Александр Мануйлов - Посторонние Страница 6

– Знаете, влечение к женщине заставляет наступать на одни и те же грабли. Это урок, который невозможно выучить, к нему невозможно подготовиться, ученик снова проваливается, испытывает смятение, волнуется, хотя заранее понимает, что его ждет. И следующие два года прошли как один день: в памяти остались короткие промежутки между пьянками, в которые поместились моя научная деятельность (до сих пор не понимаю, как меня не выгнали из аспирантуры и не уволили с кафедры), как ни странно довольно успешная, и мамины глаза, всегда грустные, жалеющие, но не укоряющие. На одной из вечеринок ко мне подсела пышная брюнетка с низким голосом и острым взглядом. Это был квартирник, на котором мы играли запрещенный тогда рок-н-ролл. Отложив гитару в сторону, я переключил все внимание на нее, хотя делать это было достаточно сложно – к тому моменту я был сильно пьян. Единственное мое преимущество было в том, что играть на гитаре я мог в любом состоянии, а голос позволял отлично петь и вполсилы. Не запомнив ее имени, я оказался раздетым в темной комнате, затхлой, наполненной запахом дешевых сигарет, недопитого портвейна и женских духов. Я смутно представлял, что происходит, голова сильно кружилась. Утром я нашел в кармане клочок бумаги со следами помады и номером телефона. На некоторое время я забыл об этом знакомстве, но, случайно выронив ее послание поздним вечером, решил позвонить. Надо сказать, у нее было роскошное еврейское тело, оно всегда пахло женщиной. Еще она любила танцевать голой под Эдит Пиаф, пить красное вино из горла, наряжаться в старые бабушкины платья, изображая манекенщицу.

( – Очень скоро я освоил гитару и мог уже подбирать на слух все, что угодно, но у меня не было своего инструмента. Я подружился с Толей и старался не пропускать встречи, на которых звучал рок-н-ролл. Когда подходила моя очередь, я брал в руки гитару, ощущая силу. А дальше начиналось то, что мы называли тогда свободой. На шестнадцать лет мама подарила мне ленинградку, на которой я впервые сыграл Twist And Shout. Девушки так и липли. Я охотно этим пользовался, стараясь выбрать для прогулки самую симпатичную из них. Незаметно пришло время последнего звонка; душное лето вместило в себя вступительные экзамены на физмат, свадьбу сестры и запуск «Протона». )

– Возможно, вам совсем не близки те ощущения, которые я пытаюсь передать. Скорее всего, это обыкновенный аттракцион, удобный случай сделать реальность чуть более сжатой хотя бы на один или два часа, что мы проведем вместе в этом старом лифте. Но время снова исказит пространство. Жаль этот дом, я так привык к нему.

Он задумчиво посмотрел на часы, сжимавшие его мясистые запястья.

– Мы оба, – начал я после долгого молчания, – люди, живущие в одном доме, у которого есть свой номер, на улице, названной в честь реки, мы оказались в одном лифте, не собираясь специально знакомиться, и это не предел тех вещей, которые заставляют людей идти навстречу друг другу, видеть город и понимать, как в нем устроена жизнь, что скрывается за стенами зданий. А как жить без этого дома, в новом месте, я и сам не знаю.

– Тогда я продолжу, – сдержанно произнес он и сложил руки в замок. – Таинство брака казалось мне чем-то идеально-непостижимым. Нет, я не потерял веру в женщин, но они перестали ассоциироваться с материнством, семьей. Я видел в них подруг, слушателей, собеседниц, любовниц, кого угодно, но только не жен и матерей. Наука разбавляла эти мрачные мысли. Изменив традицию последних месяцев, я пришел к ней трезвым и с букетом цветов. Узнал ее по роскошным кудрявым волосам, от которых пахло южной свежестью. Она показалась мне не такой эффектной, как тогда, в день нашего знакомства, зато выяснилось, что она много читает, увлекается живописью и ведет довольно светский образ жизни для той поры. Она была германистом и часами говорила о Гессе, которого обожала, и когда узнала, что ничего кроме «Сиддхартхи» в переводе Прозоровского я не читал, а ведь он мой соотечественник, посмотрела на меня с соболезнованием, покачала головой и пообещала принести все, что у нее есть дома, чтобы я мог ознакомиться с его творчеством. Вскоре она выполнила обещание, и я променял привычную вечернюю выпивку на чтение. У меня появилась потребность обсудить с ней прочитанное, книги подогрели интерес к ней как к женщине. Мы стали встречаться почти каждый день, я понял, что наша первая ночь была сумбурной и ошибочной, мы договорились не вспоминать больше о ней. Но это уже было после того, как я попал в совершенно иной мир.

( – В один из нестерпимо жарких летних дней лучше оказаться там, где никто не рассуждает о КПСС, не смотрит футбол по центральному телевидению и не ищет двадцать второй том Собрания сочинений В. И. Ленина. Таких мест было совсем немного. Весть о высшем счастье человека стучалась далеко не во все двери – оставались девственные просторы, забытые партийными чиновниками. Вечно пыльная квартира, увешанная абстрактными картинами молодых художников, фотографиями и репродукциями, была убежищем для тех, кто чувствовал себя лишним. Повсеместно разбросанные книги и переполненные окурками пепельницы, исписанные альбомы, порванные тетради – все это сразу же обрушивалось на человека, как только он оказывался на пороге. Слова «партия» и «ВЛКСМ» были под запретом. Тот, кто нарушал его, вынужден был не морщась выпить бокал лукового сока с водой или навсегда покинуть это место. – А, Тед, здорова, – говорил мне худощавый, коротко стриженный хозяин квартиры. – Хэ-э-э-эй, – протягивал я и проходил на кухню. – Наших снова взяли, – начинал по привычке он, доставая из банки раскисший огурец. – Дело совсем плохо, скоро все на нарах будем. – А что опять? – интересовался я. – Все то же: тунеядец, антисоветчик, дегенерат. Хоть бы разобрались, чем отличается абстрактный экспрессионизм от геометрической абстракции. – Это смешно, – перебил я. – Не каждый специалист знает, а у них другие задачи. Там и отдела-то такого, наверное, нет. – Что этим партийным пролам до нашего творчества, проще процитировать классика о «дегенеративном искусстве», – не унимался он, наливая мне водку. – Пока твои стихи не украшают фабричную стенгазету, а работы не висят в цеху, ты никто, иждивенец, классовый враг. О чем говорить? Славка вон два года оттрубил – не узнать. – Он дал мне стопку, мы молча выпили. – Три-четыре года и от нашего брата останутся только мифы и легенды, мол, были такие предатели, диссиденты. – Можно еще в дурдоме оказаться, – добавил я, чувствуя, как водка отдалась теплом в груди. – Можно, – обреченно добавил хозяин и затих. Пили мы размашисто и помногу. Случалось, дело доходило до летящих в стену пустых бутылок. Тогда сидевший в осколках, как правило, начинал читать стихи, а потом все пьяные наперебой за ним… Читали, кто что помнил. Квартира притягивала людей расшатанных, привыкших жить тайно. Это были интеллигенты: молодые поэтессы-лесбиянки с худыми телами и умными глазами, бесчисленные переводчики, цитирующие Цицерона и Вергилия, пианисты, художники, беспробудно пьющие актеры и прочие, выброшенные советской системой элементы. Именно там мы и встретились.)

– Сестра приехала из Риги навестить нас с мамой и предложила съездить к ней, на нашу историческую родину. Она и замуж вышла за рижанина, чтобы скорее уехать из Ростова, а теперь хотела похвастаться, как она устроилась. Я никогда не соревновался с ней, но ей всегда было важно опередить меня во всем, добиться большего, выглядеть в глазах мамы успешнее. Мне очень хотелось посмотреть Ригу, дом, где я родился, воспоминания о котором постепенно стирались. Я охотно согласился, тем более, давно никуда не выезжал. Восьмивековая Рига с лабиринтами тихих улиц, музыкантами, запахами шоколада и кофе, соборами и непривычным модерном – все это не вписывалось в представления советского немца о родине. Я долго ходил вокруг дома, в котором родился, стучал каблуками по мощеной улице, рассматривал фасад и стены, заглядывал в окно моей детской комнаты, и мне казалось, что я вспоминаю первые дни своей жизни, ощущаю то время, когда все начиналось. Сестра, надо сказать, была очень гостеприимна, старалась постоянно быть с нами, рассказывала, как выносила меня на прогулку и как злилась, когда я не засыпал, ведь ее ждали подруги. Мама вспоминала их встречу с отцом: мы прошли по пути к их первому свиданию. В сущности, это могло случиться со мной в любом другом городе, где бы я родился и из которого был увезен, а затем наполнял себя воспоминаниями о нем по чужим рассказам. Но я оказался в Риге, и дверь захлопнулась. Этот город исключил другие возможности, став центром моего детского мира, в который всегда хочется убежать от тревожной взрослой жизни.

( – Она была одета в неприметную серую юбку и мешковатую блузку, осенью появлялся вязаный свитер, потертые джинсы и плащ. Подвижные глаза, короткие волосы, лицо в крапинках веснушек. Больше всего она ненавидела государство, лживые ценности и насилие. Она с детства обливалась слезами, читая рыцарские романы. В восемнадцать ей в руки попал оруэлловский «1984», после чего чиновники в темных двубортных пиджаках и милиционеры в грязно-голубых рубашках навсегда превратились для нее во врагов. Именно они сожгли Джордано Бруно, именно они заморили Мандельштама, именно они расстреляли Мейерхольда. Мы быстро сошлись и в первый же вечер оказались вдвоем на берегу Дона. Она видела во мне жертву строя, подпольного музыканта, молодого физика, но только не высокого парня, имеющего свои слабости и привычки. Поженились мы так же, как и познакомились, – легко и непринужденно. – Диссида одна собралась, – сказал Толя, встречая нас у ЗАГСа. Потом бурное лето, пустующая комната ее бабушки. После занятий мы встречались на остановке, ехали в июльском переполненном троллейбусе, покупали портвейн и долго поднимались по темной широкой лестнице, целуясь на каждой ступеньке. Громкий звонок нарушал замершую тишину. – Тед, Хелен, проходите, – встречал нас пьяный голос хозяина. Он неизменно начинал рассказывать о чувстве ответственности, которое сопровождает его после нашей свадьбы. – Эта квартира волшебная, – гордо начинал он, – здесь, как на небесах, даже браки заключаются. – Именно в ней и падет режим, – шутили мы и тянули за ручку тяжелую дверь. В тот вечер собралась большая компания. Последним пришел начинающий писатель, о котором ходили слухи по всему городу. – Сценарист, – представил его хозяин. Он говорил не умолкая, носился со своими напечатанными на старой машинке текстами, требуя, чтобы каждый из нас подержал в руках его шедевр. – О чем фильм-то будет? – иронично спрашивали ребята. – Вы не поверите, – захлебываясь, пыхтел он, – первый советский фильм о гомосексуалистах. Все члены Политбюро – нет, не безобидные педики, они грязные пидеры, которых разоблачил майор Наганский. – Смех разлетался по квартире. – Неореализм, – доносились хвалебные возгласы. Но всерьез его никто не воспринимал, очень быстро он наскучил компании. Сценарист, так звали его все, не оставлял попыток подружиться с нами, но потом неожиданно пропал. Пошли разговоры, что его взяли. – Не знаю, где он, – пожимал плечами хозяин. В один из вечеров мы задержались. Дверь была приоткрыта – поразительная тишина отдалась холодком в ногах. Я схватил жену за руку и прошел мимо квартиры, сделав вид, что поднимаюсь наверх. Она испуганно посмотрела на меня и подчинилась. Мы позвонили в первую попавшуюся квартиру, прикинувшись, что перепутали улицу, затем торопливо спустились, нервно переглядываясь. Я сжимал ее липкие от пота ладони, повторяя: «Все будет хорошо». Вернувшись, мы позвонили ребятам, но никого не было дома. За нами пришли с утра. – Сценарист всех сдал, – подумал я, натягивая брюки. Нас забрали порознь. В удушливом кабинете на меня смотрели стеклянные глаза. – Такой спортивный, умный, гордость кафедры, – глухой голос, казалось, не принадлежал говорящему, – и что? – картинно возмутился полковник. – Живешь плохо, не нравится? – Я молчал. – Будешь на страну работать, понял? – Повисла пауза. – Иначе будешь у меня в Братске землю жрать, падло. – Меня увели в пустую комнату. Окон в ней не было, стены были выкрашены в грязно-белый. От жары сильно болела голова, капли пота залепили глаза. Я сидел на полу, слушая, как громко стучали виски. Постепенно начал проваливаться в склизкую дремоту. – Это какая-то ошибка, – услышал я внезапно знакомый голос. – Не может быть, ручаюсь за него. – Виктор Петрович вошел в комнату. – Тео, ты что, ведь это неправда? – Я пригладил залитые потом волосы и посмотрел на него. – У него защита через год. Ей Богу, лучший мой студент, – тараторил Виктор Петрович. – Надежда кафедры, – не унимался он. – Встал, – прикрикнул полковник. – Он исправится, – причитал Виктор Петрович. – Исправишься? – прогремел полковник. – Исправлюсь, – процедил я в ответ. С тех пор мы не появлялись в квартире. Жена отделалась выговором, хозяин исчез, а потом в квартире поселилась многодетная семья из пригорода. Я перестал играть. Через некоторое время мне стало и вовсе все равно. Умер отец.)