Аркадий Лапидус - Дырка от бублика 2. Байки о вкусной и здоровой жизни Страница 6

Бахыт Ермекович Султанбаев к третьей категории не относился. Не относился он и ко второй. Значит… Да-да, конечно к первой! И, в частности, в основном – к пунктику «От чего они, то бишь детки, заводятся». Дело, как говорится, благородное и, безусловно, альтруистическое. Приятное, доложу вам, дело, особенно если силы есть. А этого добра у спортработников – сами понимаете… К старости, оно конечно, и облысение, и обленение, и ожирение, и «пол-шестого», но пока…

– Пока кой чем ещё горим, пока сердца для кайфа живы, мой друг, красоткам посвятим телес конкретные порывы! – декламировал своим друзьям и знакомым Султанбаев.

Это, сами понимаете, уже не Пушкин, но еще и не Смирнов. Кто такой Смирнов? О, их много, и все – члены каких-нибудь Союзов. И все божатся, что их фамилии произошли от слов «с миром», а не от команды «Смирно!». Знакомству с одним из этих «миролюбцев» и посвящен данный эпизод, и мы встретимся с ним попозже, а пока – несколько штрихов к портрету Бахыта Ермековича.

Спорт – это примерно такая же кормушка, как ГАИ и вытрезвитель. Корсарам от внутренних органов, конечно, проще. Спел лермонтовское «Выхожу один я на дорогу» – и сотенка в кармане. Но и флибустьеры от спорта тоже не дремлют. Тем более, что песенка у них будет и попроще, и поширше – «Нынче здесь – завтра там!». Те, кто бьют рекорды, надрывая свои пупы, и не ведают, какие денежные Арагвы кипят и пенятся вокруг них, и оседают, и оседают в карманах у добродушных и серьезных, игривых и респектабельных и ещё каких хотите спортсменов-функционеров. Матёрые – так те вообще уже грабят и фарцуют молча, насупив брови. Они скорее относятся к третьей категории, то бишь к психиатрической, но кому от этого легче?

Так вот, Султанбаев еще не облысел ни морально, ни физически, и потому тянул в свой карман «честно» и только для девочек, и только для них. И машину-то он приобрел оригинальной конструкции у самодельщика, правильно веря, что девочки в неё будут впархивать охотнее, и квартиру, забитую импортными мебелями (это не ту, в которой жил, и тоже забитую, а ту, что для него и его друзей и товарищей являлась дворцом левых бракосочетаний), и жену покорную и безропотную. Впрочем, жену он не купил, а взял у Бахтубекова как залог их нерасторжимой дружбы и полного взимопонимания.

Королевское родство!

Бахтубеков был тестем Султанбаева!

Доставив наших героев к месту происшествия, Бахыт даже не взглянул на горящий сарай, в котором хранился реквизит и прочий театральный хлам. Озаряемый всполохами пламени, он поспешил в кинобудку клуба, где вынужден был оставить двух прелестниц на попечение инвалида второй группы киномеханика Серёги, лишённого по пьяни одной нижней конечности. И пока наши герои помогали пожарникам разгребать то, что осталось от декораций и бутафории, Ермекович бил морду инвалиду, похоть которого оказалась балла на три выше Султанбаевской по шкале землетрясений Рихтера. Прелестницы же, как ни в чём не бывало, облачались в свои нижние доспехи и с нежностью поглядывали на отстёгнутую ногу сексуального пирата.

Неизвестно, чем бы закончилась эта межконкурентная борьба, если бы в кинобудку не постучался Смирнов. Тот самый, который член одного из Союзов и в частности – Союза писателей, и секретарь общества трезвости той же конторы. Прервав массаж лица напарника, Султанбаев открыл дверь.

Прелестницы тут же выпорхнули и, гремя каблучками, по железным лестничным ступенькам побежали вниз, на ходу обмениваясь впечатлениями и повизгивая от восторга. Смирнов же только цокнул им вслед и, сверкнув огненными белками глаз, извлёк из кармана бутыль.

На некоторое время в кинобудке воцарилась деловая тишина и мир…

Иван Смирнов был личностью весьма выпирающей из общего ряда подобных. По неточным сведениям, а вернее просто со слов самого героя, в одном из миномётных шквалов наших частей, перепутавших азимут или что-то там ещё, ему осколком мины шваркнуло по темечку, после чего он понял, что жизнь если и игра, то довольно опасная, и в ней если сам чего не урвёшь, то тебя урвут. И хотя после госпиталя он возвратился к боевым действиям, но уже в то время они начали давать некоторый крен, что не помешало ему в конце жизни стать ветераном Великой Отечественной войны и с великим нахальством и шустростью пользоваться всеми вытекающими отсюда привилегиями и почестями.

Впрочем, основания на эту шустрость были действительно заложены ещё во времена боевой молодости. Тогда, на коротких остановках эшелона, идущего на фронт, Смирнов выскакивал на перрон с кусками динамита, обмазанного мылом, и менял этот весьма необходимый в хозяйстве инвентарь на продукты питания. Как благодарные тыловые старушки им мылились, можно только представить, но можно и надеяться, что в печку сей продукт «стукнутой» фантазии будущего знаменитого русского поэта Казахстана не попадал и ножом или топором его не делили на недельные кусочки.

Однако пытливый, уже травмированный, ум на этом не остановился. Когда где-то на польских или чехословацких, а может быть, и уже германских полях Ваня обнаружил совершенно целый фаустпатрон, то не замедлил испытать его, предварительно попросив товарища отойти за спину, дабы ничего не случилось. Патрон благополучно сработал, и со Смирновым ничего не случилось. Правда, товарищ лишился глаз и лицо его приобрело вид мочёного яблока, но хорошо, что жив остался!

Так решил трибунал в первый раз! И лишь во второй, когда Ване поручили препроводить пленных в часть и он, горячая голова, не смог этого сделать до конца, а разрядил автомат в безоружных где-то на полпути, трибунал задумался и лишил его какого-то звания, оставив, однако, в действующих частях.

Теперь Ваня был осторожнее, и, если мысли под темечком всё-таки начинали постукивать, он брал карандаш или ручку и облекал их во вполне удобоваримую стихотворную, и если оплачиваемую, то очень цензурную, форму.

Многообещающая молодость – не так ли? Тем более, что в последний раз во время войны родной осколок не дал обуздать себя в уже поверженной цитадели фашистского Рейха. Там Ваня, на пару с товарищем, привязался к двум местным «курочкам» и напоролся на конкурентов-французов. Ломовые приёмы ухаживания «стукнутого» уроженца Смоленщины не шли ни в какое сравнение с деликатной обворожительностью потомков д'Артаньяна и Арамиса, и Смирнов не нашёл ничего лучшего, чем лесину от забора, которой и проломил лоб одному из союзников на поле брани, но только не в любви.

Из соображений скорее политических, чем справедливых, начальство решило замять и этот инцидент и отослало «героя» от греха подальше. Но опять не в места не столь отдаленные. И поскольку теперь наступил мир, а темечко всё же ныло, то Ваня строчил стихи одно за другим и так энергично их проталкивал, что даже знаменитый Михаил Аркадьевич Светлов не смог отвязаться от него иначе, как следующей эпиграммой:

Открыл я Пушкина – увы, не ново!Все это есть у нашего Смирнова!И как у классика не дрогнула рука —Обворовать такого бедняка!

С Пушкиным сравнили! И кто? Сам Светлов! После этого не стать членом Союза писателей было бы по меньшей мере оскорбительным.

И Смирнов стал им.

Членом Союза то есть, а не человеком…

На одной из встреч с читателями, которые до этого и не предполагали о существовании такого ископаемого поэтического гиганта, его спросили:

– Какую бы книгу вы взяли на необитаемый остров, если бы вам пришлось отбыть там двадцать лет?

– «Остров сокровищ!» – не моргнув глазом и не задумавшись ни на секунду, тут же ответил поэт.

– Почему? – опять спросили то ли пионеры, то ли пенсионеры.

– Я бы рылся! – пояснил поэт и повёл вокруг сорокаградусными очами.

Уже к этому времени Смирнов пил по-чёрному!

Когда же на другой встрече, но уже с кондитерами, один из пятисот с жутким гаком членов Союза писателей Казахстана из числа аборигенов представил его как гениального русского переводчика-пульверизатора казахской поэзии (имелось в виду «популяризатора») и женщины ухватились от смеха за свои кондитерские животы, он опять повел своими сорокаградусными очами и прорычал:

– Я их всех переведу! Как тараканов!

Ну что можно сказать? Шовинизм и явно не созидательного уровня агрессивность Смирнова были очевидны. Как и был очевиден ярый шовинизм гордости казахской литературы… ну, скажем, Бейгали Турпенбаева, памятник которому, похоже, отольют в бронзе и поставят в одном из самых козырных мест Алма-Аты.

Надо отметить, что подобные субъекты гордо называют вышеперечисленные качества чувством национального достоинства, но это не более чем грим. Тут автор полностью согласен с Аполлоном, сказавшим, что у людей может быть или не быть только одно достоинство – ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ! И будут потомкам парить мозги добротой этих «надчеловеков», их глобальностью мышления и человеколюбия, хотя при жизни в них доминировали лишь мания величия со спесью, хамство замешанное на злобном тестостероне и характерный для большинства «верхних» писателей махровый проституционизм.