Александр Юдин - Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн Страница 6

– И пусть себе пощипывает травку-то, пусть хрумкает, – сказала добродушно Зоя Владимировна. – Тебе-то что? Мешает он разве?

– Не мешает? – спросил Семеныч.

– Не мешает, – подтвердила Зоя Владимировна.

Будто сигнал ему посылала: успокойся, побереги себя и нервы. «Не мечи бисер…» – — говорила ему мысленно, напоминая о том, что говорила не раз прежде. Между ними шел только им понятный диалог. И он понял ее, она его убедила.

– Ну и ладно, и пусть пасется, – согласился он. И даже примирительно улыбнулся, хотя по лицу пробежала тень, в сузившихся глазах мелькнули жесткие огоньки. – Никому не мешает. И мне не мешает.

Пищи жирной, пищи вкуснойДаруй мне, судьба моя,

– дурашливо запел он на манер частушки, подражая высокому девичьему голосу. Поднялся со стула, стал выбивать ногами дробь, помахивая вытянутой рукой так, как если бы в ней был платочек. —

…И поступок самый гнусныйСовершу за пищу я.

Потом взял регистром пониже, будто подключая нового певца:

В душу чистую нагажу,Крылья мыслям отстригу,Совершу грабеж и кражу,Пятки вылижу врагу.

– Йэх-х! – воскликнул громко и пустился выплясывать вприсядку, выдыхая сомнительного происхождения куплеты:

Опа! ЕлиЖареные раки.Приходите, девки, к нам —Мы живем в бараке…

Притомившись, сел на стул, вытянув ноги. Помолчал. И подытожил:

– Так что, ради вот этого только и жить? Но разве ж это жизнь?.. Такая гадость – эта ваша рыба! Нет, ребятки, это не заливная рыба, это стрихнин какой-то.

Рассмеялся. И ушел, оставив зрителей в недоумении: что это было? Выплеск накопленного в душе протеста или шутка, розыгрыш, фонтан несерьезного экспромта? Все же знают: когда он пускается в философские экспромты или затяжные логические тирады с при-месью шутовства, сложно понять, где он говорит всерьез, а где только манипулирует логическими построениями, разыгрывая слушателя. «Понимаешь, Дима, – сказала однажды Тамара, – по-моему, он просто всякий. Иногда я думаю, что это божий человек, ну прямо-таки как юродивый какой-то, а иногда – безбожный книжник. То он у меня – чуткая, чистая душа, а то – грубый, воинствующий мужик, который умеет постоять за себя. А в общем, это, наверно, неукротимый аристократ, носитель смелого, раскованного духа. Не знаю уж породистый или беспородный, но аристократ».

…И сдрейфил витязь-князь

Едва он открыл дверь – в уши ударили тугие звуки музыки. Магнитофон, включенный чуть не на полную мощность, исторгал песню из фильма «Земля Санникова».

Чем дорожу, чем рискую на свете я?Мигом одним, только мигом одним…

– бодро напевала на кухне жена, скобля ершиком посуду под струей воды. Для нее мыть посуду – едва ль не самое скучное занятие.

Чем дорожу, чем рискую на свете я?Мигом одним, только мигом одним…

– шепеляво горланил вслед за ней Олег, размахивая стаканом с молоком.

У обоих как будто прекрасное настроение

– Чего рано сегодня? – донеслось из кухни. Дмитрий скорее догадался, чем услышал, о чем говорит Ольга.

– Да в командировку еду.

– Что?

Он приглушил магнитофон.

– В Ветрянск отправляюсь.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– А-а…

В голосе – абсолютная пустота. Ни удивления, ни сожаления – ничего.

– Включи, пожалуйста, опять погромче, – крикнула она.

– Куда еще? И так мозги ежатся.

Она появилась в комнате со сковородкой в руке:

– А мне не хватает шума.

– То есть у тебя потребность в бодрящих звуках?

– Вот именно.

– Ты хочешь сказать, что они заменяют тебе жизнь, что мне удалось загубить твою цветущую молодость?

– Увы, – вздохнула она, – я уже живу воспоминаниями о молодости, а не ожиданием ее.

– И не надеждой на светлое будущее?

– И не надеждой на светлое будущее, – зло поджала она губы.

Олег, почувствовав ситуацию, заговорщически подмигнул ему, свел глаза к переносице, состроил двумя руками длинный нос – хотел развеселить. Дмитрий автоматически сделал то же самое – он рассмеялся.

«Опять нытье, опять упреки… – поморщился Дмитрий. – Сколько можно кусать за одно и то же! Это в конце концов надоедает».

Времени еще было предостаточно, по телевизору транслировали эстрадный концерт, но оставаться дома не хотелось. Привычно побросал в свою походную сумку самое необходимое для командировки, чмокнул в нос Олежку, открыл дверь:

– Все. Меня нет.

– Надолго? – выглянула из кухни Ольга.

– Как получится: может, через пару дней вернусь, а может, через четыре.

Выйдя на улицу, вспомнил, что не удосужился поинтересоваться прогнозом погоды. Она нередко лиха на сюрпризы, и надо бы знать, что одеть. Хотя в итоге все равно, может быть, посинеешь от холода в толстом свитере или взмокнешь от духоты в легкой куртке.

«А-а, ладно. Как-нибудь. Не возвращаться же… А то снова заскрипит про цветущую молодость… И чего взъелась?.. Ну забыл. Могла бы догадаться, что не от равнодушия это – от занятости. Сама ведь видела: вымотался до предела. Наизнанку пришлось вывернуться, чтобы выполнить спецзадание Ивана Грозного по просьбе губернатора. Попробуй-ка играючи изобрази так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты, и в то же время по делу – то, что надо, – хотя бы немного что-то было сказано.

Всю ночь тогда чаи гонял, чтобы не заклевать носом, накурился до тошноты. Только под утро брякнулся на диван, не раздеваясь… После работы подсел к телевизору поглазеть на хоккейный матч – ни на что другое сил уже не было, – да так и заснул в кресле. А на следующий день объяснялся с Ольгой – хмурой и молчаливой. Оказывается, начисто забыл об очередной годовщине свадьбы и совсем не заметил на ней нового платья.

– Я, как дура, вырядилась в новое платье, а ты храпишь перед телевизором. Хороша картина, – зло выговаривала она. – Вижу, как же, – я давно стала для тебя всего лишь домработницей.

– Ну, а кем же, —вспылил, – ты еще будешь для меня, если ни на что другое не тянешь? Любовь ты понимаешь только как любовь к тебе, девичья свежесть уже увяла, а ум… его, выходит, в тебе и не было, по молодости я его когда-то выдумал. Если бы он имелся, то могла бы догадаться, что мне было не до знаменательных дат в нашей совместной жизни.

Увидев, как она побледнела, тотчас сообразил, что ляпнул лишнего. Ведь новое платье было для нее не просто обновкой – оно было неким символом ее неувядающей привлекательности, женственности, и потому обязан был его заметить, и о годовщине свадьбы вспомнить. Даже если бы от усталости приполз домой на карачках. А потом уж можно было забыться мертвецким сном. Тоже, наверно, надулась бы, но, глядишь, быстрее бы поняла, легче простила. А так… Полное невнимание заставило ее испытать всю горечь поражения как женщины.

Поняв это, хотел как-то загладить свою вину, но ничего не получилось. Она ускользнула в ванную. Когда вышла оттуда, о перенесенной обиде говорили только немного покрасневшие глаза. Она выглядела совершенно спокойной, и можно было подумать, что все в порядке. Но потом разглядел за спокойствием холодную отчужденность.

– Ты все еще дуешься на меня, моя жгучая брюнетка? – перебросил мосток к примирению. Заглянул виновато в ее черные глаза, обнял за худенькие плечи.

– Нет, – удивленно округлила глаза. Отстранилась. – А что, разве тебе это действительно интересно?

«И когда она приобрела эту дурацкую манеру таращить глаза?.. Чем-то ты ей не нравишься, Седов… Чем? Тем, что часто сматываешься, оставляешь их одних, забываешь о маленьких семейных событиях?.. „Все, – говорит, – ездишь, ездишь, мельтешишь…“ Ну и что? Один, что ли такой? Многие мотаются по командировкам. Двадцать первый век. Скорости, миграции. Кто куда, кто зачем… А я куда? Вот сейчас куда ты, Седов? Писать о событии, к которому ты лично не имеешь ни малейшего отношения? Кроме чисто профессионального, конечно. Писать о человеке с интересной судьбой? Должно быть, с интересной. Со своей. Он устраивал ее, свою судьбу, как умел, а ты? При чем здесь ты?.. Может, права Ольга? Вся жизнь из осколков чужих судеб, из которых не составишь свою. Сменяют одна другую, как в калейдоскопе, – разные, пестрые, а ты приник к глазку трубки и крутишь, крутишь, крутишь ее – зыркаешь. Исследуешь, описываешь, негодуешь, восхищаешься… Экономика, технологии, рекорды, завалы, люди, судьбы, радости, жалобы – все сплелось в один клубок, перепуталось, перемешалось в одном водовороте. И несется с ревом на тебя масса информации, грозя, как неукротимый горный поток, свалить, смять, исковеркать и, безвольного, помчать по течению, а тебе надо, ты должен идти и против течения, исходить его вдоль и поперек, ловя, как коряги, несущиеся на вспененной поверхности факты, обрывки чьих-то мыслей, и составить из разной галиматьи какое-то свое мнение, сформулировать какие-то собственные выводы. Не просто это… Дай бог, кажется, хотя бы не утонуть, удержаться на плаву. И не сдаться, не перестать сопротивляться течению, подбирая лишь то, что оно подсовывает под руки… Ты не сдаешься. Стараешься не сдаваться. Но вот… Некогда заняться своей судьбой. А надо бы… Расклеилось в ней что-то. Жена вон совсем почужела, посварливела, ворчит все, недовольна чем-то… Нда-а… Ну, а как это – заниматься собой, своей судьбой? Устраивать собственный быт, плодить детей, зарабатывать награды? Или достаточно заниматься своим делом? На совесть… Но я и занимаюсь им, не сачкую. И все бы ладно, да вот поди ж ты – приходится оглядываться на нее – на собственную судьбу. Тащится сзади шавкой, прикладывается носом к штанине, принюхивается и пугливо останавливается или шарахается в сторону, встретившись с твоим пренебрежительным взглядом. А чего она тащится за тобой – куснуть целится да не решится?.. Совсем не страшная вроде – моська жалкая, пни – рассы—плется на истошный визг, а бог ее знает, что у нее на уме. Вот и оглядывайся…»