Альманах - Альманах «Российский колкол». Спецвыпуск №2, посвященный имени Мацуо Басё Страница 6

Бежишь и с горечью понимаешь, что всё это не вечно, потому что любая дорога заканчивается стеной, в которую рано или поздно упрёшься. Но и эту стену преодолеваешь, потому что, оказывается, готовился к этому заранее. И только очутившись по другую сторону стены, вдруг начинаешь различать, что день клонится к закату, солнце уже не в зените, а дорога не такая прямая и чистая, как в начале… А потом и вовсе всё обрывается.

И наступает что-то жуткое и неприятное…

Я пытаюсь вспомнить и никак не вспомню имя своей жены, которая умерла бесконечные два или три года назад, но помню имена своих друзей. Мне это едва ли сегодня жизненно необходимо, но подлая память для чего-то держит их и не хочет расставаться. Я уже и беседую с памятью почти как с человеком, прошу пожалеть меня, убрать самое страшное и неприятное, что происходило когда-то, дать хотя бы короткое время пожить в счастливом беспамятстве, но она высокомерно молчит, отворачивает лицо, скрытое прозрачной тёмной вуалью, как старая проститутка, заработавшая свой законный грошик и без слов удаляющаяся в клубящийся мрак. А на прощанье – взмах костлявой длани, мол, ухожу, но не прощаюсь, потому что вернусь ещё не раз…

А ещё эта проклятая память иногда раскрывает свои мрачные облака, в которые закутывает всё, что происходило со мной когда-то, и я снова оказываюсь на выжженном солнцем пятачке на склоне горы со своим взводом, и вокруг нас звонко щёлкают по камням пули моджахедов. Даже голову не поднять, чтобы посмотреть, откуда стреляют. Вжимаешься щекой в горячий, пахнущий сухой травой камень и тоскливо думаешь о том, как бы поскорее выбраться отсюда, и плевать тебе на приказы начальства, которое сейчас сидит где-нибудь в безопасном месте в защищённых палатках и ждёт от нас доклада об успешно проведённой операции. Ведь я, по сути дела, человек не военный, и мне не нравится форма, оружие. Нет во мне никакой агрессивности…

Нашему взводу было дано задание зачистить этот глухой горный кишлак в самой глубине афганских гор, мимо которого проходила дорога, и на ней уже дважды уничтожали наши транспортные колонны. Женщин и детей в кишлаке больше не было, зато была база боевиков. Всё это доложила полковая разведка.

Кишлак оказался пуст, но когда мы возвращались назад, попали в засаду. Наш бронетранспортёр был подбит, больше половины взвода погибло сразу при взрыве, а в живых осталось только шестеро солдат и я, молодой лейтенантик, правда, уже побывавший в бою и хлебнувший крови.

Нас окружили, и мы должны были тоже погибнуть. Рация наша осталась в разбитом бронетранспортёре, и добраться до неё не было никакой возможности. Единственным нашим спасением были ночь и темнота, чтобы попробовать проскользнуть сквозь глухое кольцо врагов и уже незаметными горными тропками пробираться к своим. Но до сумерек оставался ещё час, а шквал огня всё не прекращался.

Я понимал, что командир из меня никакой, но кроме меня здесь решение никто не примет.

– Нужен отвлекающий манёвр, – совсем не по-командирски сказал я солдатам. – Тогда, может, удастся проскочить. А там темнота, в горах быстро темнеет. Может, повезёт, и доберёмся до своих…

Все молчали, потому что понимали, что отсидеться тут не удастся, и пока у нас есть патроны и гранаты, моджахеды держатся на расстоянии, но они умеют выжидать, и всё рано или поздно закончится.

– Может, всё-таки дождёмся помощи? – неуверенно предложил кто-то. – На базе нас уже хватились и наверняка выслали «вертушку» на поиски.

– Час до темноты продержимся, – вздохнул я, – а в темноте как они нас найдут?

Нужно было кого-то из бойцов оставить, чтобы он продолжал бой и отвлекал внимание боевиков на себя, а остальным отходить. Но судьба этого оставшегося была предрешена.

– Кто хочет остаться? – я уже не смотрел в глаза бойцов. – Не могу приказывать. Только по доброй воле…

Никто не вызвался. Тогда мы стали тянуть спички…

В этом месте мне всегда становилось плохо. Притом настолько, что в глазах начинали мелькать какие-то чёрные сполохи, во рту пересыхало, а лоб и виски стискивало горячими железными обручами. Я пытался думать о чём-то другом, искал, чем бы заняться, лишь бы отвлечься, но ничего не помогало.

От водки становилось только хуже. И хоть поначалу выпитая рюмка приятно согревала горло, а голова сладко задурманивалась, но проходило какое-то время, и всё возвращалось. Кровавое месиво из взрывов и головной боли, цепочка наших солдат, вжимающихся в малейшие неровности на скалах, но уползающих из кольца, и покачивающийся горизонт, сужающий пространство вокруг меня…

А потом забытьё, словно обморок. Я падаю в кресло или на кровать, если удавалось доползти, и чувствую, как тишина, темнота и вселенский холод наваливаются на меня. Но мне от этого сразу становится легче, намного легче. Пытаюсь пошевелиться, но притихшая боль ворчливо напоминает о себе короткими острыми уколами.

И тогда я вдруг засыпаю. Надолго. Иногда даже до утра…

А потом память с услужливой и подлой суетливостью подбрасывает мне ещё одно страшное мгновенье.

Звонок в мою дверь, и входят трое военных – двое мужчин и одна совсем молоденькая девочка.

– Ваш сын… В Ливане… Герой… Мужайтесь.

Я не понимаю, что им от меня надо, ведь они, наверное, ошиблись, и им нужен совсем не я, а мой сын, который сейчас не дома, а в армии. А армия воюет в Ливане. Пускай приходят, когда он вернётся. Не сегодня, а через неделю, через две недели, потом когда-нибудь. Но он вернётся…

Вы, ребята, ошиблись! Но проходите, я вас напою кофе, только не говорите таких страшных вещей! И вообще ничего не говорите…

Какой он герой, мой сын? Он самый обыкновенный мальчик, который любит компьютеры, книжки с фантастикой, рок-музыку. У него даже подружки ещё нет, и мы иногда с женой посмеиваемся над ним. Вот ему и письмо пришло от друга из Америки, которое мы без него не распечатываем. Вернётся домой в эту субботу, как это было неделю назад, сам распечатает и прочтёт…

Герой… В Ливане… Ну почему?! Как такое могло случиться?!

– Как он погиб? – с трудом выдавливаю из себя и не могу поднять глаза на старшего из военных, сжимающего в руках папку с казёнными бумагами.

– Прикрывал отход с высотки своих товарищей. Сам вызвался…

Я плыву, словно птица, в тяжёлом дымящемся полумраке. Подо мной всё та же жёлто-голубая масса, только немигающий зрачок стал глубже и почти не виден на поверхности. Но не исчез…

Руки мои раскинуты крыльями, и голова, как ни странно, пока не болит. Не знаю, хорошо это или плохо. Просто мне сейчас немного не по себе, и думать ни о чём не могу. Эта подлая тварь-память знает, как укусить побольнее, и наверняка летит чуть поодаль какой-то другой, уже невидимой птицей. Не отпускает меня далеко от себя.

Пытаюсь улететь куда-нибудь подальше, набираю высоту, но она тут как тут. Чувствую её дыхание и шорох крыльев – никуда мне не деться. И сразу усталость наваливается на меня, давит на плечи, пригибает голову.

А темнота уже сгущается, становится вязкой, как кисель. С лица стекают капли, на волосах какая-то непонятная липкая слизь… До чего же я дошёл!

Складываю руки-крылья и камнем падаю вниз. А там какой-то неясный свет, с которым мне наверняка не станет легче. Но хотя бы не будет этого бесконечного страха и боязни окончательно сойти с ума.

А память – она отстала или нет?

Уже чуть ли не привыкаю к тому, что всё в этом мире для меня вверх ногами. Время движется вспять, добро открывает своё настоящее злое нутро, а зло… зло всегда остаётся злом. События перемалываются, словно в гигантской мясорубке, которую сам же вертишь и никак не можешь остановиться…

Я бросил тебя, мой сын, на той проклятой высотке в афганских горах. Мог бы не оставлять, а оставил. Ты прикрывал наш отход, но я прекрасно слышал, что не прошло и получаса, как раздался мощный взрыв. Это наверняка были гранаты, которые мы выложили из карманов для твоего последнего боя. Все, что у нас были. Видно, моджахеды подобрались вплотную, и ты не смог их сдерживать дальше – взорвался вместе с ними…

Как я мог оставить тебя?! Ведь это ты должен был уйти со всеми, а я остаться и прикрыть тебя, потому что несправедливо, когда дети делают то, что должны делать отцы. Для кого нам жить тогда?..

Я больше ничего не могу вспомнить, потому что в ушах навсегда поселилось эхо от того взрыва, а в спину по-прежнему толкает взрывная волна, докатившаяся до нас за гребнем высотки…

Беспомощно копошусь в своих воспоминаниях, словно в жёлто-голубой жиже, и никак не могу нащупать дно под ногами. Последняя надежда – свет, который пока не померк в немигающем зрачке на глубине…

Как бы я хотел оказаться вместо тебя, мой сын, в Ливане, но туда вместо меня попал этот невысокий рыжеволосый солдатик с той проклятой афганской высотки, вытащивший короткую спичку. Что я знал про него? Да почти ничего – имя да какие-то сухие анкетные данные… Но этот рыжеволосый парнишка был мне тоже как сын, и я не сумел защитить его, прикрыть собой. Как и тебя…