Арсен Даллан - Между небом и гаражами Страница 6

Нельзя же разувериться, не заметив этого?

Нет, видать, ты что-то намудрил, братец. Ну, спасибо за гипноз, видно только – от него проку, как от козла молока. Все, я спать пойду! Помолюсь и спать… Может, в этот раз меня не будут мучить кошмары. Чертова напасть! Вот же! Всю ночь снятся, а утром ничего вспомнить не могу!

И только рассерженный брат направился к двери, как одноглазый включил диктофон: «…Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что кормит его напрасная вера…»

Рино оглянулся:

– Не мог я этого сказать, плут. Не мои это слова. Дай послушать все! Прослушав запись три, а то и более раз, брат со шрамом опустил руки и поник головой. Он сидел не шевелясь.

После чего попросил брата снова ввести его в транс, ибо хотел узнать «все, что сидит в его черном сердце».

– Хорошо, – глаза Мигеля были полны состраданием: ему было больно смотреть на брата. – Закрывай глаза и считай свои вдохи. Ты можешь ни о чем не думать: ни о своих страхах, ни о ночных кошмарах. Просто отправляйся туда, куда ведет тебя твоя фантазия. В темноту, где нет ничего, где нет света. Засыпай спокойно, ни о чем не думай. Не думай о вере, не думай об огне. Засыпай…

Рино погрузился в транс.

Мигель продолжал говорить:

– Рино, ты здесь?

– Да.

– Ты в темноте?

– Да.

– Но ты видишь свет?

– Да, фонарь передо мной, а вокруг тьма…

– Что ты чувствуешь?

– Отвращение. Я хочу потушить фонарь и остаться в полном мраке.

– Почему ты хочешь избавиться от света? – сердце Мигеля сжималось.

– Он – ложь. Мы сами зажгли его. Сами держим его в руках и сами же идем на его свет. Это обман. Огня нет. Мы сами несем его перед собой. Мы – мотыльки. Дьявольски умные мотыльки. Мы организованны. Уж если что-то у нас сложилось, как-то повелось, устоялось, то веками не исправишь, тысячелетиями. Но я не с вами. Вы верите, что живете не зря, и поэтому живете со спокойной совестью. Вы верите, что все не зря. Что все где-то копится, и ваши жизни ложатся как одна песчинка к другой. И так строится град. Но не я, брат. Я не чувствую этого. Я погасил свет. Выключил фонарь и остался во тьме, исчез. Нет никакого града. Наша жизнь – это не песчинка. Это дым. Он исчезает, не оставляя и следа.

– Ты видишь еще кого-нибудь рядом?

– Нет, мой фонарь погас. Я погасил его. Я больше ничего не вижу. Пустота…

На этот раз Мигель сам разбудил брата – бесцеремонно шлепнул по щеке.

– Что я говорил? – замутнённый взгляд начинал светлеть.

– Ты говорил, что любишь себя больше Бога! Что свои мысли ценишь больше мира всего. Что поставил Господа на колени пред собой, что ты выше Него.

– Не может быть!!!

– Молчи! Молчи и слушай! Ты возгордился: решил, что прожил достаточно, чтобы судить о жизни. Ты нарцисс, брат мой.

– Да как же… Но разве я мог… что, что я тебе сказал?

– Неважно, что ты сказал. Важно, где родились твои слова. Мигель на время задумался, после чего продолжил:

– Решил проверить веру свою на прочность? Ты говорил, что не видишь света, – Мигель встал и обошел брата со спины. Затем резко повернул к себе его вместе со стулом и взял за грудки.

Я еле сдержался, чтобы не издать ни звука. От божьего человека, от монаха осталась только ряса. Зрелище больше соответствовало трактиру, а не монастырю.

– Не видишь света?

Мигель встряхнул Рино так, что тот клацнул зубами.

– …А сам тушишь свой огонь? Ждешь чуда от Господа, как от факира? Надеешься, что тот зажжет тебе факел без искры?

– Да что же я такого сказал, ну дай послушать! – не защищался Рино.

– Нет, ты меня послушай, – свирепел Мигель – незачем тебе свои же слова слушать. Прогнили они. Послушай мои слова и посей их семя в своей душе. Как блох дави, как паразитов, дави мысли свои.

– Какие мысли, о чем же ты?!

– Задуши любовь к себе ненормальную! Не люби себя, как будто ты последний человек и не осталось никого на земле!

– Да я же… я ведь не люблю, но как же так, ну, брат, объясни!

– Нет, Рино. Не пытайся выпросить объяснения. Я не стану тебе ничего доказывать. Не можешь верить в Бога – верь хотя бы мне! Ты, Рино, сам того не ведая, душишь веру свою в попытках объяснить природу бытия. Но есть вещи, Рино, в которые можно только верить. И в пять, и в десять лет, – при слове «десять» он указал на дверь. Я замер, – и в семьдесят. Мог бы жить ты тыщу лет, то тыщу лет бы верил. Ты слышишь?

Рино кивнул. Мигель отпустил брата и обошел стол.

– Ты веру «фонарем» назвал. Что ж, мило! Но не фонарь она. И место у нее – не во дворе стоять. Ты спутал глину с гончаром!

– Я все ж не понимаю, о чем толкуешь ты, о чем?

Мигель стоял на своем и ничего не объяснял. Поднял диктофон со стола и удалил записи.

– Брат мой, я люблю тебя. Ты многое повидал. Но не гордись ты, будто мир познал, не мотыльки мы – светлячки. Не мы огонь несем, а огонь несется в нас. Не пред собой светить, не путь свой освещать, как фонари у поезда! Не для себя горим, поверь: чтобы остальным светлее было! Всем тем, кто еще во тьме, всем, кто еще не зрел ни душой, ни телом! Войди, чертенок! – Мигель повернулся в сторону двери.

Я не знал, куда деваться. Зашел, медленно опустив голову. Мне было так стыдно! Не знаю, когда меня заметили, но явно не только что. Я зашел и встал у порога, дальше пройти не посмел.

– Там окно разбилось… – еле выдавил из себя дрожащим голосом.

– И что же ты молчишь, сорванец, пойдем скорей чинить! Наверное, в комнату уже целое озеро налило! Гроза вон как разбушевалась!

Мигель по-доброму взъерошил мне волосы и поспешил наверх. Рино еще какое-то время стоял со стеклянными глазами.

Потом встрепенулся, мотнул головой, как будто прогоняя наваждение, и бросил взгляд на меня:

– Ну, чего ты ждешь? Неси из подвала инструменты, а я принесу пленку. Пока так заладим, а утром привезем стекло.

Монах хлопнул в ладоши и потер руки:

– Эх, малыш, гроза-то как злится, ух! Уж верно кто-то Господа разгневал!

После подмигнул мне, улыбнулся и сказал:

– Но ты не бойся: детей Он любит!

Мой друг разбился насмерть и рассказал, как это было

Эта история произошла совсем недавно с моим близким товарищем. Он попал в аварию и пережил клиническую смерть.

Провел в коме две недели, но выкарабкался. Три дня он был в сознании, а потом умер. Ушел навсегда. Врачи так и не смогли установить причину смерти.

В то время, пока он был в сознании после аварии, я находился рядом. Ильдар чувствовал себя хорошо и рассказывал удивительные вещи. Он помнил все: аварию, как приехала скорая, помнил даже имена медбратьев, которые несли его на носилках. Помнил все детали, вплоть до номера кареты скорой помощи. Такое не запоминаешь даже в обычном состоянии, а ведь он был без сознания! Со слов докторов, Ильдар не мог ничего видеть, так как глаза его всё время были закрыты.

На вопрос «как же тогда он все помнит?» ученые умы разводили руками и говорили – чудо.

Я пришел к Ильдару в палату на следующий день после того, как он очнулся. Счастливчика перевели в травматологию и подселили к другому пострадавшему, какому-то пропойце со сломанной ногой.

Тот лежал у окна и не прекращал материться себе под нос, ругая местный персонал. Время от времени он разбавлял свою ругань звуками, издаваемыми другой частью тела, не стесняясь при этом ни капельки и не прерывая ворчание.

– Как это произошло, Ильдар? – спросил я, пытаясь не обращать внимания на этот кипящий чан. Странно: я спрашиваю о деталях, как будто такое знание может как-то облегчить боль от случившегося. Будто если в голове разложить все по полочкам, то сердце перестанет ныть. Узнав о чрезвычайном происшествии, мы обычно интересуемся подробностями случившегося, но не задаемся вопросом о последствиях.

«Поезд сошел с рельсов» – да как же так? Где именно это произошло, было полотно размыто или ошибся диспетчер?

«У Тани муж повесился» – да как такое возможно? На чем повесился, когда? Где в это время была сама Таня?

И так далее. Будто мы сыщики и должны распутать дело. А нет, на самом деле мы просто идем на поводу у нашего любопытства. Так устроен мозг человека, любит он детали. Нас приучили, что в деталях всегда кроется все самое важное.

Чепуха. Может быть, в юридическом договоре все самое важное и спрятано в мелком шрифте, но в жизни важное – всегда большое. А большого-то мы и не видим. Узнав о том, что поезд сошел с рельсов, мы не спросим, сколько жертв, что он перевозил или как теперь будут жить раненые и их родные.

И не поинтересуемся, каково бедной Тане ночевать в квартире, где повесился ее родной муж, и винит ли она себя в содеянном.

Нет, гораздо важнее, с табуретки ли он спрыгнул или это был стул, и самое главное: куда он привязал веревку – к люстре или к трубе?

Даже в таких роковых событиях наше любопытство не отстанет от нас, пока мы не нарисуем картину досконально. А уж если нарисовали, то грустно, но удовлетворенно вздыхаем и говорим что-то типа: «Да уж, судьба». Вроде как с этим все нам теперь ясно. Можно жить дальше.