Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник) Страница 62

– Где меня похоронят? – спрашивает он, удивляясь, что в его голосе нет страха.

– Далеко.

– Где именно?

Вместо ответа с него снимают мерку. Для гроба, понимает он. Человек охватывает сантиметром его талию, пряча глаза. Помогая ему, Устин поднимает руки, точно сдаваясь на милость победителя, и тут между ними состоится странный диалог.

– Прямо как инквизиция, – конфузится человек в чёрном.

– Не стесняйтесь, – подбадривает он. – У каждого времени своя инквизиция.

– Эт-точно! Из своего времени, как из штанов, не выпрыгнуть.

Между тем, самолёт, дрожа, разбегается и, оторвавшись от земли, взлетает. Глянув в иллюминатор, Устин узнаёт картины своего детства, мимо плывут облака его юности, он видит двор, в котором вырос, и вдруг понимает, что самолёт уносит его в прошлое, из которого нет возврата. Он ощупывает себя на предмет, не изменился ли, не выросли ли у него снова пышные кудри, не стала ли мягкой кожа, ещё не осквернённая щетиной.

И тут просыпается.

К чему всё это?

Надо справиться у Грудина, когда придёт к нему.

Но Грудин неожиданно пришёл сам, открыв дверь ключом.

– Это она тебе дала? – вместо приветствия спрашивает Устин, всё ещё пребывая во власти сна.

– Ну не ты же! – смеётся Грудин. – От тебя дождёшься, в гости не зовёшь, а ещё друг называется.

Устин кивает.

– Слушай, у меня сейчас был чудной сон… А ты юность помнишь? Детство?

– Смутно. А ты уже настолько состарился?

Устин пропускает мимо.

– Помнишь, как мать хоронили? Дождь, слякоть. Ты ещё без зонта стоял, весь вымок.

Грудин, расчувствовавшись, садится на постель.

– Опять с утра похоронное настроение? Нехорошо, брат. Скажи лучше, как твой очередной бестселлер?

Устин не почувствовал издёвки, если она и была.

– Бестселлер? – приподнялся он на локте. – То, что нравится всем? Мужчине и женщине, взрослому и ребёнку, интеллектуалу и малограмотному. Как так писать?

– Важно не как писать, а где издаваться.

Устин не слышит.

– Я так не умею, да и что это должна быть за книга. И зачем её писать? Ради славы? Денег? Но это так мелко! Тысячу раз прав немец, говоривший, что писать надо кровью.

Грудин хохочет, состроив страшную рожу.

– Да уж, поверь врачу, кровью лучше писать, чем писать.

Он делает из волос рожки, как у чёртика, и Устин просыпается окончательно. Он обводит взглядом пустую комнату, пыльные книги, грудившиеся на полках, и ужасается своему пробуждению во сне, которое смешало его с явью. А реальность? Ему сорок, у него ещё не всё позади, но уже ничего впереди, у него жена, депрессия и сеансы психоанализа, на которых его хлопают по плечу: «Дружище, мы только начали жить, только начали…»

У него щемит в груди. Единственное, что ему остаётся, это прокручивать в голове новый сценарий для игры.

Он думает:

Устина ветрена, легко заводит романы на стороне, она растворяется в общении, проводя время вне семьи, она равнодушна к мужу, а их общий язык состоит из двух слов – «да», «нет» – и молчания. Но этого хватает в реальности. Пусть между двумя визитами в клуб прошло десять лет, и теперь Устина по возрасту годится мне в старшие сёстры. Она уже не праздная домработница, утонувшая в сплетнях своего тесного круга, но сумела его расширить. Она ведущая в еженедельной передаче о политике, искусстве, философии, обо всём и ни о чём конкретно, как это водится на телевидении. Она будет по-прежнему миниатюрна, осиная талия туго затянута, её туалеты пышнее, изысканнее – положение обязывает, правда, она не стесняется и открытого платья с полуголой спиной, татуированной красно-синим китайским драконом, так соответствующим её темпераменту, – она в меру красится, только перед эфиром ей кладут густой грим, и тут у неё свой стиль, она, то брюнетка, то блондинка, меняя цвет волос от передачи к передаче, как день и ночь, её лексикон шире, хотя мысли не отличаются глубиной, они скорее эпатажны и берут количеством. Дочь она балует, как и все загруженные работой, которые редко видят своих детей, проводя с ней выходные, покупает массу ненужного – игрушек, платьев, пирожных, разделяя убеждение, что чем дороже подарок, тем приятнее, она без ума от своей непослушной Мелании, не представляет себе жизни без этой десятилетней шалуньи, списывая все огрехи её поведения на Обушинского. Мелания не приготовила уроки? Нагрубила учительнице? Разрисовала учебник? Посадила кляксу в дневнике? Всё это педагогические упущения её отца! С мужем у Устины отношения, которые складываются на втором десятилетии совместной жизни, их называют «ровные», когда уже всё сказано, всё выяснено, всё изучено – тела до каждой родинки, слова до каждой интонации, реакции вплоть до самого непредвиденного жеста, – когда всё известно наперёд, живи хоть тысячи лет, когда во всех подробностях рассказана предыстория другого, и его прошлое видится с той же отчётливой ясностью, как своё, когда остаётся привычка, по рельсам которой катится жизнь, тележка, спустившая в шахту так глубоко, что уже оставлены все помыслы выбраться. С Обушинским они составляют пару, у обоих нет более близкого человека, оба знают, что его не было и не будет, и это связывает теснее плотской страсти. В душе они благодарят выпавшую на их долю привязанность, нежную, тихую и глубокую, они знают, что узы их брака нерушимы, как небесная крепость, где заключаются союзы, они священны, потому что окроплены их кровью, пролитой в битве полов, на истощившей обоих войне. Но иногда они тоскуют. По чему? Что нельзя снова крутануть барабан, вытащив, как в лотерее, второй билет? Изредка они делают попытки, встречаясь с другими мужчинами и женщинами, разыскивая своё прошлое, свою сумасшедшую любовь, канувшую в Лету, они готовы снова броситься в эту бездну, но обоих останавливает страх. Всё ограничивается игрой, попытками подразнить, возбудить подозрение, ревность, этот отблеск былой страсти, но безумию, как прогоревшему костру, уже не вспыхнуть, и всё кончается иронией, изношенной, как стоптанный башмак. Они уже не болтают перед сном как раньше, к чему разговоры – завтра обычный трудовой день, признания излишни, они давно израсходованы, любопытство утрачено, а в стене доверия нет брешей, как и в колодце недоверия нет дна. Устина засыпает сразу, едва ставит на тумбочку стакан, из которого запивает снотворное, Обушинский, отложив газету, выключает ночник.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Глухим эхом они повторяют это в одной и той же последовательности, сначала она, потом он, строго следуя ритуалу, словно малейшее отступление от него грозит разводом. У Устины своё одеяло, их постель достаточно широка, чтобы не касаться друг друга, и всё же Обушинский занимается с ней любовью. В дни выхода её передачи он в одиночестве смотрит на экран, разместив на диване уже немолодое тело, и, достав из штанов свой жезл, мастурбирует. В этом тоже соблюдается давно сложившийся регламент. Программа идёт час, он начинает на семнадцатой минуте, отмеряя время по часам в студии, и достигает высшей точки за шесть минут до окончания. «Надеюсь, с нами было не скучно», – обращаясь к аудитории, лучезарно улыбается в камеру его жена, и Обушинский, уже подтерев на полу липкие капли, каждый раз думает, сколько мужчин сделали то же самое. Можно ли к ним ревновать? Можно ли считать это изменой?

Устина обаятельна, у неё широкий круг знакомых, в который входят по пропуску известности, из студии она возвращается оживлённая, с не сходящими от улыбки ямочками на щеках: «Не поверишь, с каким интересным человеком сегодня свела жизнь». Обушинский так не думает, он слушает вполуха, время от времени кивая невпопад, но она этого не замечает.

Я ничего не забыл? Ах, да, при обращении всё чаще всплывает её отчество – Карповна, да, Устина Карповна звучит совсем неплохо.

Но это отчество моей жены.

Почему каждый раз Устина, как ни крути, выходит на неё похожей?

Может, я – Обушинский?

К чёрту такую выдумку! К тому же такая Устина столь же привлекательна, сколь и неубедительна.

За окном висит серенький день, воскресенье, вставать не обязательно. Устин накрывается с головой одеялом и думает, что жизнь слишком коротка, что её не успевают ни толком понять, ни ею распорядиться, и он даже не может сотворить себе женщину из ребра, не в силах представить, какой она должна быть. Его фантазия отталкивается от его опыта, как бескрылая птица от земли, она не может взлететь, не может воспарить над обстоятельствами, а только бежит и бежит, перебирая их лапами. Опыт подавляет, сковывает воображение, он слишком огромен, чтобы с ним расстаться, и всё, что возможно, это отрицать его, можно твёрдо знать, чего не нужно, однако на этом всё и кончается… Устин уходит в свои мысли, но их обрывает шум воды в ванной – проснулась жена, значит скоро войдёт, значит надо брать в руки книгу, чтобы, отгородившись, превратиться в незнакомца, который носит его фамилию. Жена не заставляет ждать. Чуть опустив книгу, он наблюдает поверх неё за её растрёпанными волосами, застиранным халатом, не подозревая, что у него, как у кошки, торчат уши, не знает, что жена видит его тайный вуаеризм, и, когда слышит: «Не нравлюсь?», вздрагивает. «Привет», – переводит он всё в приветствие, делая вид, что не расслышал или не понял её, но теперь неловкость заставляет его положить раскрытую книгу на грудь, и жена замечает её перевернутый, обращённый к ней заголовок. Теперь уши уже выпирают. Жена хмыкает, ему становится окончательно неловко, он быстрым движением разворачивает книгу на сто восемьдесят градусов, как опытный фокусник, отвлекая первым пришедшим в голову: