Владимир Шаров - Возвращение в Египет Страница 65

Если хоть что-то из этого дойдет до мамы, рухнет всё устройство ее мира, и она, хотя ни в чем не виновата, хотя и вправду много чего в жизни приняла, никогда себя не простит. Одно дело быть страдалицей, достойно нести свой крест, совсем другое – знать, что просто была игрушкой в руках разных, но, безусловно, нехороших людей.

Пока с Кириллом они живут сносно. Он, конечно, постарел, сдал, но мать раздражает не это, а его глухота. Чтобы подчеркнуть ее, она прямо при нем громко, внятно говорит вещи, которые в других обстоятельствах вряд ли бы себе позволила.

Коля – дяде Янушу

Убеждение, что плоть от плоти ее должен написать вторую, затем и третью часть «Мертвых душ», в маме, как ты знаешь, жило всегда. Правда, по временам напор слабел. То ли разочаровавшись во мне, то ли просто устав, она на полгода-год теряла к предприятию интерес. Как раз такое затишье случилось перед арестом отца. Но его забрали – и всё вернулось. Хорошо понимая, куда идет дело, мама еще до приговора расторгла свой с отцом брак, а через неделю по ее требованию уже я в институте на комсомольском собрании публично от него отрекся. Она и дальше аккуратно, методично продолжит стирать следы прежней жизни, порвет многие старые связи и отношения, сменит мебель, даже белье, и скоро выяснится, что не зря.

Площадка не расчищена и наполовину, когда в Москве нежданно-негаданно объявляется ее первый жених. Кирилл Косяровский, которого и она, и все вы считали погибшим в двадцатом году в своем первом бою с красными на реке Северский Донец. Косяровский и мама встречаются у ее тетки Каролины на Якиманке, но там на глазах у родни нормально поговорить нет возможности, и мама приглашает Косяровского к нам домой на чай. Некоторое время он держится скованно, видно, что и маме не хватает уверенности, а потом стена между ними сама собой рассыпается. Прервавшись на полуфразе, Косяровский с каким-то восторгом вдруг принимается объяснять, что семнадцать лет, прошедших после конца Гражданской войны, и в маминой жизни, и в его были лишь испытанием, необходимой проверкой взаимной любви, оба успешно ее прошли, всё вынесли и всё преодолели, теперь до конца жизни они будут вместе. Это предложение руки и сердца, мама принимает его с радостью.

Так, в течение трех осенних месяцев я успеваю сначала потерять отца, потом приобрести отчима, который, как бы закольцовывая круг, еще до нового, тридцать восьмого года официально меня усыновляет. В связи с этим, во всяком случае, по документам, ваш покорный слуга делается со всех сторон чистопородным Гоголем. В веру, что именно я завершу труд Николая Васильевича, влита свежая кровь, мать опять на коне и не ведает сомнений. По вполне понятным причинам, дядя Януш, я не могу ответить на вопрос, почему мама не родила от Косяровского еще одного Гоголя, не захотела или просто не смогла. В любом случае, кроме меня, других детей у нее нет, теперь ясно, что и не будет.

Впрочем, и без общего потомства первый год жизни с Косяровским мать была счастлива, только затем шаг за шагом идиллия стала сходить на нет. Ваше подозрение, что до мамы рано дошел слух, что, эвакуировавшись из Крыма, Косяровский недолго оставался белым офицером, что во Франции он был завербован агентурой иностранного отдела НКВД, больше того, служа под непосредственным началом моего отца, организовал громкое похищение и убийство генерала Кутепова, безосновательно. Причин множество. Главная же та, что добровольцем в деникинскую армию Косяровский записался под фамилией своей матери – урожденной Юрловой, дальше под этой фамилией почти пятнадцать лет жил в Париже, и в Москве тридцать восьмого года никому в голову не могло прийти, что убийца Кутепова, Юрлов, и мамин Косяровский – одно и то же лицо.

Тем не менее первая трещина в их отношениях действительно связана с убийством Кутепова. Отчим, каким я его запомнил еще по встрече у тетки, был сухощав, молодцеват, вдобавок элегантен. Кроме того, его отличали хорошие манеры. В общем, он мало походил на своих московских ровесников. Единственный недостаток, на который все обратили внимание, – тугоухость. Но и она не показалась нам сильной. Откуда взялась глухота, теперь уже не тайна. В тридцать четвертом году прежние друзья-монархисты первые разобрались, что убийца именно Юрлов, первые его нашли и, если бы не подоспела французская полиция, наверняка забили бы до смерти. А так всё, чем Юрлов отделался, – десяток кровоподтеков, перелом ноги и поврежденные барабанные перепонки. За три года, что он провел в Сюрте (прежде чем мы его обменяли на какого-то французского агента), синяки рассосались, перелом сросся, остались лишь проблемы со слухом.

Впрочем, своей глухоты Косяровский не стеснялся. Похоже, считал за увечье, полученное на поле боя от классового врага. Так или иначе, он не только ее не скрывал, наоборот, всячески демонстрировал. От отца, который очень любил музыку и неплохо ее знал, в доме остался граммофон хорошей немецкой работы. Косяровский отвинтил от него рифленый из позолоченной латуни раструб и, если разговор, что шел за столом, был ему интересен, узким концом прикладывал трубу к уху, широким же направлял в сторону собеседника. Тебе как бы давалось знать, что теперь ни одно слово не уйдет впустую, каждое будет услышано. Мать эти манипуляции с раструбом просто бесили, но Косяровский будто не видел недовольства. Тем не менее, дядя Януш, поначалу и с трубой, и без нее всё было очень хорошо, и мама, извещая родню о новом замужестве, в том же письме снова просила каждого адресата прислать для меня всё, что он думал и думает о «Мертвых душах». Писала, что будет полезна любая мелочь, любая подробность. Тогда ни один номер центральных газет не обходился без статей о бригадном подряде, похоже, нечто подобное планировалось и для поэмы. В общем, взаимопомощь и взаимовыручка ради светлой и всеми столь чаемой цели.

Коля – дяде Петру

Отец по-своему безусловно любил мать, был к ней привязан и, в общем, старался если и не заслужить прощение, хоть примирить с жизнью, которая сложилась так, а не иначе. Конечно, у него были любовницы, обычно, как я понимаю, стенографистки, но эти связи из-за секретности работы были для матери вне всякой доступности. Последнее важно потому, что она была отчаянно ревнива, считала права собственности на мужа абсолютными, вне зависимости от того, как сама к этой собственности относилась. Снискать ее милость отец пытался по-разному: дарил цветы, делал дорогие подарки, мать любила и камушки, и всякого рода безделушки, водил в хорошие рестораны. Щедрость давалась ему легко – иностранный отдел ГПУ, где он служил, своих сотрудников никогда не обижал. Однако одними подарками смягчить мать было трудно, и отец, имея неплохие способности к анализу – они, а не только чистейшая анкета открыли ему дверь в «органы», – исподволь стал ей объяснять, что как бы всё ни казалось со стороны и что бы сама мать по этому поводу ни думала, их союз предопределен свыше.

Прежде я считал подобные разговоры глупостью, но сейчас, зная, что как раз тогда Кирилл Косяровский стал работать под его началом, смотрю на дело иначе. Для чего он был нужен семье Гоголей, в чем его назначение и роль, если так и так «Мертвые души» не дописаны, объяснить внятно отец, конечно, не мог. Впрочем, и без этого временами он бывал убедителен, но, едва мать видела, что дело клонится к тому, что правильно, что она не вышла замуж за любимого человека, правильно, что, обручившись с ней, жених через неделю погиб, а ее, молодую, наивную девочку по разнарядке отдали какому-то грязному красноармейцу, она заходилась в плаче, ревела и ревела. Казалось, отец мог бы это запомнить, подобрать для разговора другую тему, но раз за разом он ко всему этому возвращался.

Коля – дяде Артемию

Иронизируя над матерью, отец говорил, что среди нас, Гоголей, он не случайный человек. Николай Васильевич очень бы его одобрил. Таким, как отец, он и в «Ревизоре», и в «Мертвых душах», и в «Выбранных местах» давал самое почетное место. В комедии он – тот жандарм, который объявляет, что в город по именному повелению прибыл настоящий ревизор. Во второй части «Мертвых душ» и в «Выбранных местах» – скорый военный суд, которым губернатор грозит взяточникам и безбожным мздоимцам.

Коля – дяде Петру

Александра написала мне: Косяровский оправдывался тем, что сначала предполагалось, что в Европу он и твоя мама поедут вместе, поэтому, записавшись в Добровольческую армию, он и ее взял с собой на Дон. Но потом Центр подобрал ему другую пару. Дело не в красоте новой напарницы, главное, что она лучше матери знала иностранные языки и хорошо владела азбукой Морзе. Когда дело решилось, его внесли в списки погибших и уже под другой фамилией через Константинополь, Галлиполи и Лемнос он год спустя добрался до Парижа.

Ференц – Петру

Ты прав, сейчас чересчур много всего выходит на поверхность, и что с этим делать, непонятно. Вчера Вероника, мать Сони, прислала из Москвы письмо о Кирилле Косяровском. Когда историю вербовки читаешь в деталях, поражаешься ее печальной неизбежности. В марте семнадцатого года выпускной класс Второй московской гимназии весь целиком по предложению и под руководством своего любимого учителя литературы Порфирия Станского пошел в комитет солдатских и народных депутатов и заявил, что они тоже хотели бы послужить революции. Принял их эсер, комиссар Ермолаев, отвечавший за безопасность в городе, и сразу предложил сообщать обо всех разговорах, которые ведутся у них дома и в домах, в которых они бывают. Весь класс и тоже во главе со Станским с возмущением это отверг, и комиссар, убедившись, что плод не созрел, сказал, что его неправильно поняли, ни о каких доносах речь не идет и не шла: самое важное в настоящее время – сбор посылок для лежащих в госпиталях раненых. Посылками класс и занимался сначала почти ежедневно, потом, конечно, реже до августа семнадцатого года. Но ранеными история не закончилась. В течение недели трое человек из класса, причем каждый был убежден, что он такой один, второй раз пришли к Ермолаеву и заявили, что принимают его первоначальное предложение. В общем, они готовы служить революции, как то нужно самой революции, потому что ее правота не вызывает у них сомнений. Все трое были из хороших семей. Один из трех – Кирилл Косяровский.