Вячеслав Прах - Храм мотыльков Страница 7

– Называйте меня Безымянным, доктор.

– Хорошо. Безымянный, вы видите сейчас меня?

– Нет.

– Почему? Потому что в этой повязке нет щелей?

– Не поэтому, доктор. У меня закрыты глаза.

– Так откройте их! – повелительно сказал доктор Браун.

– Не хочу, – спокойно ответил его собеседник.

– Почему?

– Они устали.

– Вы сейчас пишете, Безымянный?

– Нет.

– Потому что вы мертвы, а вашу печатную машинку выбросили на свалку или потому что нет вдохновения?

– Нет, доктор. Я не пишу, потому что нахожусь в психиатрической клинике со связанными руками. Мне кажется, что вы сейчас издеваетесь надо мной.

Доктор Браун невозмутимо продолжал.

– Кто вы, Безымянный? Сколько вам лет? Живы ли ваши родители, есть ли у вас дети?

– Я не знаю, кто я, доктор. И представления не имею, есть ли у меня дети.

– Вы потеряли память?

– Я думаю, что да.

– Вы попали в аварию, или кто-то из ваших близких внезапно умер, или вас изнасиловали? Есть у вас догадки на этот счет?

– Никаких.

– Хорошо, Безымянный. Если я сниму сейчас с вашего лица повязку, вы откроете глаза?

– Нет.

– Вы не хотите посмотреть, как я выгляжу?

– Не хочу. Я знаю, как вы выглядите доктор. Не ваша одежда и туфли, а вы, ваше лицо, руки, шея, волосы. В моем мозгу есть картинка с вашим изображением, и всякий раз, обращаясь к вам, я вас представляю.

– Позвольте поинтересоваться, Безымянный, как я выгляжу на вашей картинке?

Перед доктором Брауном на этот раз предстал совершенной другой тип темперамента, если вчера он разговаривал с флегматиком, скрытым сангвиником, а в опасных для жизни ситуациях, в которых нужно принимать незамедлительное и точное решение, – даже холериком, то сейчас он общался с человеком меланхоличным. То есть полной противоположностью вчерашнего пациента. У доктора было такое чувство, словно в палату положили другого человека. Была вероятность расщепления на личности, но небольшая, так, по крайней мере, считал доктор Браун. Здесь было что-то совершенно другое, необъяснимое, а оттого – притягательное и загадочное.

– Мне кажется, вам лет сорок, может быть, сорок пять. Вы выше меня, как минимум на голову, наверное, ваш рост метр девяносто – метр девяносто два. У вас темные волосы, темные глаза и густые брови. На шее шрам, наверное, вам кто-то пытался перерезать горло.

– Да, вы правы, Безымянный. Я служил в армии, мне было восемнадцать лет, мне пытался перерезать горло во сне мой сослуживец за то, что я переспал с его женой, что выяснилось только тогда, когда армейские друзья уже зашивали мне белыми нитками горло.

– После этого вы больше не спали с его женой?

– Спал, Безымянный. После этого я на ней женился.

– Понятно, доктор Браун, вы – романтик.

– Это было давно.

– У чувств нет срока годности.

– У всего есть срок годности, Безымянный. Интересно, как вы меня смогли увидеть с повязкой на глазах. Нет, все же я абсолютно уверен, что вы увидели меня через щель.

– Это возможно, доктор Браун.

«Черт бы его побрал. Да что с ним сегодня такое? Он – как дохлая лошадь, которую пытаются привести в чувство палкой», – подумал про себя бывший солдат.

– Вы, наверное, устали. Я зайду к вам позже, может быть, ближе к ужину. Вы не против?

– Не против, доктор.

– До вечера, Р… Безымянный!

– До вечера, доктор.

Фредерик покинул палату и, когда услужливый санитар Гарри закрыл дверь на ключ, заглянул в открытую дверь рядом. Это была другая палата, просторная и светлая, с одним окном. На окне стоял горшок с хризантемой – судя по ее ухоженному виду, ей уделяли много внимания. На стенах висели фотографии синеглазого мальчика, который сидел на заправленной кровати и слушал в наушниках музыку.

Фредерик постучал в дверь. Юноша не услышал стука, так как по-прежнему слушал музыку, глядя на белую стену перед собой, время от времени кивая головой в такт. Доктор Браун не решился побеспокоить молодого человека, зайдя без спроса, он подумал, что лучше заглянет к нему в другой раз, когда тот перестанет слушать музыку. «Знакомство не должно отвлекать от чего-либо. С тончайшими инструментами следует обращаться нежно», – с этими мыслями Фредерик ушел прочь.

Будущий главный врач больницы, в которой он освоился достаточно быстро, изучил истории болезней многих пациентов, имена некоторых он записал в свой личный блокнот, чтобы незамедлительно уделить им время. Времени у доктора Брауна было много, и летело оно стремительно и незаметно, особенно когда пациент был ему интересен. Он записал в блокнот мальчика-аутиста и женщину в возрасте, которая, по мнению доктора Стенли, болела многими заболеваниями одновременно. Например, по четвергам у нее начинался панический страх при виде любого доктора в белом халате. Но как только доктор снимал халат, миссис Норис тут же успокаивалась и, как птичка, начинала сладко щебетать о самых интересных моментах своей незабываемой молодости. По понедельникам старушка забывала все на свете – имена врачей, пациентов, главных героев собственных историй, которые она рассказала практически всем. Она забывала абсолютно всех и абсолютно все, даже собственное имя, но как только наступало утро вторника, она сразу же все вспоминала и продолжала рассказывать подробности своей личной жизни, иногда весьма пикантные. Каждую субботу миссис Норис навещал ее невидимый, но пунктуальный друг – Адольф Добельманович Пульк. Он приходил в одно и то же время, ровно в девять утра, и никогда за ним еще не было замечено опозданий.

Миссис Норис никогда не стыдилась своего старого друга, а потому разговаривала с ним везде: в кабинете врача, на прогулке в саду, даже в туалете… И хуже всего было то, что она разговаривала с ним о своей личной жизни, о незабвенной бурной молодости, о том, чего у нее не смогли отобрать ни склероз, ни болезнь Альцгеймера по понедельникам. (По мнению доктора Стенли, она помнила все о своих, как он выразился, «похождениях» даже в этот день, хотя пациентка категорически отрицала это. Врачу казалось, что по понедельникам миссис Норис всегда выглядит болезненно и нервно, потому что ее язык нестерпимо чешется.)

– Да… Любопытный случай, – произнес доктор Браун вслух, читая заметки своего коллеги.

Когда он обнаружил, что сегодня как раз суббота, то по-детски обрадовался и решил лично навестить легендарного Адольфа Добельмановича.

– Добрый день, миссис Норис. Надеюсь, я не отвлек вас от беседы с почтенным Адольфом Добельмановичем, – сказал Фредерик, когда вошел в чистую и ухоженную палату, обои в которой были бежевого цвета. Посередине комнаты стоял письменный стол, а на нем лежала стопка старых книг с закладками, сиреневая ваза была наполовину наполнена водой, цветов в ней не было. Видно, увяли недавно, раз воду забыли вылить. В комнате было много света, единственное окно, как и у мальчика-аутиста, выходило на солнечную сторону. За кроватью около окна находился небольшой деревянный комод, на котором стоял старый граммофон, похоже, единственная старая вещь в этой комнате, если не брать в расчет саму миссис Норис. В воздухе ощущался аромат ландышей, чудесный весенний аромат, который доктор Браун никогда бы не спутал ни с чем, так как несколько лет покупал себе мыло с таким запахом. Фредерика удивило, что в палате старухи не пахло старыми пыльными платьями, скатертями, занавесками и даже газетами пятидесятилетней давности, не говоря уже об альбомах. Эта дама была какая-то другая, современная, что ли.

– Нет, не отвлекли, доктор. Адольф Добельманович вышел курить, а я сейчас как раз хотела поставить пластинку и послушать Моцарта. Присоединяйтесь! – любезно сказала она.

– С радостью, мадам. Благодарю вас.

– Садитесь на кровать, не стойте.

Доктор Браун присел. Хозяйка палаты была в розовом платье, ее губы были накрашены красной помадой, брови аккуратно выщипаны, кажется, она даже наклеила искусственные ресницы или нарастила их. По всему ее виду можно было смело заключить, что она собралась на свидание.

– А почему Адольф Добельманович не курит в комнате? – поинтересовался незваный гость.

– Он предпочитает курить на свежем воздухе и не портить воздух окружающим, – с достоинством ответила миссис Норис.

Конец ознакомительного фрагмента.