Юлия Лавряшина - Дочки-матери на выживание Страница 7

А он, дурачок, отказывается поверить, что девушке, сидящей за рулем, смотреть на него не хочется, поэтому она и не сводит глаз с задника «Вольво», стоящего впереди. Ему бы поразить ее чем-то сторонним, с ним самим не связанным. Да хоть дышащую игрушку из кармана извлечь! Положить маленькую собачку ей на колено, вызвать прилив умиления, перенаправить его на себя. Если только «Джейн» не окажется ненавистницей зверюшек, как ее Аня…

Гарнитура «bluetooth» на ухе в сотый раз ожила звонком.

– Да, Лидия Владимировна! Я еду, еду. Лучше бы пешком пошла… Тут настоящее безумие творится!

Сегодня и ежедневно. Но этот неумело смешавший времена, не раз битый, но не побежденный, хаотично застроенный город, который принято ругать и ненавидеть, всегда вызывал в ее душе нежность. И жалость. Ей было жаль смешавший языки современный Вавилон, как бестолковую, суетную бабенку. Добрую, но несобранную до того, что все дети ее несчастны. Наташа невольно поежилась: «Как и мои…»

Слегка убавила холодный пыл кондиционера и потянула мысль дальше: «…как, наверное, все московские дети, большие и маленькие». Опять оглядела своих случайных соседей, и, будто слившись с ними в одно целое, пусть легковесное и откровенно мешающее («пробку»!), почувствовала, что одиночество душит их гигантским удавом, который день ото дня все плотнее сжимает свои кольца – МКАД, Третье транспортное, Садовое, Бульварное… Попытаться ускользнуть от него можно, лишь передвигаясь с нечеловеческой скоростью, поэтому все москвичи постоянно спешат. Надеются ускользнуть. Удается – единицам. А их общая мать и хотела бы выручить их, осчастливить всех и каждого, больше всего на свете хотела бы, да не знает как. Не получается.

Вдруг показалось, что от долгого ожидания опять начались галлюцинации. Вспышкой невозможного мелькнуло за окном лицо дочери. У нее дрогнуло сердце: откуда она здесь? Припав к стеклу, Наташа завороженно проследила, как дочь, слегка загребая сандалиями, брела одна, среди играющих на бульваре детей, среди целующихся на скамейках парочек, неприкаянная какая-то… Пальцы на ногах, наверное, потемнели от пыли. Маленькая, слабая… Жалкая. Худенькие плечики, смуглые даже среди зимы, не то что сейчас, то и дело подергиваются, будто она спорит на ходу сама с собой. Или с кем-то другим? С Наташей? Это дело обычное, дочь не соглашалась с ней ни в чем и никогда.

Ане всегда хотелось быть антиподом матери, даже внешне: высокая блондинка – миниатюрная брюнетка. В раннем детстве Наташа еще пыталась сделать ей прививку женственности: по блату доставала красивые платьица, гольфики, бантики, заколочки. Но Аня их срывала, топтала, специально пачкала фломастерами, хотя и рисовать-то в отличие от брата не любила. Получив от матери оплеуху, упрямо натягивала мальчишеские шорты, джинсы… Почему-то Ане всегда казалось стыдным быть девочкой. Заявила об этом недавно, но Наташа догадалась давно. И вспомнила себя, еще в детстве давшую слово не вырасти похожей на свою мать.

– Но меня ведь можно было понять? – торопливо пробормотала она, обращаясь то ли к дочери, которая не замечала ее машины, то ли к Всевышнему. – Я столько от нее натерпелась в детстве… А я-то своих не позорила, не бросала, не мучила…

Но сейчас это почему-то показалось неубедительным, хотя вроде срослась за годы со своей правотой. А дочь неторопливо шла навстречу потоку машин, среди которых застряла и Наташина, но, не видя матери (что, впрочем, стало уже привычным), и улыбалась чему-то. Может, этому дню, который выдался солнечным, а может, тому, что нарастало внутри и с чем она неслышно перешептывалась – бледные губы, очень четко очерченные, шевелились.

Только что Аня представлялась ей придавленной ленью к дивану в их доме, находившемся в десяти километрах от Москвы, и вдруг проявилась в центре города. И это показалось Наташе чем-то за гранью… Ей-то верилось, что она имеет хотя бы приблизительное представление о ее жизни. Оказалось: она знает о дочери еще меньше, чем думала. На филфак Наташа ее «поступила», и Аня его окончила, но не в школу же теперь идти с этим дипломом! Получилось – вообще никуда. В себя.

У нее вырвалось призывное:

– Детка! Что ты здесь делаешь?

Ее охватила паника: дочь уже поравнялась с машиной, сейчас уйдет в свою тщательно скрываемую жизнь… Сидя вполоборота, Наташа провожала ее взглядом, сама не понимая: удержать хочет или боится быть обнаруженной?

Встрепанный московский воробьишка, темные волосы казались нечесаными с самого утра, шорты не стиранными никогда… Хотя Наташа сама забрасывала ее вещи в стирку, зная, что Аня и не вспомнит о куче грязного хлама в углу, распространяющего запах затхлости. Ей всегда было некогда отнести его в подвал, где стоит стиральная машина, она была поглощена поисками своего места в жизни. Глобального смысла происходящего. А в ее комнате тем временем копился дурной дух, пока мать не врывалась туда против Аниной воли. Наташа помнила, что во многих американских домах, где довелось побывать, когда ездила в Штаты по делам, ее поразил этот запах давно не стиранного белья в детских комнатах. Жаль, не спросила: их окончательно впавшие со своей демократией в маразм родители считают насилием над личностью стирку грязных носков без согласия владельцев?

Наташа видела, что ее дочь раздваивается все непоправимее, духом устремляясь к вершинам русской литературы, а образом жизни опускаясь к быту американской провинции. Мать Аня презирала одновременно за то, что та не перечитывала на ночь Достоевского и что призывала ее хоть раз в неделю наводить порядок в своей берлоге. Об остальных комнатах и речи не могло быть, давно уже была нанята домработница Вера, но к себе Аня ее принципиально не пускала. Наташа подозревала: дочь опасается того, что малограмотная тетка сунет нос в неразборчиво исписанные листы… Очень ей надо!

Светофор поманил зеленым, противиться его мягкому приказу было невозможно. Тотчас накрыла бы звуковая волна нетерпеливых гудков, привлекла бы Анино внимание. Пытаясь поймать отражение дочери в зеркале заднего вида, Наташа немного проехала вперед, впервые надеясь, что движение опять застопорится и ей удастся еще немного понаблюдать: какая она в одиночестве? Чему она так улыбается? Что нашептывает? Сочиняет свои бредовые то ли повести, то ли новеллы? Бессюжетные, странные. Наташе, которой она когда-то дала почитать, показалось – скучные. Никакой динамики. С тех пор Аня больше не показывала ей написанного.

Наташа понимала, что сама она далеко не художник. Но и потребителем себя не считала, ведь из кожи вон лезла, чтоб хотя бы улыбка ее родного города стала светлее. Если невозможно осчастливить всех его детей…

Аня бурчала, что мать впустую тратит время. Что людей нужно заставить не веселиться, а почаще задумываться. А сама только что улыбалась, уличила ее Наташа. И наверняка безо всякой особой причины. У нее нет любимого, который мог позвонить ей без повода. Университетские приятели еще проявляются иногда, но настоящих друзей, способных сообщить хорошую новость, у нее нет. И отец, которого Аня еще допускала к душе, сейчас далеко…

Она и сама была уже еле видна. Наташа невольно вытянула шею, чтобы поймать ее крошечное отражение. У нее опять сдавило сердце: «Моя девочка исчезает, пытается совсем ускользнуть от меня…» И в этом была вся их жизнь: Аня существовала поблизости, но не вместе с ней. Со своими мыслями и улыбками, едва слышным бормотанием, самостоятельным пребыванием в мире, где Наташа тоже присутствовала, не более того.

Поток машин потек медленно, но верно. Наташа в смятении оглянулась: дочери уже и не видно, придуманный мир опять утянул ее, как мать и боялась когда-то. Разве у Ани есть определенная жизнь в этом мире, в этом современном городе, где Наташа чувствует себя как рыба в воде? То, что так презирает ее дочь – круговорот лиц и событий, бесконечные звонки, нужда в ней одновременно всех и каждого, распухший от записей ежедневник, – это позволяет Наташе чувствовать себя живой. Необходимой. Не зря проживающей жизнь.

А дочь именно это всегда презирала, считала суетой сует, недостойной рода человеческого. Наташа почувствовала, что закипает: «Целыми дни валяться на диване, размышляя о вечном, конечно, более достойно! А пожрать мама пусть в клюве принесет. Вся в отца…»

Этого дочери никогда не говорила. Не потому, что боялась обидеть… Иногда – ой, как хотелось хлестнуть побольнее, хотя бы фразой! Но как раз это для Ани не прозвучало бы обидно: ей хотелось быть похожей на Володю. То, что его режиссерская гениальность не признавалась никем, кроме нее, ну, еще и Арины, как выяснилось, не могло разочаровать в нем дочь. А вот то, что он впустил в свое личное пространство другую девочку, оттолкнуло Аню, обозлило.

И все-таки, не уехав вместе с отцом в провинцию, она тем самым не от него отреклась – от себя. Ловя острые, вприщур, взгляды дочери, Наташа с тоской думала, что Аня возненавидела ее за то, что мать удержала ее своей Москвой…