Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 7

– Вот что, сынок, когда я тебя родила, мне было шестнадцать. Фрося и Ксеня – погодки. А Павлик родился через два месяца после смерти вашего отца. Пять лет я бьюсь одна, а мне только – а может, и уже – двадцать шесть. Я не знаю этого человека, он приехал в поселок помочь рабочим завести свои сады, а еще он грамотный, будет ведать учетом и отправкой посуды по железной дороге. Так он про себя сказал и отправился прогуляться. Может, с недельку поживет, да и будет с него. Этакий видный мужчина, и надо ли ему одевать наш хомут на свою шею.

– Ма, ты вон какая красивая, к тебе сколько мужиков подкатывалось, а ты всем от ворот поворот.

– А этому не будет отвороту, если по закону и даст клятву детей моих не обижать.

Когда вечером Тимофей Иванович пришел проведать, как обустроился садовник в доме у вдовы Анны, он застал всю семью за самоваром. Стол ломился от еды. Спасибо поварихе пана Баранского Евдокии. Она чего только не натолкала в объемную корзину.

– Вот зашел проведать садовника, подумал: а вдруг обидели.

– Садитесь за стол, Тимофей Иванович.

– Да я сыт. Пришел сообщить, что завтра поутру вы, садовник, приглашаетесь к управляющему заводом для деловых переговоров.

– Ну хоть чашечку чаю.

– Чайку с удовольствием, Анна Гавриловна.

Скрипнула дверь, вошла соседка Горохова. Уже в третий раз. В первый раз соли попросила, унесла соль, полщуки и пяток яблок невиданной красы. Во второй раз безмен ей понадобился. Масляные ее глазки так и крутились, так и стреляли. Унесла кусок пирога, кругленькими своими постреляла, и такие в них были интерес да любопытство, что безмен остался на лавке: повод прийти в третий раз. Дверь вновь скрипнула:

– Ой, бестолковая я, извиняй, Анна Гавриловна, безменчик заберу.

– Тетка Горохова, может, еще что надо? Сразу забирай, а то у нас двери скрипят – слушать тошно, – это сказал Андрей, стоя у окна и обрывая листик за листиком с ни в чем не повинной герани. Горохова подхватила безмен, скрипнула дверью.

– Не надо бы, Андрюша, так. Ты же ее знаешь.

– Как не знать, завтра хоть на улицу не выходи…

И правда, Горохова на «пятачке» все бабенкам обсказала, что видела и чего не видела. Новость по душе пришлась:

– Господи-и-и! Наконец-то Анюта избавится от грошовой поденки.

– И то правда. Да будь я такая красавица, как Анюта, разве же я бы так жила, так бедствовала, как она?!

– А Тимофей Иванович?

– Он же был с малолетства закадычным другом ее покойного Трофима. Он крестный всем детям Анюты.

– А я видела его. Красивый мужик, если чего у них сладится, пара всем на зависть.

Эта пара «на зависть всем»! и стала моими родителями, отцом и матерью.

…Прошло шесть лет. Не просто, не безоблачно складывалась жизнь у родителей. Соседка по дому аккуратно информировала «пятачок» у колодца:

– Известное дело, курсаковская порода, вся их династия такая – с гонором!

– Так и мастера – золотые руки, есть чем и погордиться. Ихние хрустальные вазы украшают дворцы да замки по столицам и заграницам.

– А Павлика хоть и жалко, перепадает ему от отчима, так и родненький папашенька не потерпел бы такого. Мать поутру снарядит сына, накормит, отправит в школу – учись, родненький, а родненький не в школу, а в лес, на песчаные карьеры и ну командовать сорванцами из поселка и ближайших деревень. Каждый вояка смастерил себе деревянные наган, кинжал, саблю.

– Ой, бабоньки! Это все правда. Мне внучек по секрету поведал: «Павлик у нас – главный командир, скомандует «шашки наголо!» – тут такая вольница зачнется – жуть.

– Ишь ты, енерал!

– Кто знает, что ждет наших сорванцов. Сейчас для них игра на песчаных карьерах – игра, а вот не успеем и глазом моргнуть, как пропоют нам наши мальчики: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья». И пойдут наши родные кровиночки на войну, на смерть и на муку. И тогда в этом гиблом омуте бойни всем нашим мальчикам – одна судьба, хоть солдатам, хоть офицерам, хоть генералам: на войне пуля – дура, летит, куда нечистая велит. Помилосердствуйте к детям своим! – сказала напоследок Уля, тихая женщина, жена стеклодува Юрия Мотылькова.

– Во, святая парочка. Уж у них любовь, как в книжках пишут: ни кипятком, ни студенкой ледяной не разольешь. Оба грамотные. И книг у них полная горница.

– А только не долго проживет Юра, кашляет. Сжег и он железной трубкой свои легкие. Жалко Улю, грамотейку.

– Вот вы про любовь вспомнили, – таинственно заговорила Горохова, – а про нашего соседа и Анюту завидки берут. Выдалась ночка душная, перед грозой, должно быть, старый мой затуркал: то ему подай, то отнеси – надоел! Подалась в садок наш, вдыхаю яблоневым цветом. Глянула к Шунейкам, а они сидят на скамье и Гилярович ее косу расплетает да расчесывает прядку большим гребнем, расчешет да к губам поднесет – цалует, значится. А какие сладостные слова говорит: «Ты моя радость, ты мое счастье, ты моя единая звездочка небесная». Подхватит на руки и скроется со своей ношей в беседке, увитой хмелем. Луна во всю светит, сад белый от цвета. И тишина. А я стою под молодой яблонькой, и слезы из глаз ручьем. Обидно и завидно. Мой-то, навозный жук, хоть бы раз назвал меня звездочкой ясной да на руках унес меня в рожь с васильками, в травы некошеные. Принесет получку, пересчитает: «Вот тебе денежка, жена. Да аккуратней – не краля!» А ночью в постели полезет, из рота дух, как из отхожего места, шварк – шварк, свалился на бок и захрапел. Вот и вся любовь. А ведь шестнадцати не было, когда посватался. Горохова подхватила коромыслом ведра с водой и пошла прочь от «пятачка». Женщины смотрели ей вслед и молчали, каждая думала о своей судьбе, о своей любви – была она или ее вовсе не было.

5

Раз в год приезжал в поселок доктор Войсет. Это был доктор, о котором говорили – от Бога. Он привозил в объемистом саквояже все необходимые лекарства, материалы, инструменты. Но не это главное, а талант, интуиция, глаза, способные видеть, уши, способные слышать: где в организме человека сбой, непорядок, угроза здоровью и жизни. К нему на прием приезжали издалека с надеждой на спасение. У доктора Войсета и садовника Шунейко сложились добрые отношения. При встрече они могли говорить часами.

– Ты, Гилярович, преобразил поселок. У каждого дома – по садику каждой семье. А в палисадниках цветы – душа радуется. Даже гутнянки похорошели, материться перестали.

– Это они у моей мадонны Анны моду перенимают одеваться опрятно, не горбатиться при ходьбе, не лаяться из-за пустяков.

– Твоей мадонне Анне равных в поселке нет: королева и руки золотые. Но у меня есть к тебе серьезный разговор, а именно: не кажется ли тебе, что твоя миссия в этом поселке закончена, рабочие поняли, какую пользу и радость принесли им сады. Сейчас и сами муравьями на задворках трудятся, да еще – кто лучше – обсадились смородиной, крыжовником, малиной. А тебя я рекомендовал помещику Яну Ростковскому. Золотой человек, и сад у него – рай, сказка. Я ему рассказал про тебя, он всю ночь не спал, все расспрашивал про тебя, твою семью. Словом, вот тебе козырь в руки – решай сам.

Доктор Войсет ушел. Мама убрала посуду со стола и, грустная, вся в раздумье, присела рядом с сыном Андреем.

– Мам! Вы езжайте в Бабаедово, а я останусь. Не брошу отцовский верстак, мы ж, Курсаковы – потомственные стеклодувы. И я уже работаю, с голода не помру. Если вы оставите мне Павлика и будете помогать на его жизнь деньгами, он будет учиться, четыре класса закончит. Ксеня уже тоже ест свой хлеб. Вы же ее навещали, сами видели. Работа на железной дороге ей нравится. Женихов у нее – отбоя нет. Думаю, она вот-вот выйдет замуж, а меня скоро в солдаты заберут. Пташки должны вылетать из гнезда, – мама плачет, а папа тихо постукивает тупым концом карандаша по столу. – Тебе, отчим, спасибо, что помог нам подняться на свои ноги. Было трудно тебе, но было нелегко и нам, твоим пасынкам. Прости, если что не так.

В три дня все и решили с отъездом. Утром на станцию проводили нас Тимофей Иванович и Андрей. Они обняли Антошку, поцеловали меня. Подошел поезд. Мужчины быстро забросили наши скромные пожитки. Папа помог маме подняться в вагон, обнял Тимофея Ивановича, Андрюшу: «Прости, сынок, не держи зла на меня. Смотри за озорником Павликом. Живите разумно. Все вам оставили: корову, коня, поросенка, куриц, сад, жилье твоего покойного отца. Горохова вам будет помогать, у нее детей нет, пускай хозяйствует по-соседски. И тут как с неба свалился Павлик.

– Мама – а-а!

Господи! Сколько раз в своей жизни придется моей маме провожать и прощаться со своими сыновьями.

На станции Коханово нас встретил кучер пана Ростковского. Папа с кучером Евхимом уложили пожитки на уемистой телеге. За спиной кучера уместилась мама, держа меня на коленях, рядом с нами – Антошка. Папа за нами лег поперек телеги, подставив свою спину как опору.

– Трогай, Гнедой, поехали до хаты, – Евхим подергал вожжами, и мы тронулись в путь.