Алёна Жукова - Тайный знак Страница 7

Другой день, как доктора осмотрели Марию Хлопову, решила Марфа совет держать с братьями Салтыковыми. Кто ж еще ближе стоит, чем собственные племянники?

– Видать, не крепка царская невеста здоровьем. Хочу совет ваш слышать! Говори, Бориска, сначала ты, – приказала Марфа.

– Матушка государыня! Доктора говорят, не чадородна она через слабость свою, а какой с той невесты государству прок? К тому же дядька ее, Гаврила Васильевич, уж такую власть взял прежде времени, что и на место поставить не грех. Как бы не было престолу большой беды от этих Хлоповых. Не зря Господь на Марию болесть наслал, неспроста это. Что уж мы невесты государю-батюшке Михаилу не сыщем, чтоб здоровая и чтоб без подвоха какого?!

– Хорошо говорите, складно, и доверие я к вам имею, – кивнула Марфа. – Кому же мне верить, как не вам? Объявляйте завтра земский собор. И пусть вся родня ее там будет, на том соборе. Докторов еще раз строго расспросите сами, а мне про то потом доложите!

Созван был большой собор земский. На том соборе Гаврила Хлопов челом бил, что здорова была племянница его все годы, что ее знает. И шесть недель, что в палатах царских провела, тоже была здорова, а хворь с ней сделалась по причине сладкой еды, во множестве поставляемой, и доктор, мол, обещал, что болезнь лишь на время и чадородию не помеха.

Но следом выступили братья Салтыковы, в один голос заявив:

– Оба доктора допрошены. Невеста здоровьем непрочна.

Тут шум великий вышел промеж них и Гаврилой.

Последнее слово держала матушка Марфа, повелев завтра же девицу Хлопову из палат со всей родней отослать в Тобольск, с глаз долой, а отца ее на воеводство в Вологду, чтобы никого из ее рода на Москве не осталось, ибо обманом в доверие вошли и власть над Москвой тем обманом хотели заиметь.

– Сына моего здесь власть и другой не потерплю! – кричала она, разволновавшись после собора так сильно, что руки тряслись, а сердце тугим комом распирало грудь, не давая дышать…

– Лекаря велите позвать, – наконец тихим голосом повелела Марфа, – и Михайлу покличьте. Слово ему должна сказать материнское.

А Михаил после собора этого в таком расстройстве чувств пребывал, что искали его до ночи самой и насилу сыскали в дальних садах, чтобы к матери направить.

Как он вошел, Марфа приказала:

– Сядь подле, Михайла, руку мою возьми. Холодно рукам, мерзну я.

Он укрыл мать шелковым, подбитым соболями одеялом и сел рядом.

«Рука холодная, как лед, сухонькая, жилки все синие выступают, кожа, как пергамент, – подумал. – Бедная, как же она за меня сердцем мается! Жаль ее, и Марию жалко. Люблю их обоих. Как быть?»

– Сыночек! – Марфа, молча лежавшая, словно полумертвая, открыла наконец глаза и заговорила. – Знаю, по нраву тебе Мария Хлопова пришлась, и мне тоже поначалу славной показалась, но обманула нас ее родня, скрыла болезнь тяжкую, желая власть большую над нами захватить. Сам мог слышать, что на соборе творилось. И коли был бы ты простой человек, то сказала бы я тебе, поступай как знаешь, однако государство великое за тобой стоит, и ты за то государство в ответе перед Господом и всем православным миром. Смирись, Господь отвел от нас беду через хворобу невесты твоей! Не быть ей царицей!

– Люба она мне одна, и другую за себя не возьму! А коли по-моему не будет, то и не надобно мне другой в жены, не хочу! – ответил Михаил и заплакал, как дитё.

Он долго еще говорил ей, что неправда все, что здорова Мария была, доколе не попала в палаты, что отравили ее завистницы, что по сердцу ему пришлась очень, что знает ее с детских лет, и многое еще говорил, роняя горькие слезы на синий шелк одеяла, пока не заметил, что мать уснула и не слышит его…

На другой день ночью вызвана была ключница Марфы, коей доверяла та самые важные дела.

– Иди, Дарья, в палаты, где Хлоповы до поры живут. Вели Марии отдать то, что более ей не принадлежит. Пусть при тебе стило с шеи снимет. В шкатулку положишь и мне доставишь сразу!

В точности выполнила ключница все. А как стала матушка-инокиня проверять стило, то до того оно холодным ей показалось, будто в прорубь его опустили и держали там долго.

Как ни далеко отправили любимую Марию-Анастасию, а писал ей царь Михаил письма каждый день: что делал, какие цветы выписал из-за моря, про труды государственные тяжкие. Одно утешение – писать ей и представлять, что она рядом сидит и говорит с ним каждый день, за руки держит. Мария тоже писала и тоже каждый день, но письма не доходили ни ей, ни ему, потому как бояре Салтыковы крепко стояли на страже тому.

«Любый мой, – писала Мария, – инда забыл ты меня и не пишешь, а знаю я от родных, что нет у тебя жены до сих пор. Помнишь ли игры наши детские – как с гор катались, как напугал меня в лесу, за дерево спрятавшись? Поклялась, что буду верна тебе до гробовой доски. И если Господь решил испытать любовь мою, то любое испытание будет мне не пыткой, но счастьем. Ибо без тебя жизни мне нет. А цветок, тобой подаренный, храню – он сердцу одна отрада». И подпись: две буквы «М» и «А», слепленные воедино.

А от Михаила летело письмо: «Свет мой Марьюшка! Плохо мне одному. Ибо государственный долг свой исполняю, но нет подле близкого человека. Тревожусь одиночеством, и страхи меня посещают частые, что не свижусь уж с тобой никогда. Как в сад пойду, то птичку певчую, или цветок на заре открывшийся, или саму зарю раннюю – всё тебе показать хочу. Во снах тебя вижу часто, тогда счастливым проснусь, и тяжкие дела государственные становятся мне не в тягость…»

Так и маялись они душами в неведении, отчего ответа нет. А когда отец Михаила, патриарх Филарет, вернулся из плена и почестями встречен был, то имел беседу с сыном своим.

– Не верю, отче, что истинно было то, что Салтыковы доложили, – сетовал Михаил. – Оговорили Марию, дабы возвыситься в глазах Марфы и не дать никакой власти Хлоповым.

– Сынок! Женский ум изворотлив, да зачастую лукавством своим себя же в обман вводит, – успокаивал его Филарет. – Доверился ты матери, ибо другой опоры подле тебя не было. Велю завтра позвать Салтыковых да учиню допрос лекарям.

Дознался-таки Филарет, что очернили девушку и напраслину возвели. Хотел Михаил к Марье своей помчаться, но мать заявила: «Или я, или она! Не быть в Кремле обоим!» Не захотела признать себя одураченной, к тому же не по нраву ей было, что сын противится воле материнской, других невест не ищет, только Хлопову подавай. «Эдак, – думала она, – начнет невестушка сыном крутить, что песьим хвостом, а мне-то обиду не простит и супротив матери настроит. Решено, и все тут!»

Однажды после вечернего моления к Марфе пожаловал сын, а в руках его была книга заветная. Встал на колени и, склонив голову, сказал:

– Прости меня, государыня матушка! Греховен я был в помыслах моих, ибо чувства свои выше долга поставил. Велишь жениться – женюсь, ибо в Писании сказано: почитай отца и мать своих, – а я не почитал. Однако книгу эту забери от меня. Не ведаю, что в ней написано, но чувствую, что с каждым днем она тяжелее становится. Холодом от нее могильным веет. А давеча привиделся страшный сон, что передо мною яма глубокая, а в ней кости человечьи в кучу свалены, и знаю отчего-то, что это царь и царица, дочери их и отрок-наследник так захоронены, словно прокаженные, в могиле общей. Земля из-под ног уходит. Мария мне руку протягивает, но мочи нет за нее ухватиться. Падаю туда, а сверху плита могильная надвигается, и похожа она на книгу эту. Забери ее. Сними тяжесть с души моей. Знай, что покорился я воле твоей, но не разлюбил. Засылай сватов, пусть жену мне сватают. Которую выберешь, на той и женюсь. Мне теперь все равно…

Марфа вспомнила все это в последние моменты жизни своей, вспомнила и то, что книгу тогда приказала глубоко в землю спрятать. Затем легкость в ее теле настала необыкновенная: видела она себя теперь маленькой и худой, на ложе в большой темной палате, но взирала будто со стороны, сверху. Куда-то ушли тяжесть сердца и прочие болести. Суетились вокруг слуги и доктор, но было ей безразлично, будто не ее окружали, а чье-то чужое тело, до которого теперь ей не было никакого касательства. Испытывала она лишь радость, легкость и счастье. Вдруг показалось, что кто-то сильный подхватил ее под руки и вынес из темных палат на свет божий и что она, растворяясь в нем, сама постепенно становилась этим светом.

Михаил Александрович очнулся, как от сна. Анастасия Николаевна замолчала и удивленно посмотрела на собеседника:

– Михаил, вы меня слышите? Еще не заскучали?

– Да что вы! Я словно провалился во времени. Даже странно представить, как мало меняется человек. Свекровь на пустом месте может невзлюбить невестку – дело обычное. Курьез в том, что, если следовать логике покаянного письма, в результате это привело к падению царской династии. И кому такое в голову придет?

– Зло порождает зло и аукнется обязательно, даже через триста лет.

– Хочется верить во вселенскую справедливость, но иногда жизнь доказывает обратное.