Валерий Панюшкин - Все мои уже там Страница 7

Некоторое время Министерство внутренних дел пыталось замять это дело. Имя прапорщика скрывали. Но через несколько дней, когда к расследованию подключились Хьюман Райтс Вотч, президент Российской Федерации и госсекретарь США, имя жестокого милиционера все-таки назвали. Только прапорщик к тому времени уже исчез в неизвестном направлении, и никто не мог или не хотел его найти.

Обезьяна покачался в кресле:

– У меня есть для вас работа.

– Вы вломились в мой дом, – усмехнулся я, – в половине второго ночи, чтобы предложить мне работу?

– Ну, полноте! Зато как эффектно получилось!

Мне нравилась его манера речи. Мне нравились все эти его архаизмы типа «не слыхивали» или «ну, полноте». И мне нравилась его внешность. Лицо он имел узкое, но более чем мужественное. Глаза были отчаянно голубые. И две глубокие морщины вертикально пролегали по его щекам, даже когда он не улыбался. А телосложение у него было атлетическое. Более того: он был сложен с тем особым звериным атлетизмом, каким могут похвастаться разве что только цирковые артисты. Он мне нравился. К тому же его неожиданное появление действительно впечатлило меня. И, наконец, мне действительно очень нужна была работа.

Я медленно поднялся, доковылял до ореховой горки, налил себе виски и жестом предложил выпить Обезьяне.

– Нет, благодарствуйте, я не пью.

– Тогда рассказывайте.

– Что рассказывать? Мы поймали Янтарного прапорщика.

– Поздравляю. Теперь вы хотите его убить за то, что он убил вашего товарища?

– Нет, это было бы слишком просто.

– Хотите сдать его властям?

– Нет, это слишком бессмысленно. Мы придумали художественную акцию.

Обезьяна соскочил с кресла так легко, как если бы все тело его скреплялось на пружинках и шарнирах. Он совсем меня не опасался. Повернулся ко мне спиной и подошел к окну. В темном окне отражалось его лукавое лицо и гибкий торс.

– Мы хотим его перевоспитать! – отражение Обезьяны подмигнуло в окне моему растерянному отражению. – Мы хотим запереть его на время в загородном доме, перевоспитать и вернуть обществу полноценного, я бы даже сказал, хорошего, совестливого, образованного и во всех отношениях культурного человека. Возьметесь?

– Вы хотите запереть его в моем доме?

– Помилуйте! – Обезьяна засмеялся. – У нас есть загородный дом, больше похожий на крепость. Нам нужен учитель. Представьте себе, что Янтарный прапорщик – что-то вроде Элизы Дулиттл, а вы – профессор Хиггинс. Если профессор Хиггинс превратил Элизу Дулиттл в настоящую леди, то почему бы вам не превратить Янтарного прапорщика в настоящего джентльмена?

Я отхлебнул виски. За окном было то предрассветное и беспросветное время, что называется волчьим часом. Я отхлебнул виски, сел на диван, закурил и сказал:

– Ничего не получится.

– Почему? – полюбопытствовал Обезьяна.

– По множеству причин, молодой человек. Во-первых, Элизу Дулиттл и профессора Хиггинса выдумал Бернард Шоу. На самом деле так не бывает. Во-вторых, Элиза Дулиттл, хоть и была простушкой, но мечтала стать леди, а Янтарному Прапорщику даже и в страшном сне не привидится стать джентльменом. В-третьих, где критерий успеха? Элиза Дулиттл должна была научиться вести себя как леди, одеваться как леди, говорить как леди. И ее навыки можно было проверить на первом же светском рауте, потому что все вокруг знали, что такое леди. Скажите-ка мне, что такое джентльмен в сегодняшней России? Чему именно должен научиться Янтарный прапорщик, чтобы стать, как вы говорите, полноценным, хорошим, совестливым и… как вы сказали?

– Культурным, – буркнул Обезьяна.

– …вот именно! Культурным человеком! Чему именно он должен обучиться? Есть ножом и вилкой? Завязывать галстук? Читать «Зе Нью-Йорк ревью оф букс»?

– Да… – Обезьяна потер подбородок. – Недоработка. Вы правы. Это мы не допридумали. Но… Но мы допридумаем. Мы же талантливые…

Я растянулся на диване.

– Молодой человек, в вашем таланте я нисколько не сомневаюсь. Но, сделайте одолжение, оставьте старика спать. Полагаю, вас не затруднит покинуть мой дом так же незаметно, как вы в него проникли.

Я поставил стакан на пол и закрыл глаза. Я лежал и слушал, уйдет ли Обезьяна или нет. Насколько я мог разобрать, он все еще стоял у окна. Через минуту он сказал.

– Вам нужны деньги.

– Очень, – отвечал я, проваливаясь уже в тяжелый сон.

– Сколько вы хотите, чтобы взяться за этот проект?

– Сто тысяч долларов, – прошептал я. – Половину вперед, вторую половину по завершении проекта. Если проект длится больше года, гонорар удваивается…

– По рукам! – сказал Обезьяна, раньше чем я успел придумать еще какое-нибудь заведомо невыполнимое условие. – Изволите получить задаток?

Тут я открыл глаза. А Обезьяна расстегнул небольшой холщовый рюкзачок и принялся выкладывать на стол одну за одной пачки стодолларовых ассигнаций.

И тогда я встал. Подошел к столу и пощупал деньги. Потом разорвал все пять пачек и тщательно все пересчитал. Доллары были настоящие. И было их пятьдесят тысяч.

Меньше чем через час мы неслись вдоль реки Истры к Новому Рижскому шоссе, чтобы пересечь его по Бетонке и направиться куда-то в сторону Ильинского. Мы неслись так быстро, что я только диву давался, обнаружив под капотом своего почтенного «Ягуара» этакую прыть, а в собственном средостении почувствовав не свойственную мне прежде боязнь скорости. Обезьяна был за рулем. Он дал мне час на сборы, и я собрал чемодан так, как будто уезжал в длительную командировку. Потом я разбудил прислугу. Заплатил Сереже и Татьяне зарплату за месяц вперед и передал им все полученные от Обезьяны деньги, со словами, что нашел, дескать, новую службу и вот уезжаю.

– Ой, бо! Ну, слава бо! – причитала Татьяна. – Я-то, грешница, думала, вы нас уволите! А мы с дитем! Ой, бо! Благодетель.

И подарила, разумеется, вязанные из собачьей шерсти носки, думая, что раз уж человек нашел работу и уезжает – так непременно на Крайний Север. Галинка спала безмятежно и сосала во сне палец. Татьяна обняла меня, поцеловала в плечо, а я строго-настрого велел им денег Наталье не давать, ни в каких капризах ей не отказывать и всякий раз, как спросит обо мне, показывать ей записку: «Любимая, я поступил на новую службу. Срочно вынужден уехать в командировку. Буду в роуминге, поэтому часто звонить не смогу. Не беспокойся». Полагаю, она бы и так не беспокоилась, совершенно забыв о моем существовании и лишь временами восклицая: «А где Ленечка?» Вот для таких случаев и предназначалась записка.

Мы вышли на двор, ворота раскрылись, Сережа всерьез расстроился, увидев, что мы уезжаем на «Ягуаре», а за рулем – незнакомец. И расстроился еще больше, когда «Ягуар» рванул с места. Крикнул вслед: «Дак-дыка-те!» Взмахнул руками. И больше я его никогда не видел, славного моего Сережу.

Мы неслись так быстро, что, когда предрассветный гаишник, спрятавшийся под указателем на Звенигород, махнул нам, «Ягуар», хоть Обезьяна и ударил резко по тормозам, пролетел по шоссе еще метров двести. Обезьяна обернулся, сдал назад приблизительно на такой же скорости, с какою ехал вперед, остановился возле гаишника, опустил мое окошко и сунул гаишнику в нос только что нарисованное удостоверение. Гаишник секунд тридцать молча изучал этот рукотворный документ. А потом Обезьяна гаркнул:

– Что стоишь, старшина! Зачитался? Библиотека тут тебе? Код не видишь?

Гаишник козырнул, забормотал извинения, обещал «предупредить ребят дальше по маршруту», и «Ягуар» опять рванул с места так, что меня вдавило в кресло.

– Позвольте? – я протянул руку к удостоверению, которое Обезьяна небрежно бросил на торпедо.

– Полюбопытствовать? – улыбнулся Обезьяна. – Пожалуйста.

Внутри моего удостоверения гелевыми ручками нарисован был портрет Обезьяны, причем так, что трудно было отличить этот портрет от наклеенной фотографии. Чуть ниже, но ничуть не менее искусно нарисована была гербовая печать и стояла довольно разборчивая подпись «Путин». Однако же поразительнее всего было содержание документа. Как будто бы типографским шрифтом в документе написано было: «Федеральная Служба Безопасности РФ. Агент 1837. Имя засекречено. Инициальный код 1799».

– Что это за тарабарщина? – опешил я.

– Именно, – засмеялся Обезьяна все тем же своим счастливым смехом, – тарабарщина.

– Что значат все эти цифры?

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – Обезьяна продолжал смеяться. – А еще интеллигентный человек. Один восемь три семь – это год смерти Пушкина.

– А что это за… – я совсем был сбит с толку, – что это за «инициальный код один семь девять девять»?