Александр Попов - Проза Дождя Страница 7

Мечты сбываются, сбылась и моя. Я так любила его губы, что он из-за меня даже поесть толком не мог. Вырывала ложку из рук, отодвигала тарелку и принималась целовать великолепие его лица. Он никогда не сопротивлялся, всегда сдавался без боя. Моя мама пробовала вставать на защиту, но всякий раз не выдерживала и отступала. Так мы лет пять процеловались взахлёб. У сверстников появлялись дети, а у нас губы, губы… и всё, ничего кроме губ. В кровати дальше кроликов не продвинулись. Раз – и готово. Бедно и бытово. Пустота она и есть пустота. Меня потянуло в Италию, в город влюбленных, в Верону. Взяла билет, ему не сказала и улетела бродить по улочкам Ромео и Джульетты. Там дошло, что пока Ромео не поднимется на балкон – до Джульетты, ничего не будет. Вернулась, выдумала свой балкон и стала ждать чуда, когда мой Ромео поднимется до меня. У него получалось плохо, ему было просто лень, он спотыкался и падал по пути к балкону. Однажды в октябре я ему сказала:

– Когда идешь ко мне, развяжи хотя бы шнурок на одном ботинке.

– Зачем?

– У Гагарина шнурок развязался, и он покорил космос.

– Я не Гагарин.

– А ты стань им!

Так я забеременела. Двенадцатого апреля меня увезли на скорой. Долго возились со мной, шушукались и решили, что ребенка не спасти. Выдумали вырезать матку, превратить меня в ничто.

И явилось чудо в виде старой докторши, она, как солнце, взошла в палату и скомандовала:

– Сегодня такой необычный день. Будем все вместе за ребенка бороться, и он обязательно выживет, смерть отступит от него.

Она родилась даже не семимесячной, всего кило двести. Маленький синий комочек. Когда ее на минуточку принесли ко мне, я увидела, что она прекрасна, как божий день. Глаза на всё лицо, и огромные ресницы, и ярко очерченные черные брови.

Кому что на роду написано, моей Господь глаза выделил, такие, как в сказке, глубины которых не измерить.

Когда муж пришел за нами, губ на его лице не обнаружила, две лычки младшего сержанта, не больше.

– Ну, как вы?

– Мы нормально, а ты зря в шнурок Гагарина не поверил.

– Я квартиру новую купил.

– Какую квартиру?

– С балконом для тебя.

Второй шаг

Отходил последний поезд марта. Я безуспешно пытался попасть хотя бы в один из его вагонов. Поезд был так перегружен, что надежда увяла прежде отправления. Из окна выпала женщина, из дверей – ребенок. Они пытались подняться с мокрого от слез и дождя асфальта, но им не позволяли, ими забавлялись люди. Мне нестерпимо захотелось помочь им.

Странно, услышали сразу, запросили цену. У поезда, оказывается, отсутствовал голос. А без голоса поезда с вокзалов отправлять запрещено. И еще не хватало зеленых глаз семафору. Я, не торгуясь, согласился. Нас впустили в вагон, и места на полках нашлись.

– Внимание, внимание, отправляется скорый поезд по маршруту с этого света на тот.

Так я стал глухонемым, а женщина и ребенок ослепли, пообщаться мы не успели.

На новом свете глухонемых, слепых, калек и уродов и без нас немало. Меня свои встретили, женщину с ребенком приняли тоже свои.

Хотелось поинтересоваться у машиниста, что это за поезд, но как? Слава Богу, догадался по губам. Голос у поезда человеческий.

Март – ретро-месяц из черно-белого кино. Я знаю вокзалы, откуда отходят поезда с одного света на другой, только назвать не могу. Света хватает и там и тут, глаз у людей мало осталось, и голоса пропали, и с билетом с того света на этот туго.

Скоро апрель, а поделиться не с кем. Я могу предвидеть всё на один шаг. Тревожит не это. От второго шага отказался. Чернота во всю прыть глазищами пялит, а снег от испуга присел. У него тоже право на голос отняли.

Думальщик

– Ты кто?

– Думалыцик.

– Для чего ты нужен?

– Я безработным словам работу даю.

– Любым?

– Абсолютно любым.

– Тик и Так.

– Пространство – ёмкость, в которой варится время. У времени два сына: Тик и Так. Когда они берутся за руки, рождается секунда.

– А пространство из чего?

– Оно из шагов.

– А шагу работу можешь дать?

– Конечно. Обыкновенным людям нечего и нечем измерять. Необыкновенные, страдая от переизбытка, ищут у людей меру. Если удается, происходит шаг.

– Придумай занятие для злобы и зависти.

– Зависть и злоба – излишества. Если этот переизбыток энергии снять, в душах просветлеет. А нефти и углю не придется покидать родину свою – недра.

– Ты и числительные делом можешь занять?

– Конечно. Называй.

– Тридцать три.

– Тридцать три бусинки, тридцать три буковки. Тридцать три ока языка. Круг не азбука, он справедлив, на нем каждая буква – первая. Перебираю и радуюсь. Тридцать три секунды вечности. Вселенная из тридцати трех планет в ожидании Солнца. Когда оно взойдет, родится текст. Те, кто прочитают, назовут его молитвой.

Если тебя разбили, не переживай. Ты дождь. У тебя свой путь. Иди.

Мечта

У меня было три мечты: побывать в Париже, посидеть с похмелья на берегу Антарктиды и еще одна. Очень хотелось, чтобы кто-то сказал моей маме, что сын ее поэт.

Париж сам себя изжил. В Антарктиду взять обещали, да забыли про то. А маме никто так и не скажет – ее нет.

– Мама, а Земля это что?

– Глаз божий.

– А мы?

– Мы его соринки.

– Мы мешаем ему?

– Нет, сынок, мы занимаем мало места на Земле.

Сказки

– Мама, а зачем детям сказки рассказывают?

– После каждой сказки, сынок, они подрастают на один сантиметр.

– Мама, а сколько нужно лет, чтобы сочинить сказку? – Два.

– Два года, да?

– Нет, два голых глаза, сынок.

Друг Солнца

Попросила лиса зайчика:

– Пусти погреться, озябла совсем.

Тот пустил ее в свой домик. А она взяла и выставила его за дверь.

– Мама, зайчик стал бомжом, да?

– Нет, сынок.

– А кем?

– Желанным гостем в каждом доме.

– А у нас он где?

– А везде: на полу, на стенах, на потолке.

– Мама, а он чей друг?

– Он, сынок, друг Солнца.

Время

– Мама, а у времени есть руки?

– У него только ноги, сынок.

– А почему оно без рук?

– Одной уже нет, другая еще не выросла.

– Мама, а кто самый сильный на земле?

– Тот, кто полоску света с пола поднимет.

– А как его зовут?

– Время.

– Оно какое?

– Настоящее.

Последняя сказка

– Мама, а крылья птицам зачем?

– Они ими думают, сынок.

Ручные книги

– Ты книги пишешь?

– Пишу.

– О чем они?

– О кораблях, о ягодах, о самолетах.

– А твои книги читают?

– Да, руками.

– Почему руками?

– Руками пишу, руками и читают.

– А разве руки умеют читать?

– Весной они из моих страниц делают кораблики, летом мастерят самолеты, кульки под землянику, зимой вырезают снежинки.

Холодный стыд

Жара стояла – спасу нет. Последние крохи тени воробьи склевали. Трава волновалась редкими волосами на лысых головах газонов. Листва июля забеременела сентябрем.

Ждал автобуса на остановке. С ума сходил от пекла этой сковороды. За моей спиной у кого-то хватало сил на слова.

– А ты можешь в такую жару холодными слезами плакать?

– Могу.

– Поплачь. Не то помру. Мочи совсем нет.

– И издали изумителен, и вблизи прекрасен. И лежит божественно, и идет славно. А падает так, что дух захватывает. И чист, и числа ему не счесть.

– А еще, еще…

– Всё.

– Как всё?

– А кроме него никого больше нет давно.

– И где он?

– Тут!

– А зовут-то его как?

– Снегом зовут, белым снегом.

Обычно люди от стыда сгорают – я остыл. Стою и дрожу от холода.

– Гляди, мужик в снегу. С чего бы это?

– Скажу – не поверишь.

– Говори, постараюсь.

– Это мы греемся об него.

– А он?

– А его в автобус не пустят.

Преступление

– Вы почему так любите острова?

– Потому что они – дети.

И конфеты дети,

И веснушки,

И родинки,

И пальцы,

И ресницы,

И дождь.

Там каждая капля – ребенок.

И снег до земли,

И буквы до слов,

И смех,

И сосульки,

И свет,

И Господь…

Как, когда люди позволили себе повзрослеть?

Как они не понимают: быть взрослым – преступление.

Острие

У меня всего много: и бумаги, и черного не счесть, и белого до боли. Задыхаюсь, задумываюсь. Зачем столько? Я не сто´ю вещей, и они меня не стоят. У острия всё в прошлом: и пошлость, и позор, и занудство нитей. Острие – остров, которого нет ни на одной карте мира. Корабли есть. Капитаны не те, они из карманов, в их головах ветры отказываются гулять.

Вчера был на приеме у врача, любопытным, черт, оказался. Спросил, сколько воздушных шариков лопнуло по моей милости.

Свободно

То, о чем человек не думал, то и свободно. А что свободно? Оказывается, не только думать, но и вопросы задавать – что в рабство вляпаться. И думать, и вопрошать грех великий. Ветер не думает, дует себе и дует. Эхо твердит одно и твердит. Так и мы живем, на воду дуем и твердим из года в год, чего велят, другим не во вред и себе на пользу. Ползать хоть и не опрятно, а приятностей в этом деле хоть отбавляй.