Наталия Терентьева - Танцующая на ветру Страница 7

– Брусникина! – окликнула меня тетя Даша, вышедшая на крыльцо покурить. – Ты с кем там разговариваешь? А-а-а… Ясно… Слушай, ты мне тут собак грязных не приваживай!

Я распрямилась.

– Нет, это…

– А я тебе говорю – не приваживай! Яду насыплю ей! Нечего тут мне! Она ж посидит-посидит, да и расплодится! Или покусает кого пьяного… Они пьяных не любят, ты в курсе?

– Я тоже пьяных не люблю… – пробормотала я.

– Чего?.. Вот давай гони ее, гони… Гони, я тебе сказала! Борьке скажу, так он винтовку с солью принесет из дома…

Я стояла совершенно растерянная. Рядом со мной сидела собака, которую я сама сюда привела. Это всего лишь бродячая собака, уличная. Животное. Мы не знаем, что у собак в голове. Говорят, некоторые ходят на могилу к хозяину еще много лет. Собаки работают спасателями, саперами, ищут наркотики, ищут след… Что они понимают? Мы не знаем. Но точно знаем, что они умеют любить, страдать, чувствовать очень остро. А разве не главное в мире – любовь и чувства? Разве главное – это наш мозг? Жестокий, изворотливый, коварный? Разве не об этом главный, самый спорный, самый неразгаданный библейский миф? О том, как жестокий и коварный разум ворвался в душу человека и разорвал ее? Но мы такие – какие мы есть, и вечный спор разума и чувств неизбежен для человека.

У собаки тоже есть разум – она не ходит второй раз туда, где ее били и обижали. Просто у нее иной разум.

– Так, ну всё… – Тетя Даша с наслаждением затянулась последний раз, далеко бросила сигарету, зачем-то разогнала рукой клубы дыма, в которых она стояла, как маленькая коренастая ведьма – с крошечной головой, большим фиолетовым носом, огромными серьгами в длинных ушах с обвислыми мочками, взяла сломанную швабру, которой она обычно закрывала дверь изнутри на ночь, и пошла с этой шваброй наперевес на Машку. – Давай, давай, пошла отсюда!.. Ненавижу собак! Мне вон собака руку прогрызла! – Тетя Даша на ходу задрала рукав и показала мне руку. – Поняла? Многие тут пытаются… То кошку пронесут, то собаку… Болезнь какая-то, честное слово…

– Пошли, – кивнула я Машке.

Я не знаю, что именно поняла собака – крик тети Даши, мою расстроенную и виноватую интонацию, но она потрусила за мной.

– Понимаешь, – негромко объясняла я собаке, которая шла за мной в сторону частного сектора, откуда мы с ней и пришли. – Тетю Дашу укусила какая-то злая собака, теперь она всех боится. Так и Машина мама. Она видела или слышала, что детдомовские часто воруют, рано начинают пить, ну и вообще… И всё. Когда Маша пошла в школу, где учатся детдомовские вместе с обычными детьми, у Машиной мамы в голове уже была схема. И эту схему сломать очень трудно или невозможно. И поэтому она никак не может смириться с тем, что мы с Машей так похожи и нам хорошо вместе. Что мы были бы настоящими подругами, если бы Машина мама по-другому к этому относилась. А прятаться, обманывать ее – наверное, не стоит. И так вот Маша, оказывается, тайком со мной дружила. Я-то думала, ее мама поняла, что от меня вреда не будет…

Собака шла теперь не сзади, а рядом со мной и время от времени взглядывала на меня умными глазами. Не знаю, может, я все это и придумываю, но я просто видела, как менялось выражение ее глаз от моих слов. То сочувственное, то вопросительное, то одобрительное…

Я теперь уже немного опаздывала к Елене Георгиевне и Петру Львовичу, но они никогда не сердятся, если я прихожу не точно ко времени, хотя сами, не работая, живут по часам. Ровно в девять – новости, потом еще новости в двенадцать, в час – обед, потом отдых, прогулка… Даже странно для людей, всю жизнь проработавших в театре, так расписывать свою жизнь. Я представляю работу в театре как-то совсем по-другому. Смутно помню свою бабушку, бывшую балерину, в длинных фиолетовых перчатках, огромной удивительной шляпе с полупрозрачными розами, колышущимися при каждом ее шаге, с тонкой длинной сигаретой, помню, как она смеялась, стряхивала пепел в горшки с комнатными цветами, а мама сердилась… Или не сердилась… Так мне хочется попасть иногда в тот мир, где все было по-другому, где я жила дома… А память не пускает. Стерлось.

Но с бабушкой связано что-то острое, неправильное, яркое… Мама однажды сказала бабушке в сердцах, и я это случайно услышала и запомнила: «Зачем было меня от старика рожать? У меня поэтому здоровье слабое…» Но ведь бабушкин муж, тоже артист балета, был совершенно не старый. Они развелись с бабушкой до моего рождения, и я знала из каких-то разговоров, что это не мой дедушка. А кто тогда мой дедушка?

Когда я лежала в девятом классе в больнице с сотрясением мозга, я случайно познакомилась со стариком, которого привезли в нашу завалящую районную больницу с его дачи, а потом родственники перевезли в Москву, в хорошую клинику, и я не успела с ним договорить. Я только запомнила его фамилию. Ростовцев… Народный артист, когда-то снимавшийся в кино, работавший в Москве в очень известном драматическом театре… Теперь ему уже восемьдесят с лишним лет… И он, увидев меня, сказал: «Галя… Это же моя Галя…». Галей звали мою бабушку, балерину. Так я и не смогла понять, правда ли он узнал во мне бабушку – ведь, значит, он может быть моим настоящим дедом. Или это ему все показалось в бреду, ему было тогда очень плохо. Я потом пыталась разобраться, искала в Интернете, нашла старые фотографии балерин, но бабушка меняла фамилию, выходила замуж, может быть, и не раз, я точно не помню… Старик Ростовцев называл ее Виноградовой, а на памятнике, на могиле, где похоронена и мама, и она, написано: «Галина Артемьева…»

Я решила спросить у Елены Георгиевны и Петра Львовича – не встречали ли они когда-то мою бабушку. Конечно, где Москва, а где мы – двести с лишним километров в сторону и совершенно другая жизнь… И они работали в драматическом театре, а бабушка – в музыкальном… Но вдруг?

Машка дошла за мной до дома Елены Георгиевны и Петра Львовича и очень осмотрительно остановилась за несколько метров до входа, к калитке не подошла. Из чего я сделала вывод, что собака каким-то образом понимает, видит образы, которые у меня в голове. Я ведь как раз хотела ей сказать – сюда заходить не надо, здесь в доме своя собака живет. Собака у них маленькая, злая, даже странно, как у добрых, радушных людей такая собачонка. Но ее привез их сын, собака все время чем-то болеет, старики недавно возили ее на операцию. Может быть, поэтому она и злая – от постоянного недомогания. Когда я прихожу, она всегда одинаково заливается страшнейшим лаем, перетряхивающим все ее хилое тельце. Монарда – Моня (так зовут собачку) – умудряется сорвать голос за несколько минут и потом только подлаивает, подвывает, подвякивает, сипло, но отчаянно, запертая в дальней комнате их безалаберного, но довольно большого дома.

Моня, торчащая сейчас в окне «светёлки» – так по-старинному Елена Георгиевна называет комнату окнами на улицу, увидела-таки Машку и, понятное дело, заливисто залаяла.

– Я скоро буду! Никуда не уходи! – сказала я Машке и для верности дала еще одно печенье. Слова-то словами…

Моня, которую хозяева не успели запереть, бросилась на меня и пыталась укусить за ногу. Я не боюсь собак, но ощущение было неприятное. Пару раз ей удалось ухватить меня за икру, когда я снимала ботинки. И если бы не плотная джинсовая ткань моих темно-серых брюк, я бы могла вечером потягаться с тетей Дашей укусами – кого сильнее укусила собака.

– Начинай, Леночка…

Елена Георгиевна дозналась в самый первый раз, что мое имя Руся, которым меня зовут все, кроме моего биологического отца, – не совсем настоящее, а производное от фамилии. Но все так привыкли к нему, и в детском доме, и в училище, что я сама иногда забываю, что я – Лена, по свидетельству о рождении и по паспорту. Я собираюсь поменять имя в восемнадцать лет, когда не нужно будет разрешение отца и опекунского совета. Я уже придумала, что поменяю Елену на Русину – есть же такое имя. Чуть-чуть неудобно мне перед мамой, ведь она так меня назвала…

Но я сходила в церковь, где служит отец Андрей, помогавший мне, когда я попадала в трудные ситуации в детском доме, поставила свечу на поминальный столик, большую, длинную, и спросила маму: «Мама, можно я поменяю имя?» Я загадала – если свечка будет гореть ровно, значит, мама согласна. Если пламя будет неровно колебаться, свечка заплачет восковыми слезами или даже потухнет – значит, мама против. Все свечки ведут себя совершенно по-разному, хотя стоят рядом, и рационального объяснения этому никакого нет. Свеча горела абсолютно ровным пламенем, не колыхнулась ни разу. Из чего я заключила, что мама согласна.

Потом я рассказала отцу Андрею об этом, он пожурил меня, объяснил, что ничего загадывать в церкви нельзя, что христианская церковь категорически против всякого суеверия, примет… Я поняла и услышала, что именно он имеет в виду. Я поняла его резоны. Всё и все мы в руках Божьих. Мы не знаем замыслов Божьих, иногда совершенно неправильно их понимаем, пытаемся бороться, что-то менять, настаиваем на своем, мало того – приходим в церковь просить сделать по-нашему. Жизнь идет по Божьему велению, а мы приходим и говорим: «Нет, делай по-моему. Так не хочу, хочу вот так. Помоги!» И что это совершенно бесполезно, даже вредно. Бог не то чтобы рассердится за то, что мы перечим ему, но уж точно слушать таких просьб не станет.