Юлия Волкодав - Волк советской эстрады Страница 7

Когда Вера Исааковна успела поговорить с бабушкой, Лёня не знал. Но через несколько дней после того случая в доме Борьки, Серафима Ивановна, пораньше освободившаяся с работы, высунулась в окно и рявкнула на весь двор, как это обычно и бывало:

– Леонид, домой зайди немедленно!

Лёня иногда представлял, что на своих пациентов бабушка так же рявкает, и они только потому и выздоравливают – по команде. Пришлось бросить начатое занятие – он сосредоточенно обдирал финиковую пальму. Финики у них всё равно не вызревали, но недозревшие плоды служили отличными боеприпасами для рогаток. Домой явился грязный, весь обсыпанный пальмовой требухой.

– На что ты похож! – всплеснула руками бабушка. – Мыться, немедленно! Мы пойдём в одно важное место.

Пока Лёня полоскался под рукомойником, гадал, в какое-такое важное место они с бабушкой должны пойти. Если бабушка надевает пиджак с наградами, значит, место действительно важное.

Он начал догадываться, когда они свернули с Ворошиловской и стали спускаться вниз, к Курортному проспекту, но не смел поверить своему счастью. И только когда впереди показалось жёлтое двухэтажное здание, спросил:

– Ба-аб, а мы что, в му-узыкальную шко-олу идём?

– Идём, – буркнула бабушка. – Постарайся не заикаться. Если тебя будут о чём-то спрашивать, говори медленно, спокойно.

Но говорить ему особенно и не пришлось. С преподавателем, смешным коротышкой с торчащими во все стороны седыми волосами, тоже фронтовиком, беседовала бабушка, за закрытыми дверями. Потом коротышка позвал Лёню, маявшегося в коридоре. В комнате стояло пианино, совсем не похожее на Борькино, коричневое, полированное, как бабушкино трюмо, перед которым она причёсывалась. Но полировка совсем Лёне не понравилась, она как-то упрощала инструмент, делала его обыденным предметом мебели.

– Ну иди сюда, Лёня Волк, – доброжелательно проговорил коротышка. – Скажи, ты хочешь заниматься музыкой?

Лёня кивнул.

– Отлично, отлично, – потёр коротышка руки. – Когда у ребёнка есть желание, это важнее всего. Вы понимаете, Серафима Ивановна, они все сейчас хотят играть в войну и купаться в море. Никто не хочет играть на инструменте. А вот раньше, я помню…

Но он сам себя оборвал, решив не ударяться в воспоминания.

– Лёня, я прохлопаю тебе ритм, постарайся повторить.

И смешной дяденька несколько раз ударил в ладоши с разным интервалом. Лёня подумал, что над ним подшучивают. Но коротышка вопросительно на него смотрел и ждал. Пожав плечами, Лёня без малейшего усилия повторил хлопки. Он искренне не понимал, какое они имеют отношение к музыке.

– Замечательно! – коротышка прямо расцвёл. – Ну, петь я тебя не прошу, да? Как же нам слух проверить…

– Я-а лю-юблю пе-еть, – неожиданно подал голос Лёня. – Я-а в го-оспитале пе-ел.

Дяденька растерялся. Серафима Ивановна уже успела ему рассказать, что мальчик заикается, но не упомянула, что петь он может. Не сочла нужным. Она вообще с неохотой вспоминала Лёнины концерты в Орджоникидзе, считая их баловством.

Всё это время Лёня не сводил глаз с пианино. Оно хоть и было неправильное, не такое, как у Борьки, но на нём ведь тоже, наверное, можно играть? Ему очень хотелось попробовать.

– Ну спой нам что-нибудь, – предложил дяденька. – Какую песню ты знаешь?

– Про ка-артошку, – выдал Лёня. – Мо-ожно с му-узыкой? Та-ак кра-асивее.

– Хорошо, давай я тебе подыграю.

Дяденька собрался было сесть за инструмент, но Лёня его опередил.

– Я са-ам.

Ему хотелось проверить, получится у него ещё раз сыграть «картошку», или нет. Вроде вот с этой клавиши начинается.

– Как под гор-кой под го-рой тор-го-вал му-жик зо-лой.

Руки проворно перемещались по клавиатуре, и от того, что получалось, Лёня сам приходил в восторг. Одна нотка закралась неправильная, забыл, какую клавишу нужно нажимать, но услышав не тот звук, Лёня мотнул головой и тут же исправился.

– Так, а что же вы мне говорите, что ребёнок никогда не играл? – возмутился дяденька.

– Да у нас даже инструмента нет! – Серафима Ивановна и сама была поражена. – Это он у соседского мальчика набрался.

– Все бы так «набирались»! – хмыкнул коротышка. – Занятия по средам и пятницам, Лёня, с четырёх часов. Найдёшь класс Ильи Степановича, то есть мой. Запомнил? И нотную тетрадь принеси.

Нотной тетради у Лёни не было, но по дороге домой они зашли в магазин «Канцтовары» и купили тетрадь. Обычную, в клеточку, нотной в магазине не нашлось. Но потом, дома, он аккуратно, по линеечке начертил нотный стан, а в начала каждой строчки старательно вывел скрипичный ключ – скопировал по памяти из тетрадки Бори. А ещё Лёне купили мороженое, которое бабушка вручила ему молча, но он понял, что она его похвалила, как могла.

Леонид Витальевич подзабытым, а когда-то таким привычным движением размял кисти, согнув одной рукой пальцы другой в противоположном направлении, насколько хватило растяжки, а потом начал «играть» на одеяле полонез Огинского. «Прощание с Родиной». Руки помнили, перед глазами возник нотный лист, исписанный убористым почерком – ноты в его детстве были великой ценностью, одна отпечатанная книжка на класс, и ученики переписывали новое произведение, которое предстояло разучить, каждый себе, в самодельные разлинованные тетрадки. Впрочем, для него это было даже удобно – он так лучше запоминал. Потом стоило пару раз сыграть, и он знал мелодию наизусть. Оставалось только отработать технику, сложные места.

Сейчас с техникой уже проблемы. Музыка ревнива и измен не прощает. Если не заниматься хотя бы несколько месяцев, теряешь львиную долю наработанных навыков. А сколько лет он уже не играл? Аккомпанирование себе не в счёт, три аккорда современной песни может сыграть и второклассник музыкальной школы.

«Па-ра-ра-ра-ра ра-ра-ра-ра, та-да-та-там та-та-та-там…» Мелодия звучала в голове, а вот напеть он её не мог. Прямо как тогда, в детстве. Нет, ещё хуже.

В музыкальной школе его постоянно хвалили. Илья Степанович нарадоваться не мог на талантливого ученика, приводил его в пример неуспевающим: вот, мол, мало того, что пришёл в середине года и вас, неучей, догнал, так ещё и без собственного инструмента умудряется заниматься.

Своего инструмента у Лёни не было до четвёртого класса, поэтому он приходил в музыкальную школу не только по средам и пятницам, но и по всем остальным дням. Илья Степанович всегда находил для него свободную аудиторию, и на очередной казённой «Ласточке», морщась от плоского звука конвейерного, «доступного для народа» инструмента Лёня разучивал какую-нибудь партиту Баха. Зато настоящим удовольствием было сыграть выученное на «Бехштейне» в доме Карлинских. Вот там был настоящий звук, там Бах звучал в полную силу на радость Вере Исааковне, тайком утирающей слёзы умиления. Что интересно, Борька не завидовал, искренне радовался успехам приятеля. А ещё больше радовался, что его собственные занятия музыкой прекратились – мама просто махнула на него рукой, видимо, почувствовав разницу потенциалов. И за это Борька был особенно Лёне благодарен.

В такой ситуации естественно было бы загордиться, начать задирать нос. Но Лёня относился к внезапно выявившейся собственной одарённости весьма спокойно, прежде всего потому, что музыкальная школа и дом Карлинских были единственными местами, где его хвалили. Бабушка никак не комментировала его успехи, хотя дневники, оба, и обычной школы, и музыкальной, проверяла исправно. И, если что не так, получал Лёня по полной программе. Бабушка никогда его не наказывала, но отчитывала так, что запоминал он надолго. Неприятности случались обычно с устными предметами. Поняв, что учителя не спешат его вызывать к доске, а если и вызовут, то дело всё равно кончится тройкой, Лёня просто перестал готовить уроки. И если вдруг преподавателю приходило в голову спросить его, Лёня поднимался и покаянно говорил:

– Я не-е вы-у-чил.

Ему и правда было проще получить двойку, а потом закрыть её хорошей оценкой за письменную работу, чем мучиться у доски под хихиканье всего класса. И смысл при таком раскладе учить?

Вскоре его равнодушие перешло и на другие предметы, так что в обычную школу он ходил просто отбывать повинность. В музыкальной дела шли лучше, но там он тоже друзей не нашёл. На общих уроках сольфеджио старался молчать, долгое время ему даже удавалось скрывать от одноклассников своё заикание. Но потом всё открылось, над ним опять смеялись, дразнили, и он замкнулся, переехал на последнюю парту, на урок старался приходить последним, чуть не со звонком, когда все уже рассядутся, а уходил первым, срываясь с места, как только учитель их отпускал. На хоровые занятия он приходил так же. Хормейстер сначала хотел его от своих уроков освободить, но Лёня во время пения не заикался, что и продемонстрировал преподавателю. А так как пел чистым и звонким мальчишеским дискантом, как и в игре на пианино, не позволяя себе ни одного фальшивого звука, то вскоре стал не просто полноправным членом хора, но и солистом.