Сергей Смирнов - На границе стихий. Проза Страница 7

И уже в самом конце выступил помбур Роговицын, любитель негритянок, маленький гнилой мужичонка, промотавший по северам полжизни. Значительно-петушиным голосом он произнёс:

– Всё, бичи, кончилась наша райская жизнь. Приехать он, может, и не приедет, а вспоминать мы его теперь долго будем.

На участке установилось ожидание больших событий и, может быть, даже крутых перемен.

Через день по ледовой дороге прикатили два грузовика с рейками и дефицитной клеёнкой для наведения жилого интерьера. Привезли целую связку лозунгов на обтянутых красной тканью подрамниках. Все это свалили временно на брезенте, расстеленном прямо на льду.

– Гляди-ка, навезли. Как бы лёд не треснул, всем досрочно «хана марковна» наступит.

– Братцы, куда же ледовики смотрят?

Тракторист Баряба, гроза неосторожных северянок, скаля белые зубы на чёрном лице, рвал на груди тельняшку: – Даешь комсомольскую стройку! – И накаркал.

– Что это у вас пожарный щит такой недоделанный? – грозно спрашивала комсорг Оленька, которую в бригаде за глаза называли «кошечкой». В рейде «Комсомольского прожектора» кроме неё принимали участие два робких паренька.

– Так ведь… это… – Небритый промывальщик по прозвищу Князь, а по фамилии Потёмкин, растерянно моргал из-под толстых очков красными веками.

– Исправить!

– …весь шанец на шурфовке, значит, изломался…

– Достать! Выписать!

– …а новый не дают никак, говорят: борись за экономию, – тут Оленька встрепенулась, – вот я и борюсь, со щита лопаты поснимал, всё равно ведь без дела висят, да и что ими потушишь-то, что ими лопатить на пожаре-то, а, дочка?

– Я вам не дочка, а официальное лицо! И не надо меня учить!

– Да не кричи так, Олька, мешаешь же, – говорил один из её робких помощников. Он старательно и важно, под диктовку, писал в ученической тетрадке список запчастей. В механизмах он не разбирался, поэтому дело шло медленно.

– Фар… коп, – хрюкая в кружку с чаем, диктовал Баряба.

«Господи, на что я трачу своё личное время?» – думал с тоской робкий прожекторист. – Как ты говоришь – фар?..

«Замуж ей пора, вот она и бесится», – всерьёз размышлял Стелькин.

Потом пришёл новенький блестящий самосвал. Оказалось, за металлоломом. Водила, выскочив на подножку, оторопело оглядывал пустынный горизонт и знаменитый обрыв, курящийся снежной позёмкой. Бригадир Неломайшапка, забрав с собой подвернувшегося под руку Роговицына, помчался на самосвале собирать обсадные трубы, погнутые ледовыми подвижками. «План по металлолому поневоле выполнишь», – радовался Неломайшапка.

– Попробуй теперь разыщи под снегом, – глядя в окно, шептал вслед самосвалу взмокший у плиты Стелькин.

Вечером Роговицын в лицах рассказывал, как искали железо в затвердевших сугробах, как Неломайшапка закидывал снегом лужи отработанного масла.

– Оно, говорит, масло-то, из природы вышло, в природу и уйдёт. Чего тут охранять, ага?

Все дружно ржали. Лёд трясся: за стеной на холостых оборотах молотил Барябин трактор. В старое погнутое ведро из картера капало чёрное масло.

На следующий день на участке появились незнакомые мужики в спецовках. Они шустро скатывали из кузова бочки с известью, сгружали малярный инструмент. Повар не успевал топить снег для чая: буровики сидели в столовой без питьевой воды, а на буровой, фукая краскораспылителями, копошились маляры. Приспособления для побелки, удобные на юге, на крайнем севере барахлили, вода схватывалась, и перемазанные извёсткой побельщики, матерясь, калили их паяльными лампами, и сами лезли греться в столовую.

Потом, как вихрь, опять налетел Неломайшапка и погнал всех незанятых засыпать снегом жёлтые разводы вокруг балкόв, а Роговицыну погрозил пальцем: «Смотри у меня, трепло!».

Помбур, вяло ковыряя снег лопатой, ворчал:

– Бичи, кто ж меня продал?

Днем снова появился самосвал. На этот раз он привёз переносной фанерный туалет на длинных журавлиных лапах, который установили почему-то на полпути между жилыми балками и столовой. Он, как палец, одиноко торчал изо льда.

– Заживём теперь по-человечески, – веселился Баряба, проезжая мимо.

Тем временем облик участка неузнаваемо менялся. Недобросовестные маляры закончили побелку тепляка, но не смогли, так их растак, выкрасить высоченный копёр, куда побоялись лезть, но это, честно говоря, вида не портило. Снаружи на вышке красовался энергичный лозунг «Ни одного отстающего рядом!». Неломайшапка сам залез наверх и звонко отстучал молотком, дизелист Сомов следил снизу, чтоб не вышло криво. Бригадир был доволен: белое на красном, а красное на белом смотрелось очень хорошо.

В жилых балках строители спешно заканчивали обивку стен. Импортная клеёнка – вот что значит министр, – пестревшая яркими винными этикетками и экзотическими фруктами, радовала глаз, уставший от снежной белизны. Население от одного только вида этакой роскоши слегка захмелело. Плохо, однако, было то, что один из балков, переживший десятую молодость и прозванный за холод «Комендатурой», не выдержал юбилейного ремонта и завалился.

– Беда, ой беда, – причитал Неломайшапка, но исправлять что-либо было уже поздно. – А что, хлопцы, сделаем здесь холодный склад, а спать уж придётся по очереди. Сами понимаете, нельзя нам лицом в грязь ударить.

– Нельзя – значит, не ударим, – проворчал промывальщик Гудерианыч, отсидевший при Сталине семнадцать лет. Пальцы у него на правой руке не гнулись, но он ловко крутил «козью ножку» одной левой.

В столовой повар Стелькин залепил казённые стены разноцветными плакатами, содержащими различные полезные сведения. Скажем, сколько всего дополнительно можно сделать, сэкономив хотя бы один процент электроэнергии, или сколько стоит один час простоя буровой. По собственной инициативе повар повесил и «Помни, дома тебя ждут дети», хотя ни жены, ни детей у него не было, а про алименты он как-то забыл.

В общем, царила суматоха: не каждый день министры приезжают, но настроение у всех было праздничное, приподнятое. Приятный морозец пощипывал лица, солнце неторопливо дрейфовало среди торосов, и даже обрыв немного как бы осел и съёжился, освободив место для неба и моря.

Каждый занимался своим делом. Исправно молотили дизели, успешно поднимался керн из таинственных глубин. Повар Стелькин, вытирая со лба бисеринки пота, тоже старался изо всех сил. Тракторист Баряба под предлогом поездки в соседнюю бригаду смотался за пятнадцать километров в посёлок и вёз ребятам три ящика перемороженного «каберне», гусеницы гремели на льду, за трактором вилась снежная пыль. Бригадир Неломайшапка на бланке табельного учета прикидывал показатели текущего месяца и был морально готов к встрече самого высокого начальства.

А ждали его уже на следующий день.

Когда рабочая смена к восьми часам утра подвалила к столовой, небо ещё было ясным, но мороз уже сильно сдал, с юга потянул ветерок, по-местному южак.

И все поняли, что надвигается пурга.

Собственно, в этом не было ничего страшного – не впервой же! – а скорее такая перемена погоды была даже приятна после длинной вереницы однообразно морозных солнечных дней.

И всё же, пурга есть пурга, а не подарок. На своих двоих против ветра не выгребешь, а ледяная крупа вперемешку с пылью, песком, острыми мелкими камешками работает не хуже пескоструйного аппарата. Одежда намокает и смерзается. Вдали от жилья – это труба-дело, без дураков, но и вблизи тоже поблукать можно, в двух метрах ничего не видно, а то понесёт и покатит, наподдаст, и – голова-ноги – в сторону девяностого градуса северной широты. Зацепиться-то не за что! И вездеход или трактор совсем не так надёжны, как кажутся. Любая поломка – и всё. Ищи-свищи тогда до самой весны или пока не надоест.

Через час не было уже ни обрыва, ни моря, ни солнца, – померк белый свет, отвердел от летящего снега, но пурга всё набирала и набирала силу, свистела в десять пальцев на разные голоса, пока не загудела, наконец, мощно и ровно. Сколько Баряба ни вглядывался, ничего не видел за стёклами кабины. Он потихоньку, на второй передаче, тащил волокушу с углём и крутил головой, как филин. Если бы трактор не ткнулся заснеженной мордой в подвешенный кабель, Баряба мог бы ехать ещё долго-долго, до самого полюса.

Под размеренный вой ураганного ветра отработавшая смена спала тяжелым сном в облепленных снегом балках. Тяга в печках была плохая, в воздухе стоял угольный чад.

В дизельной на полу намело огромный чистый сугроб, из-под которого выбирался слабый ручеёк мутной воды. Дверь не закрывали, опасаясь перегрева, и дежурный дизелист Сомов замучился выгребать снег.

– Уеду отсюда, к чёртовой матери, – приговарил он, орудуя лопатой.

На буровой гуляли бодрые сквознячки, по обшивке что-то шуршало, царапало её крепким ногтем, скрипела дверь, шум работающего двигателя переплетался с гулом текущего за фанерной стеной воздуха.