Полина Дашкова - Игра во мнения (сборник) Страница 7

Она молча, виновато кивнула.

– И не знаешь, что все попы сексоты? Они же стучат, они обязаны докладывать. А ты им, значит, исповедуешься, да? У некоторых даже погоны…

– Знаю, Кирюша. Конечно, знаю. Но не все.

– Черт, а у меня как раз через пару месяцев заканчивается кандидатский стаж. Меня в партию принимают, – он вдруг захихикал, – да, бабуля, с тобой не соскучишься.

И все-таки на рождественскую службу он с ней пошел. Ему было странно увидеть ее в простом платке, среди простых старух. Он с тревогой и любопытством оглядывался по сторонам. Публика примерно как в гастрономе в будний день, когда все трудоспособное население на работе. В основном бабки, немного дедов, несколько молодых женщин, мамаши с младенцами. И ни одного мужика его возраста или старше на десять-двадцать лет, если не считать двух попов, которые помогали главному. Главный – совсем старик, с прозрачной седой бородкой, лицо худое, а пузо толстое. И у молодых помощников брюхи как у беременных баб.

«Бред, – думал он, – неужели этот спектакль стоит того, чтобы рисковать карьерой?»

Зазвучала какая-то особенно важная часть службы, большинство посетителей бухнулось на колени, в том числе его бабушка. Кирилл, чтобы не торчать столбом, отошел вбок, ближе к стене, увешанной иконами. И вдруг его обожгло изнутри, словно он хлебнул кипятка. Рядом с ним стояла девушка в расстегнутой короткой белой шубке, из-под которой вылезала длинная, почти до полу, синяя юбка. Голова была накрыта голубым шарфом. Она стояла боком, шарф закрывал ее профиль. Он видел только кончик носа. И все равно тут же узнал ее.

В руке она держала толстую красную свечу. Огонек трепетал. Она капала воск в подсвечник, пыталась поставить, но свеча все заваливалась набок.

– Вика.

Она вздрогнула, быстро на него посмотрела и отошла со своей свечкой к другой иконе. Кирилл шагнул за ней, так резко, что чуть не сшиб какую-то бабульку, которая стояла на коленях.

– Как не стыдно, молодой человек! Вы все-таки в храме, – сказала бабулька.

Он извинился, подошел к своей рождественской девочке. Ей, наконец, удалось поставить свечку. Она быстро перекрестилась, встала на цыпочки, прикоснулась губами к окладу иконы.

– Вика!

– Не трогайте меня, пожалуйста, – сказала она.

Он впервые видел ее так близко. В глазах отражались огоньки свечей. Лицо было бледным, прозрачным, только губы слегка розовели. Его качнуло к ней, дико захотелось поцеловать ее прямо в губы. В Афгане женщин почти не было. Одна физиология, грубая, быстрая, как у зверей. А тут его любовь, его рождественская девочка, совсем рядом, даже слышен ее свежий снежный запах.

– Вика, меня зовут Кирилл, я… у вас собака, белая салюки, мы живем в одном дворе.

У него так пересохло во рту, что губы прилипли к зубам, а язык едва шевелился.

– Я вас не знаю, – сказала она и нырнула в толпу старух, поближе к алтарю.

Он попытался догнать ее, толкая кого-то, тихо извиняясь. Совсем потерял из виду, а когда увидел среди разноцветных платков голубой шарфик, за руку его схватила бабушка.

– Не трогай ее, – прошептала она на ухо, – у нее брата зарезали, а отца опять посадили.

До конца службы бабушка не отпускала его от себя ни на шаг. Вику он больше не увидел. Наверное, она выскользнула из храма через какую-то боковую дверь.

И вот сейчас она была опять здесь, с ним, в офицерской казарме. Соседи, старший лейтенант и капитан, мирно храпели. Вика присела на край его койки, все в том же голубом шарфике на голове, в белой шубке и длинной синей юбке. Она была настолько реальной, что он даже спросил:

– Тебе не жарко?

И протянул руку, чтобы снять с нее шубку. Но рука прошла насквозь, ничего не чувствуя, кроме воздуха.

– Ты убил ребенка, – произнесла рождественская девочка и грустно покачала головой.

– Я застрелил бандита, душмана. У него был гранатомет.

Она вздохнула и растаяла, слилась с пульсирующим сумраком.

Кирилл хотел сказать ей, что не виноват, что это война, а на войне звериные законы, и никто не вправе судить, даже она, рождественская девочка. Да и кто она такая? Дочь уголовника, сестра уголовника. Брата зарезали, отца посадили. Она даже не соизволила поговорить с ним.

«Хватит! – шептал он в горячую подушку. – Забыть ее, не думать!»

Он грубо, грязно матерился, как будто молился черту. Но от этого становилось еще гаже. Только когда из-за горных вершин показался край желтого рассветного солнца, Кирилл уснул. И во сне опять увидел ее. Рождественская девочка молча вошла, разделась и юркнула к нему под одеяло. Она была с ним. Он умирал от счастья. Утром, когда его разбудил сосед капитан Серега Берестов, Кирилл спросонья едва не заехал ему кулаком в челюсть, поскольку думал, что его любовь кто-то грубо выдирает из его объятий.

Вечером он сел писать ей письмо. Он знал адрес: такой же, как у бабушки, только другой номер квартиры.

«Вика! Я тебя люблю. Когда я вернусь, я найду тебя, и ты уже от меня не убежишь. Даже здесь ты со мной, хотя это в принципе невозможно. Здесь кровь, грязь, смерть. Не знаю, почему я жив до сих пор – потому, что бабушка молится за меня, или потому, что я тебя люблю. Ты даже не снишься мне. Я тебя вижу наяву. Дождись меня, пожалуйста».

Посидев несколько минут в глубокой задумчивости, он выкурил сигарету, разорвал листок в мелкие клочья и выбросил. Не потому, что боялся проблем с политчастью, плевать ему было на это. Просто он не знал, что писать дальше.

Москва, 1984

Гуляя с собакой, Вика заметила, что из подъезда выходит почтальон, и сердце ее радостно стукнуло. Она сама не знала, от кого ждет письма, но ей ужасно хотелось увидеть на конверте свое имя и прочитать что-нибудь хорошее, теплое. В последнее время ей почти не звонили, и даже на Новый год она не получила ни одной открытки.

Она ясно представила себе это письмо и даже услышала далекий, словно шорох ветра, почти неразличимый шепот: «Вика, я тебя люблю!» Она так разволновалась, что уронила ключи, и долго не могла справиться с замком почтового ящика, а когда, наконец, открыла, внутри лежали только газеты. Опять обман, холод, одиночество.

– Кончится же это когда-нибудь! – прошептала Вика, поглаживая белую шелковистую голову своей собаки Греты. – За что? Почему?

Жизнь ее изменилась так круто, что она все не могла опомниться, понять, спит она или этот кошмар происходит наяву, здесь и сейчас? Еще вчера все было так хорошо.

Вика росла в той особой среде, которую можно назвать номенклатурно-уголовной.

Она училась в элитарной спецшколе, вместе с детьми партийных чиновников, народных артистов, зубных врачей, директоров гастрономов и комиссионок. В ее гардеробе нельзя было обнаружить ни одной вещи, купленной в советском магазине. Даже школьную форму, коричневое платье и черный фартук, для нее шила портниха, которая обслуживала актрис «Современника» и «Театра на Таганке».

Мама ее когда-то работала манекенщицей на Кузнецком мосту и, кроме средней школы, нигде не училась. Отец был знаменитым уголовным авторитетом по прозвищу Циркач.

Циркач принадлежал к старой цирковой династии воздушных акробатов Губановых и впервые попал в тюрьму в 1954 году, в возрасте восемнадцати лет.

Все началось с того, что на гуттаперчевого мальчика положила глаз дочь заместителя министра легкой промышленности. Незамужняя сорокалетняя дама сама занимала достаточно высокий пост в том же министерстве, разъезжала по Москве на собственной белой «Победе», любила позавтракать в ресторане «Прага», а пообедать в «Национале». Норковые и собольи шубы, шелковое белье, французские духи, изумруды и бриллианты придавали определенный шарм дородной чиновнице, но не делали ее красивей и моложе.

Юный акробат не возражал, когда его кормили икрой, дарили ему дорогие безделушки. Но за это пышная чиновница требовала рабской покорности. Из мальчика она хотела сделать что-то вроде постельной принадлежности. Гибрид диванной болонки и племенного жеребца.

В одну из бурных ночей мальчик, утомленный прихотливыми жаркими ласками, сбежал от хозяйки. Поскольку система дверных замков и бдительная охрана в подъезде и во дворе ведомственного дома не давали ему возможности уйти незамеченным, он решил воспользоваться своим искусством. Побег его был блестящим акробатическим этюдом. Через балконы он добрался до угла дома и спустился по водосточной трубе. Возможно, влюбленная дама простила бы его, но, убегая, акробат прихватил на память кое-какие драгоценности из ее шкатулки.

Отсидев пять лет за кражу, он вышел законченным вором.

С его именем связывали дерзкие ограбления самых богатых квартир Москвы. Он специализировался на драгоценностях и антиквариате. При этом друзьями его были весьма известные люди: артисты, режиссеры, эстрадные певцы. Квартиры друзей он не трогал, а если на них покушался кто-то другой, то Циркач всегда находил мерзавцев быстрей милиции, заставлял вернуть награбленное и жестоко наказывал.