Татьяна 100 Рожева - Мужской стриптиз (сборник) Страница 7

– Современным дебильным авторам «сникерсни» поучиться бы, как не выпасть из времени и говорить на одном языке с потребителем, – плюнул в мое ухо Лев порцию шепота.

– Да, – тронула я ухо, – лучший рекламный шедевр все-таки создала природа – женское тело. Годится для рекламы чего угодно!

– Реклама должна создавать образ, возбуждающий желание иметь. И иметь немедленно. Ничего лучшего, отвечающего этой задаче, чем женское тело, действительно нет, – обстоятельно объяснил Лев, деликатно кашлянув.

– Ну, значит, лекарство от анемии было съедено французскими мужчинами без остатка, – пробурчала я себе под нос, проходя мимо старушек-смотрительниц, неподвижно сидящих на стульях, словно плохая реклама лекарства от анемии для сфинксов из Египетского зала.

– Спасибо! Замечательная выставка! – Раскланялся со старушками Лев, и у левого сфинкса в седых кудельках дернулось веко.

Западное искусство вместе с импрессионистами находилось в соседнем здании, в Галерее искусства стран Европы и Америки XIX–XX вв. Мы направились туда. Пришлось снова находить конец у очереди в кассу, предвкушая наплыв патриотических чувств, ибо и здесь Родина оценивала нас со Львом в пять раз дороже зарубежного гостя. Из этого гостя и состояла очередь. Иностранцы в шортах и нездешней живостью в глазах законопослушно построились друг за другом. Мы нашли последние шорты и заняли очередь, но вдруг свет в окне с непонятным для зарубежных гостей словом «Касса» погас, и арка закрылась картонкой с еще более непонятной надписью «Технический перерыв – 10 минут». Из стеклянной будки, щелкнув замком, выплыла кассовая душа размера XXXL и раздвинув толпу, двинулась прочь. Строй в шортах недоуменно переглядывался вслед удаляющейся кассирше, раскачивающей крутыми бедрами и без того шаткую гордость за самую культурную столицу мира.

– Вот совок! – Раздраженно сказал Лев. – Ненавижу!

– Судя по запаху, рядом буфет. Можно сходить посмотреть, чего там есть, – предложила я мирный выход, потянув носом. – Десять минут убьем.

Дезориентированные необилеченные иностранцы готовым строем пошли с нами.

Буфетом назывался школьный класс с запахами и криками. У «доски» с перечнем блюд, написанных в столбик, как пример по математике, дородная учительница выкликала базарным голосом: «Заказывайте!», «Еще что?», «Ве-ер! Пиццу дава-ай!». Столики-парты были укомплектованы стульями для борьбы со сколиозом и одной пузатой солонкой на три парты. В открытой двери внутреннего помещения еще несколько теток грели пиццы, рубили салаты и гремели посудой. Почему-то все происходящее я стала воспринимать глазами иностранцев: столбик «меню», накарябанный почерком районного педиатра, крики разгоряченных человекопотоком теток, грохот вываливаемой в раковину посуды, запах прокисших тряпок, одна солонка на три стола… Сбившиеся в кучку зарубежные гости оторопело свыкались с нашей реалией.

– Они же не смогут ничего тут купить. Может, вы поможете им, Лев? – Предложила я из самых человеколюбивых побуждений.

Лев посмотрел на меня как Павлик Морозов на папу.

– Мне там никто не помогал. И вообще, я устал от английского. Не хочу. Сами разберутся. Вы что-нибудь будете?

– Пожалуй, нет. Если только бутылку воды без газа и уйти отсюда…

Через двадцать минут мы со Львом все-таки погрузились в атмосферу чувственных впечатлений, то есть импрессионизма…. Первая картина, заставившая меня перестать сочувствовать иностранцам в России, был «Натюрморт с букетом летних цветов» венгерского художника М. Мункачи. Вопреки традиции умильности этого жанра, он изобразил трагедию: еще вчера полные жизни, насильно согнанные в букет, сдавленные, ломающие руки-стебли, его цветы обречены умирать напоказ…

Я поделилась впечатлением со спутником.

– Да. Неплохо.… Продуманное световое решение. – Ответил он. – Ощущение присутствия. Довольно удачно…

Световое решение действительно было продумано. Приглушенный свет выхватывал сюжет каждой картины, не бликуя на поверхности и погружая в изображаемое художником время и пространство. Реальное ощущение Парижа от «Парижа на рассвете» и «Парижа ночью» Луара и холодно от «Мороза в Лувесьене» Сислея… Лишь «Руанский собор» Клода Моне играл со светом по собственным, только ему и его гениальному автору ведомым законам…

– У нас с Моне есть общая тайная страсть. – Призналась я. – В детстве я в Пушкинский ходила только ради нее. Картина «Чайки (река Темза в Лондоне, здание Парламента)» называется. Не знаю, есть ли она теперь здесь…

– Ну, если не продали…, – отозвался Лев.

Мой фиолетовый обморок ждал меня в соседнем зале. Странно… Я уже взрослая тетенька, а чайки, Темза и маяк в сиреневом мареве завораживали также как в детстве.… Казалось, еще немного и я начну покрываться веснушками и вспоминать, какой завтра первый урок…

– Это она? – Спросил Лев.

– Она.

Он постоял напротив, склонив голову набок, как делают умные птицы и старые львы, и произнес:

– Со зданием парламента у Моне целая серия полотен из тридцати семи, по-моему, холстов. Это одно из них. Мне ближе Пикассо. «Старый еврей с мальчиком». Вон она.

Я с неохотой переключилась с детства на старика. Картина соответствовала названию. Старик и мальчик со всей скорбью еврейского народа смотрели на посетителей.

– Что вам нравится в этой картине, Лев?

– Мудрость в глазах старика.

– Глупый старый еврей – вообще редкое явление природы… А мне у Пикассо больше нравится скрипка…

– Не люблю кубизм…

Выставка заканчивалась стеклянным монолитом, в котором навсегда застыли останки настоящей сожженной скрипки. В отличие от разъятой на кубы, но не утратившей целостности скрипки Пикассо, эта, художника Фернандеса Армана, сгорела почти полностью, сохранив лишь намек на очертания. Казалось, обуглившиеся куски дерева, черные нити струн и угли колков держались вместе лишь для того, чтобы последний раз уже не пропеть, а прошептать о хрупкости всего прекрасного… Шепотом, который громче крика…

– Давайте пообедаем? – Предложил Лев.

– В том замечательном буфете?

– Нет, зачем же. Я не поклонник экстрима. Здесь недалеко неплохой ресторан.

Сев за столик, я почувствовала, как устала и проголодалась. В ресторане было уютно и солонки на каждом столе…

Лицо Льва выразило удовлетворение.

– Уфф… У меня даже ноги гудят с непривычки. Давно столько не ходил. В Штатах на машине все время.

– А в России пешком?

– Здесь ездить некуда.

– Вы на пенсии?

– Мечтаю…

– О пледе и качалке?

– Ещё не знаю, но к работе я потерял интерес… Все захлестывает жлобство…. Или мне это кажется?

– А жена?

– Что жена?

– Ходит вместе с вами?

– Их нет у меня. Мы развелись. Обычная история. Уехали в Америку, поняли, что в новых условиях легче выживать по одиночке и расстались. Она там замуж вышла за «нашего американца» из эмигрантов. А я вот мотаюсь туда-сюда. Там дела, здесь сын.

– Сын с вами?

– Да. Я ее убедил отказаться. С помощью аргументов и денежных средств, – хмыкнул он. – Без «хвоста» женщине легче выжить. У них общая дочка родилась. Такая вот история грустная и банальная. Не везет мне с женами. Всю жизнь мечтал о художнице. Так и не встретил.… Первая жена была балерина, бредила сценой. Помните у Хармса – «горло бредит бритвою». Готовить не умею и не буду, ребенка не сейчас, служу искусству. Развелся. Нашел «фотографиню», почти художница, думал.… А у нее в голове пиксели одни и доллары. Больше ничего.… Не везет мне.…

– А что бы вы делали с художницей?

– Не знаю.… Покупал бы ей краски…

Он снял и положил на стол очки, потер намятую переносицу. Я поймала себя на том, что только сейчас рассматривала его. Его бордовый шарф как пароль «мы с тобой одной крови» для не встреченной художницы обнимал полную щетинистую шею. Крупные губы, мясистое лицо, скрытые ресницами и бровями темно-карие глаза без блеска, ничего не выражающие угли заросшего травой кострища. Он ел механически, без эмоций, словно еда была безвкусной.

– Вкусно? – Проверила я предположение.

– Что?

– То, что вы едите…

– Вполне. – Ответил он пресно. – А что?

– Нет. Ничего.

– Мы завтра встретимся? Вы свободны?

– Завтра вряд ли. Может быть, в выходной.… Не знаю еще.

– В выходные я с сыном. – Лев вынул из внутреннего кармана пиджака фотографию. – Вот. Доказательство. Это мы на футболе.

Я взяла в руки фотографию. Серьезный «папа» в очках, с сыном, на трибуне стадиона. Тот же лихо закрученный бордовый шарф, карточка «ВИП» на животе, всклокоченная голова болельщика и рядом мальчик лет десяти. Картина «отец болельщик с мальчиком».

– Хороший ребенок, хороший папа, – вернула я фото.

– Это еще жена снимала…

– Это тот же шарф?