Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 Страница 7

Младшая из Пайкиных, тринадцатилетняя Маня, которую в семье называли Манюськой, повисла на брате и визжала от восторга.

– Вот это да! – толкала она среднюю из сестёр. – Глянь, Райка, сколько у него медалей! Больше, чем у Фёдора! Ты настоящий герой, Сенечка! Завтра в школе похвастаюсь.

– Герой, ещё какой герой! – смеялся Фроим и хлопал Семёна по тощей груди.

Соня, седая, грузная, сидела как королева-мать у трона сына. Сдержанно, как и подобает знатной особе, она улыбалась и со значением посматривала на мужа, словно бы говорила: «Вот, Бенцион, каких детей я тебе нарожала! Ни у кого нет таких!»

В этом она была абсолютно уверена.

Ханох Дашевский

Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. В течение 17 лет добивался разрешения на выезд в Израиль. Был одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике», в рамках которого впервые начал заниматься поэтическим переводом. Продолжил в Израиле, где проживает с 1988 г.

Член Союза писателей Израиля, Международного Союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей. Печатные издания: «Ханох Дашевский. Из еврейской поэзии. Переводы с иврита и идиш» (изд-во POEZIA.US, Чикаго, 2014); Перец Маркиш «Куча», перевод с идиш Ханоха Дашевского (изд-во «Книжники», Москва, 2015); «Из еврейской поэзии. Перевод Ханоха Дашевского» (изд-во «Водолей», Москва, 2016). Многочисленные публикации в журналах и альманахах Израиля, США и Германии и в Интернете.

Ури Цви Гринберг (1896–1981)

В Царстве Креста

Поэма

Перевод с идиш Ханоха Дашевского

Написанная в начале 20-х гг. прошлого века в Варшаве на идиш экспрессионистская поэма классика еврейской поэзии на иврите Ури Цви Гринберга выражает протест против лицемерного поведения католической церкви, насаждающей антисемитизм в польском обществе, и содержит предсказание Холокоста, вызвавшее в тот период недоверие и критику в широких еврейских кругах. Поэма впервые переведена на русский язык в преддверии отмечаемого в этом году 120-летия Ури Цви Гринберга.

Дремучие чёрные чащи, равнины, равнины —долины страданья и страха в глубинах Европы!Здесь в дебрях лесных, в полумраке зверином,в одеждах кровавых висят мертвецы на деревьях.(Серебряный отблеск лежит на их лицах,и масляный свет льют на них золотистые луны.)Крик ужаса здесь —голос камня, упавшего в воду,молитва здесь —слёзы, потоком текущие в бездну.

Я – птица, чей крик будит полночь слепуюв долинах страданья, где царствуют башни с крестами.О, если б нашёл я приют на Востоке,среди аравийских песков, в бедуинских кочевьях!Но болен я страхом овцы: полумесяц приставилсвой серп к моему обнажённому горлу…Я гибну от ужаса на перепутьях Европы,я вижу подставивших шею, готовых к закланью.Кровавым плевком я окрашу крестов позолоту.Евреи! Разбухнув, качаются головы ваши.

Две тысячи лет полыхает молчание в бездне:отрава, которая ест и побеги, и корни.Две тысячи лет кровь из вен вытекает,и нет никого, кто б ответил слюной ядовитой.Записаны в книгах деяния рук Амалека[2],и только ответ наш на кровь в эти книги не вписан.Дремучие чащи, бескрайние чёрные дебристрашны ещё больше, когда их луна озаряет!

Крик ужаса здесь – голос камня, упавшего в воду,а кровь из раздувшихся вен – как роса в океане.

Европа великая! Царство Креста!

Когда воскресенье наступит, я праздновать буду:я лес тебе страшный открою, тебе покажу я, Европа,гниющие трупы моих мертвецов на деревьях.Порадуйся, Царство Креста!Смотри – и увидишь в долинах:колодцы пусты, и убиты вокруг пастухи,и головы мёртвых ягнят белеют у них на коленях.Давно нет воды в тех колодцах – одно лишь проклятье.

Вы нас не пускаете к солнцу, убить нас готовыещё до того, как с ресниц наших сны упорхнут золотые,ещё до того, как молитва заре растворится в пространстве.И тысячи тысяч в лесной полумрак убегают,туда, где во взгляде овечьем ноябрь[3] отражается блескомножа для закланья.И там, под деревьями страха, рождаются детис отравленной кровью: они увядаютбыстрее, чем розы.Для вас я не буду сажать плодоносные рощи.Стоять оголёнными будут сады моей скорбиу ваших костёлов.Звучат без конца колокольные звоны под вечерсо всех ваших башен.С ума они сводят, они мою плоть разрывают,как хищные пасти.На сучьях в лесу я тела моих мёртвых повешу,оставлю их гнить на глазах у созвездий, беспечносияющих в небе.Я в тёмный колодец во сне опускаюсь.Я вижу распятых евреев, я вижу,как, вытянув шеи, залитыми кровью глазамиглядят они в окна,шепча на иврите: «А где же Пилатус[4]? А где же Пилатус?»Откуда же знать вам, что ужас у вас в изголовье,что чёрным пророчеством он ваши сны отравляет?Ведь сон забываете вы, потому что с рассветомзвонят колокольни.Я чёрные дни вам пророчуиз наших низин, где спасение мы ожидаем,из наших обугленных душ и мольбы ежечасной!Тот ужас не сможете вы ощутить вашим сердцем.Вы будете сплетни свои громоздить воспалёнными ртами,ругаясь: «Евреи, евреи!»,пока не окутает газ ядовитый церковные своды,пока не застонут на идише ваши иконы.

Лежат меж деревьев тела пастухов неподвижно,и радуги отблеск мерцает у них на ресницах…Хлева догорают. Испуганно мечется стадо.А люди поленья подносят, костру не давая угаснуть:ведь алчет немедленной жертвы серебряный крест!И падают замертво овцы, в дыму задыхаясь.Белы их глаза и огромны – огромны, как луны…Так яд поедает траву, так свершает закланье чума!Вновь день после ночи пожаров, и ночь – ночь молчанья:наполнены страхом домов опустелых глазницы,и запах гноящихся ран над крестами восходит.(Один уцелевший здесь – яс мефистофельской злою усмешкой).Овца, у кого ты просить милосердия станешь,когда твой соломенный хлев стоит во владеньях Пилата,а луг, на котором пасёшься, – на огненной Этне!

Разорванный талес[5] на раненом теле.Хорош этот талес еврейский – в нём телу удобно:ещё не зажившие раны ветра не засыплют песком.Слышны колокольные звоны, евреи трясутся.Не надо трястись так, евреи!На кладбище я стерегу могил свежевырытых ряд.Клеймо ваших ран на челе моём рдеет.Я царь в этом талесе – в мантии красной и рваной!Я каждой руке отомщу за пролитую кровьв болотах,в сараях,на улицахи у порога костёлов.Иначе зачем им носы и зелёных два глаза?Иначе зачем нам два ряда зубов и костлявые два кулака?

Отец! Покраснела стена в этом городе, видишь?Приблизился вечер, и скоро засветятся звёзды.Чего ты добьёшься молчаньем и кротостью вечной?Не помнишь ты разве, что страж наш – Господь,что дрожать ты не должен?!Горят Небеса… О милости будем молиться!Ведь милость нужна Небесам… Небеса потемнели!Подумай, они ведь не чувствуют боль, не страдают,как плоть человечья?

Ты умер? Я Имя тогда назову, и осядутвысокие башни костёлов, откуда несётсясводящий с ума перезвон. Как дрожал ты!А ныне останутся только (для памяти и для рассказов)на кровлях железных кресты, как кресты на надгробьях.Из кладбищ, из тысяч и тысяч могилеврейское воинство встанет и выйдет с оружьем,и будет в шофары[6] трубить на все стороны света.Иначе зачем алый шар поднимается в небе?Иначе зачем в этом городе красные стены?

Багровое солнце. Еврей на закате Европы.Дом в городе страха. Обилье крестов в поднебесьеи звон колоколен.Завеса истлела. Дверь шкафа со свитками Торывисит на петле, как подстреленной птицы крыло.В крови голова этой птицы, посыпана пеплом.Грошовая свечка в гробу полутёмном мерцаети светит внутри, будто в сумрачном зеве.

Отец мой сидит неподвижно и смотрит на запад:всё ждёт, что услышит оттуда он звуки шофараи весть, что пришёл сын Давида и улицы Рима в огне.(Наверно, поэтому окна пылают и острые шпили).Тебе хорошо здесь, отец, ты сидишь неподвижно,лицо пламенеет в лучах уходящего солнца,похож ты на солнце.Но там, во дворах Амалека – там мама моя над колодцемстоит и кричит в яму с чёрной водою:«Верните мне голову – здесь голова моя тонет!Зачем она вам, что её отсекли вы от тела, злодеи?!»А птицы поют, как назло. И над чёрным колодцемкровавые яблоки зреют, когда наступаетрассвет после ночи.

Кто знает, откуда являлись наездники эти,которые наших сестёр в логовища тащили?А после – стенания рек о деяньях сынов Амалека:ведь женщин тела обнажённых теченье выносит на берег.

Не только над чёрным колодцем – повсюдуна яблонях зреют плоды, но не мы их срываем,ведь красные яблоки эти созрели на нашей крови.Проникла осенняя сырость в тела иудеев:нет сил у нас больше взывать, небеса сотрясая —в костях дотлевает бессильный обугленный крик.Сквозь глубь синевы не доходят стенанья до Бога.Но чует земля, что беда идёт следом за нами.Земля к нам добра, нам любовно она предлагает:прильните ко мне, укрываясь моим одеялом,не ждите заката.А ночью над нами поющие звёзды восходят.И бархатно небо. И есть ещё милость в страданье.Но страшен, как Марс, окровавленный облик луны.Так падает Каин на землю, с Эдемом прощаясь.Дурман опьяняющий, запахи крови и вербы.И мечется Бог – ему тесно в чертогах.Рычит он, как раненый лев, и срывается с Трона,и мчится в небесных снегах – так ему одиноко.

Отец! Что, евреи бездомные, сделать мы можем?Оставил Господь сыновей, оставил пастух своё стадо.Спустилась в сады наши осень, в крови нашей серый туман.Пустынный наш край на востоке – приют для шакалов,а здесь нам цыганский шатёр служит кровом неверным:любой поджигает его, как солому, и топчет.Все дни наши здесь, чтобы каялись мы: «Преступали!»И взор отводили тоскливый, встречая друг друга.

Ночами вселяется ужас в дома наши: чёрная птица.Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев,когда возвышаются римские башни над нами,и звон колокольный должны каждый вечер мы слушать,и в чёрные наши субботы, и в чёрные праздники наши.Проклятие жить так, когда ежечасноогонь может вспыхнуть повсюду: костры под ногами,костры под домами.Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев,когда наши жёны и дети кричат нам: «Спасите!»,и крыши пылают, и пламя горит в наших окнах.Проклятье быть телом, которое топчут,как уличный серый булыжник – но тело не камень.Из мяса оно и костей и почувствовать может,как лезвие режет.Где мужество взять нам, отец, чтоб на башню подняться,и колокол сбросить, ввергающий разум в безумье?Сорвать этот крест золотой, достигающий неба,горящего медным закатом?Смиримся, сойдём же в долины страданья,где зреют плоды наших слёз под деревьями страха.Сорвём те плоды и вонзим их шипы ядовитые в глобус!

Я вас ненавижу до кончиков пальцев, скрываяв горящей от яда груди нашу чёрную правду:Быть двадцать веков Агасфером и не поклоняться Кресту.Мой ужас за мной заостренною движется тенью,как будто наточенный меч, занесённый над нами.Я – в сердце Европы. Я думаю: как же случилось,что те, кто Бейт-Лехему молятся здесь на коленяхи Библию чтут – это те, кто мечтаетбиблейский народ истребить, без остатка его уничтожить?Об этом сказали давно мудрецы, только мы позабыли(но звёзды горят, даже если глаза их не видят):«Лишь чудо спасает нас тут, в этом логове львином».О, правду, великую правду мои мудрецы говорили:Что мёртвый в костёлах – не брат наш Йешуа, а Езус,что он в Вифлееме рождён,не в селенье еврейском Бейт-Лехем,и что Магдалина не Мирьям, еврейская дочь из Мигдала,с кувшином прозрачного масла, в одеждах льняных, а Мария.

А что же тогда миллионы кричат: «Аллилуйя!»,когда проплывает над ними в процессии сын Галилеи?Об этом скажу я, еврей, обескровленный так же,как множество множеств других,в рваных талесах и с ремешками —в стихах изливающий тысячи лет нашей скорби:Эй, мир, посмотри: верят в ложь миллионы!Бейт-Лехем – селенье евреев!И мёртвый еврей Йешуана стенах костёлов развешан!

Казните их всех: тех, что ходят по улицам вашим,объятых тоскою, с глазами, глядящими в землю.В крови их отрава – там кладбище слов ядовитых,которых они никогда вам не скажут.Но я их скажу,еврейский поэт в этом Царстве Креста.И множество тех, что в крови своей носят отравубезмолвных проклятий – те солнца не видят,а видят лишь луны, лишь луны в опаловых водах.И множество это всё движется дальше и дальшепо морю, по суше – и столб идёт следом за ними:привязан к нему иудей: «Боже, Боже!»кричит он сухими губами в пустое пространство.Казните их всех, молчаливых: они вам не скажуттех слов ядовитых, которые я говорю вам!

Я здесь, в вашем Царстве родился, в глубинах Европы,под сенью Креста, где тоскует печальная иванад омутом тёмным.И только в тумане рассказов я видел Бейт-Лехем,далёкий и синий.Я знаю: здесь каждого страх поражает.Боятся они, что бандиты к ним вломятся в полночьс ножом, топороми убьют их в постели.А может, я сплю, и всё это мерещится мне?Во сне ли услышуиль в час пробужденьяте крики, что рушат небес безмятежность?!Отправьте меня за пределы полей ваших, к морю.Оттуда – в края, где блестит золотой полумесяц.Он острый, как серп, и приставлен сынами пустыник овечьему горлу.Отправьте меня на Гудзон – там живут мои братьяи доллары копят – «жидовскую копят монету,чтоб с нею в Европу приехав, скупить все алмазыславянской короны»…Отправьте к соседям, в Совдепию, к брату:Он там комиссаром – ни слова по-польски не зная,на идише пишет декреты свои для поляков[7].О царство страданья, лесное славянское царство!Наш след на земле твоей – кладбища наши.Гниют там евреи, лежат поколенья в могилах,и пищею служат червям, и питают древесные корни.Куда же идти, где искать себе новое место,чтоб звон колокольный ваш больше не слышать,не видеть кресты золотые и шествия ваши.Одно только место такое: глубинные воды,куда не доходит гул вашего Царства.Но я не хочу опускаться в морскую пучину,пока ещё суша цветёт и сияют ночные созвездья.Я просто беду ощущаю, которая ждёт наспод сенью Креста.

Затмение солнца у вас, в полутёмной Европе,и рад я тому, что затмение солнца настало.Так радостно кровь молодая по жилам струится,и реет над тканью одежд аромат предвечерья.Багровою ночь будет в Царстве Креста!Я свод ненавижу небесный, лежащий на шпилях.Для нас это медь – она давит на головы наши.Для нас это небо, откуда дождю не пролиться.Проклятье лежит на полях, и они не дадут урожая —но то, что нам здесь уготовано, —с вами случится!

Проклятье приходит к нам с ломтем осеннего хлеба.Отчаянье пьём мы с водою из чёрных колодцев.А ночью является страх, перед тем как постели коснёмся.Так дни здесь проходят – и стелятся запахи ивынад реками мрака, где тлеет ноябрьский ужас.А ночью слетаются совы оплакивать лето.Сидят пастухи наши мёртвые на побережье,а овцы испуганно мечутся ночью пустыннойи влаги для ртов опалённых своих не находят.Но утром и вечером в мире царит вожделенье.Есть чудо рассветного неба, есть чудо заката.И в полночь с землёй в наслажденье сливается тело.И лишь старики у нас рано встают, до восхода.В сердцах у них сумрак: полны их сердца, словно ивы,осенним кошмаром.Предчувствием смерти.

Мирьям, Мирьям, мне больно,что в затмении тащат твои образа по Европеи бормочут с амвонов, тебя называя Марией…Если б мог я к тебе подойти в час, когда ты плывёшь надтолпою,чтобы губы твои целовать, словно розы Шарона,и тебе рассказать, что живут здесь евреи,евреи простые,и что есть у них жёны и детив этом городе, городе страха —раскололся бы тотчас мой череп и вытекбелый мозг мой на камень,а толпа продолжала бы путь как ни в чём не бывало.Кровь течёт, я иду, но ты, Мирьям, об этом не знаешь,и звучит твоё имя: Мария. Звучит на латыни.

Улетают в скитание птицы – прекрасны их птичьи скитанья.Сердце мира открыто для них, озарённое светом:вольной стаей взлетают они, устремляясь в просторы, —и с нимиподнимается солнечный круг, и бежит он с востока на запад.А усталым ногам говорят вавилонские реки(сквозь туман, полный слёз, застилающий звёздное небо):«К нам, бездомные, к нам возвращайтесь из края страданий.Вы устали в пути, а дороги уходят всё дальше.Велика перед вами земля – так войдите же в реку,и она унесёт вас в глубокое счастье покоя,в океан беспредельный».Мой суровый отец, моя мама – само благочестье!Не прислушаться ль нам? Уже вечер. В тумане,полном слёз, не войти ли в поток, что уноситв океан беспредельный?..Или мы не хотим изумляться цветению лилий,видеть ясный закат, любоваться походкой красавиц?Но отрада для всех – океан беспредельный…Не прислушаться ль нам,ведь туман полон слёз в этот вечер?

Красен хлеб наш субботний. А красные яблоки наши —как кровавые луны, лежащие в чёрных озёрах,как кровавые луны, созревшие в ночь полнолуньяв вашем Царстве Креста.Велико это царство: моря занимает и сушу.И кого здесь волнуют вавилонские реки,чьи потоки оставили нам непросохшие слёзыбесконечного плача?И кого здесь волнует, что хоронят упавшее в водучьё-то тело, а рядом стоят лики смерти живые —люди в чёрных одеждах: они окружаютчереп женский пробитый, наполненный грязью и тиной.

Для того колокольня, чтобы слушать нам звон похоронный,слушать колокол скорби.А ещё есть в костёле орган, что поёт «аллилуйя»в чёрный вечер субботний – словно кровью он мажетдвери наших домов: знаки Каина ставит.

Может, самое чёрное вижу я здесь из пророчеств,каждым нервом своим ощущаю я ужас,оттого что сбываются эти виденьяздесь, в долинах страданья, на земле христианства.Мы сошли со ступеней крутых, на которых стояли,покачнул наши лестницы ветер Европы:всем любовь – даже тем, кто готовы нас резать,даже душам злодеев – Небесное Царство.Пламя в наших глазах, опалённое небо:и пылают костры, и снуют между ними евреи,и ни слова не могут сказать, и не знают, где выход,и не видят, что небо в огне и что бездна под ними.Только мельницу видят они, чьи вращаются крыльяв ядовитом пространстве, и мелют, и мелютвоздух кладбищ осенних, старых кладбищ Хешвана[8].Как могу я, идущий от страданья к страданью,одинокий еврей, в чьей крови страх еврейский и ужас,ужас ночи насилья слепой и закланья овец – как могу япробудить это павшее воинство: тысячи тысячна полях Украины, на польских дорогах!Чтобы встали они и себя, своё множество самиувидали: червями обглоданных мёртвых евреевв снежном Царстве славянском,в стране колокольного звона.Только ночью встаёт это воинство мёртвых,и когда я иду к своей белой постели,к моей белой постели их тени подходят,говоря: «Посмотрите на нас, посмотрите!Вот таким ваш конец – всех и каждого – будет!»

Только десять евреев останутся после закланья,чтобы видели все: был народ здесь, в краю колоколен.Но в крови своих ран не придут они к римским воротам.Как случилось, что вместо Давидова Царстваесть у нас обветшавшее царство литовских местечек,где мы сумрачный сон иудейский наш видимо берёзах, корнями вцепившихся в землю,и о лунах, мерцающих над изголовьем…Есть у нас царство польских тоскливых предместий(где порой наши сны прерываются воплем),Есть край скорби и ужаса на Украине —тот простор, где закланье овец происходит…И ещё есть на суше, от моря до моря,много мест, где раскрытые ждут нас могилы.Есть и мельница – чёрными машет крыламии касается туч: милосердия просит.И шатры есть цыганские – ставят евреиих, кружа по земле, будто солнце по небу.

Только десять останутся, с горлом овечьим, слепые,но останутся вечно. Детей породят они в страхе,с тонкой шеей, с глазами, как птицы в тумане,с кровью сморщенных роз – а ночами трубить будет некто,звёздный свод сотрясая.

Если б мог удержать я пылающий Марс на орбите,чтобы он осветил, сквозь затмение солнца, дороги,где сидят наши матери возле обочини баюкают там своих мёртвых детей на коленях,своих мёртвых ягнят и птенцов на распутьях Европы.На востоке, на западе – всюду кошмар под крестами!Что я сделать могу, собирая в кулак наши слёзы?У обочин сидеть, молча плакать в тени колоколени баюкать ягнят и убитых птенцов на коленях?Или кладбище выкопать в сердце Европыдля погибших ягнят,для птенцов моих мёртвых?

В облаках кто-то водит смычком окровавленной скрипки.Час молитвы пришёл! Встаньте в угол, молитесь,мои мать и отец, за меня на закате!Потому что ваш сын, хоть на нём христианское платье,он еврей всё равно, он скиталец, бродяга,на висках его – пейсы;Если их не увидит никто, это значит – мой профильнезаметен в тумане.А ещё здесь, в тумане, звучит мандолина,но тоска от неё в этот час предвечерний.Потому что еврей в элегантном костюмепод крестами здесь бродит – один в этом Царствена исходе субботнего дня, когда звёзды восходят.Изумрудно-пьянящая ночь, запах мяты и яблок,голубой аромат, полнолуньенад лицом материнским, над лесом страданий,над телами моих мертвецов на деревьях…

В кафедральном соборе висит обнажённый Йешуа,и блестят серебром неподвижные старые лампы.

Оберните бурнусом меня и набросьте на плечи мне талес,ибо вспыхнул угасший Восток и горит в моих венах.Заберите обратно мой фрак и ботинки из лаковой кожи —всё, что здесь я купил, чтобы стать европейцем.Посадите меня на коня и отправьте в пустыню,Возвратите в пески вместо роскоши ваших бульваров.Есть в пустыне народ с обожжённою бронзовой кожей.(Колоколен там нет и крестов, лишь созвездья сияют).И когда воззовёт кто-то бронзовый голосом зычными воскликнет: «Любовь!» – и взойдут полуночные звёзды —отзовётся вода голубая, разлившись у края пустыни,отзовётся любовью.

Ярослава Фаворская