Игорь Олен - Познавание ведьм. Москва-1984 Страница 7

– Дивно!

– Раз нет добра и зла – ничего нет. Стало быть, для чего, мнил я, помощь, если нет жизни, но и нет смерти. Смерть, может, – жизнь, жизнь – смерть. Эпикур, ценя жизнь, учит, что смерть – бесчувствие. А Сенека зовёт эту нашу жизнь смертью в преддверии жизни истинной. Он радовался б покойнику, причастившемуся загробных благ. Эпикур бы печалился, что покойник утратил всё… Я же, – нёс Пиррон, – превзошёл их, так как не знаю, есть я или же нет. Коль чувствовать – значит жить, не Гомер ли нам описал царство мёртвых, где чувствуют ярче? Я чувствую, что я есть, но наличествует моя сущность – или же отражается в этой жизни уткой в воде, не ведаю.

– О!!! – восторгалось собрание.

– Я сейчас, – вёл Пиррон, – буду стукаться обо что-нибудь, потому что не знаю, нужно это или не нужно, выгодно иль невыгодно… – И действительно, застучал, да сильно; кровь пачкала пьедестал. В рукоплесканиях, в воплях полного восхищения лишь один, подбежав, подставил под лоб мудреца свою руку.

– Прочь, Безымянный! – остервенились все. – Лавры, лавры Пиррону!

Глас Безымянного был неслышен:

– Остановись, Пиррон! Не знаешь, как быть, и ладно, это не главное. Пойдём отсюда. Я накормлю тебя фигами. Ну, пойдём!

– Не знаю, как угодить им, – рыдал Пиррон, позволяя себя увести. – Их не насытишь.

Вика поддерживала мудреца тоже, слушая, что внушает мешающим Безымянный:

– В каждом есть царство истины! Ведайте дух внутри! Не сжирайте друг друга. Любите!

– Дай нам Пиррона, враль! – бесновалась толпа. – Пусть убьёт себя и докажет! Прочь от нас! Болтай свой чувствительный вздор женщинам!

– Лучше б вы были дети! – твердил Безымянный.

Чем больше он говорил, тем больше всех раздражал.

Внимание привлёк стук. На пьедестале стучал в мрамор камнем очередной оратор, поднявшийся, пока все отвлеклись на Пиррона и Безымянного. Он грассировал и был Вике знаком.

– Учение повегяется делом. Пусть бы газбил себе лоб Пиггон, пусть умег бы – вот философия сих пиггонов и философия многих и многих словесных газвгатников. До сих они миг объясняли, путаясь и иггаясь в словах, а миг нужно – что? – менять!

– Дальше! – стонали все в предощущении грандиозных смыслов.

– Я повтогяю: менять без колебаний! Пегефгазигуя Безымянного: кто не с нами – тот пготив нас. Пегевегнём мир с головы на ноги! Словоблудием гогу не сдвинуть. Эга словесных дебатов и кгаснобайства минула. Достоянием настоящего стала пгактика, пгактика и вновь пгактика!

– Чётко как и как ясно!!! – все исступлялись.

– Поэтому, исходя из потгебностей нынешнего момента, идеалистов пгошу уйти, матегалистам же – сплачиваться под моим пьедесталом. Лозунг момента: миг есть матегия и наш долг её изменять. Лейбниц, Платон, Каутский, что такое?! Назад! Газмежёвываемся! бесповоготно!

Сборище разделилось; взявшие верх аплодировали, свистели и сквернословили, угрожая противникам; длинные тени вытягивались на восток, по ним кралась тьма.

– Лучше меньше, да лучше… Но пгиступаем к богьбе, к выкогчёвыванью софистических домыслов и гностической тагабагщины! Да, товагищи, наши цели ясны, наш путь пгям! Пгиступим.

В сумраке раздались стоны, стуки да восклицания боли и ярости. Освещённый последним лучом Пьедестал руководствовал битвой.

– Как же так? – озадачилась Вика. – Что ж так знакомо всё?

– Не знаю, знаю ли я, что сталось, но хочу поучаствовать! – прокричал Пиррон, вырвался и вбежал в гущу злого побоища.

Идеалистов побили и, заткнув кляпом рты, заставили в тачках возить песок. Победители воздымали плакаты и лозунги. Месяц тем и другим светил. «Дураки были мы, что спорили, мудрствовали», – признал Аристотель. «Истинно, нам теперь всё ясно», – твердил Гераклит. Диоген, задержавшись, вытащил изо рта кляп спросить: «Пифагор, постиг истину?» – «Вынужден был постичь». – «Тогда болтать не о чем. – Диоген вновь вставил в рот свой кляп и продолжил трудиться, внушая: – Мир есть материя. Моё дело эту материю в тачке возить и её так менять».

Временами то Гераклит, то другой какой из надсмотрщиков восклицал:

– Хорошо! В мозгу ясность, вопросы отсутствуют, жизнь, меж тем, улучшается!

И смолкал, погружаясь в сладкие думы. Кто-то из победителей догадался воткнуть палки с лозунгами и плакатами в землю, чтобы освободиться к бóльшим приятностям. Они сели в кружок и, счастливые, пили. Анаксагор предложил тост словами:

– Вот я мудрил, терзал интеллект, разбираясь в строениях мироздания, и всего-то додумался, что началом является беспредельное. Много тайн собирался ещё открыть и мучительно думать. Но вдруг мудрец, выговаривающий пленительно мягко «р», разъяснил тайну. Надо, оказывается, не думать, а надо действовать. Слава тем, кто нашёл за меня смысл жизни, сим меня осчастливив! Счастливые, мы вино попиваем. Столь же счастливые наши коллеги и оппоненты возят песок, работают. Всем всё ясно, все счастливы. Так поднимем же за картавого мудреца кубки!

Пир стих к утру. Слышалась разве что заунывная песнь Конфуция да стучали орудья труда побеждённых.

В рассветных лучах протрезвевший Пиррон сказал:

– Все меня знают. Я одолел день назад Платона. Но мне взбрело на ум вот что: я его одолел или он меня? Я вообще сомневаюсь, что мир – материя, потому что мы с вами песку навезли, а толку? Может, материя – это дух, иначе зачем тогда мысль о ней тем, кто считает её первичною? Почему без идей и мыслей силой материи они справиться с ней не могут? Вот и выходит: идеалисты, хоть и выдумывают, чего нет, и не боготворят материю, почему-то работают с сей материей. А должны бы работать – материалисты, которые любят материю. Получается – ложь. Картавый мудрец наврал. Не знаю, знаю ли я, что прав, но знаю, что недоволен тем, что знаю.

– Хвала, Пиррон! – завопили все, подбегая и затирая картавого мудреца. – Вещай, Пиррон! Пьедестал где? Где пьедестал Пиррону?

– Слушайте! – встрял ещё мудрец. – Всё, конечно, материя. Но мне кажется, всё из атомов. Земля видом как бубен, солнце всех далее, лунный круг самый ближний, прочие между ними; к тому же земля наклоняется к югу; солнце, вдобавок, воспламеняется и от звёзд; светила горят в движении, обо что-то там трутся, как ось в колесе…

– Давно ты слез с неба, Левкипп, что всё знаешь? – спросил Диоген из бочки.

Мужи зашлись хохотом.

Вика, глянув на них, обернулась с ехидцею к Безымянному.

– Не слушают умного человека, начали болтовню. А делали правильно, когда дружно носили песок под командой умных людей. Выстроили б хорошую жизнь – и жили бы припеваючи.

Безымянный, смолчав, направился вглубь пустыни. Вика с Перекати-Полем – следом. Пятки у Безымянного были светлые, волосы же не длинные и не короткие, как у Сенеки. Шаг у него выходил широкий. Чтоб не отстать, Вика часто бежала и спотыкалась. Воздух, разогреваясь, делался нестерпим. Обессилев, девочка рухнула в раскалённый песок, заныв:

– Не могу поспеть! – И, когда Безымянный приблизился, завершила: – Я хочу есть, – подумавши, что в родном краю взрослый давно б её накормил и нёс на спине, как боец раненного товарища. Мстительно она выговорила: – Спорят, а до людей нет дела!

Перекати-Поле фыркнул не вмешиваясь.

– А кому до них дело есть? – Безымянный подал ей руку.

– У нас мудрый Ленин был, думал про всех.

– И что?

– Он знал, как жить. У нас честно живут, друг другу всегда помогут.

– Знаешь, как жить?

– Да, знаю! – бросила Вика.

– Тогда тебе незачем голова. Пусть знающая голова пребывает сама собою. Сними её.

– Что?.. Она ж не… снимается! – млела Вика, схватившись за голову, – каковая снялась моментально и шлёпнулась зло в песок.

Безымянный тянул безголовую теперь Вику зá руку, они шли; Голова с изумлённым Перекати-Полем медленно перекатывались за ними.

Двигаться стало легче. Девочка замурлыкала песенку, а в оазисе с пальмами вдруг распрыгалась, как антилопа. Но Голова захныкала: мол, голодная. В поселении из песчаных домов Безымянный спросил у какого-то жителя подаяние, пожелав прежде мира и счастья.

– Мира и счастья тебе, путник, тоже, – житель ответил. – Что тебя побуждает странствовать?

– Я учу вечной жизни, поэтому и хожу, чтоб учить многих.

Вика без головы странным образом слышала всей своей кожей, а Голова с травяным шаром шептались в сторонке.

– Доля твоя тяжёлая, – житель кивал. – Учить людей сложно. Что, путник, скажешь тому, кто устал жить и не имеет надежд на жизнь вечную? Сын мой, единственный сын, погиб, дочки ищут удач в большом городе, самому мне недуг не даёт обрабатывать землю. Если не выплачу я налогов, буду бездомный, как ты, ненужный. Что с меня взять, уставшего, неучёного и бессильного человека, отжившего век? Учиться жить вечно во мне недостанет сил. Неужто я пропаду, не ведая вечной жизни? Ответь, коль ты учишь всех.