Наталья Рубанова - Повесть Белкиной Страница 7

– Ой-ой-ой…А-а-а…

– А ну, не скули… Зой, да ты че? Че, так больно? Ты че ревешь?

– Девки, у нее истерика, давайте холодной водой…

– Какой водой – пива еще…

– А может перегрелась?

– Да ладно, перегрелась – я ж говорю: истерика.

– Много ты знаешь…

– Поль, стихи почитай, что ли… обстановочку разряди…

– Какие стихи, солнышко, пропила я все стихи…

– А ты вспомни… как в девяносто пятом, а?…

– Не вгоняй в краску, я тогда влюбленная была и глупая…

– Поль, почитай…

– Не-а, совесть не позволяет…

– А пить тебе твоя совесть позволяет?

– Пить позволяет. У нас с ней договор.

– Да ладно, почитай…

– Не обещайте деве юной…

– Девочки, милые, как же я вас всех люблю…

Лечить больное горло мороженым, открывать ставни, которых нет, впускать сиюминутное солнце (из-за этого – почти не выходить из дома: ждать, что все решится само), изображать перед собой клоуна, слышать вой собаки и плач кота, тратить последние деньги на тысячу маленьких ненужностей, решать уравнения с абсолютным количеством неизвестных, искать качество слов, что никогда не будут написаны – и, тем более, сказаны, жевать трехмерную жвачку – не стану: фи, «…да это дурной тон!». Сделаю по-другому – раскрашу рукопись углем, нарисую рожу, покажу ей язык, выругаюсь, отвернусь к стенке. Не вспомню, как раньше. Бабская проза! Скукожилия…

Приветик, подруга! Любимый не звонит уже две недели.

Дал мне постирать две футболки, а сам пропал.

Я так думаю, может мне их [футболки] на половые тряпки пустить, качественные получатся тряпочки-то.

Как ты думаешь?

Сто четвертое ноября

Формат – тоже рамки. 90х60х90. 60х90/8. Что более токсично? Что менее ядовито? Делаем талию. Делаем мейнстрим. Силикон серийной продукции. В глушь, в Париж! А до Бреста – исторической ррр. – рукой поддать. От смены декораций сумма принятого яда не меняется. 60х90/8: на какой полосе делаем мейнстрим, г-н редактор?

Тем временем одна барышня старательно занавешивает меня кучей речевых конструкций. Куча эта не имеет цвета и запаха; одушевленные и неодушевленные предметы, прикидывающиеся тем-то и тем-то, ни на что не способны, как не способна, впрочем, ни на что ни одна часть речи. Барышне кажется, будто ее сюжет привлекателен. Почему бы не прервать его? Я ведь от сюжета, как из кожи вон! …И, кстати, каких-то 90 минут назад всего лишь шла в вагон-ресторан.

Барышня, парам-пам-пам, маникюрша. Или продавщица. Она может с таким же успехом оказаться медсестрой или медбратом. У нее куча, так скажем, поклонников и мелкая дочь. Или сын. Видя моего сонного Мальчишку, она замечает, улыбаясь розовой помадой, будто я «тоже нормальная, не то, что эти вот», и кивает на стареющих стриженых девочек в джинсе и с пирсингом, направляющихся в тамбур курить. Я чувствую себя не до конца разоблаченным Цинциннатом Ц. Барышня едва ли слышала о Цинциннате Ц., но наверняка чует, что существует и непрозрачность. Впрочем – кем? чем? (творительный падёж) – она не полномочна меня просвечивать. Мой мозг плавится от заигранной партии, а на лице появляется вымученная улыбка, напоминающая разбивающуюся об асфальт маску из папье-маше. «Люди такие интересные, я так люблю общаться! Каждый по-свое…» – барышня отформатирована. Зачем я выходила из купе? Почему поезд идет не в Париж, а в Брест? Кто там, в Париже? На кой черт он мне сдался?

– Ма, я не хочу к бабушке, она говорит, у них всех сажают.

– Не говори глупостей, тебя пока не за что.

Я треплю Мальчишку по голове; он знает, что мы с ним одной крови: мы смеемся даже в кариесном сортире белорусского поезда.

Кто-то, в Париже – «Париж прекрасен, но он смердит»[2] – чувствует то же, что и я. Не суть, «она» или «он»: важен сам факт ее/его существования. Qui a – ки э – fonde cette ville – фонде сэт виль?..[3]

Вы можете не расслышать. Или усмехнуться. Сделать такой-то или такой-то вид: это ничего не изменит, ведь я – воровка огромного города, воровка целой улицы, а значит – богачка!

Краду дождь, воздух, асфальт, свет фонаря, мелодию французского аккордеона: жизнь назад, в переулке. А он/а, чей язык мне, невежде, неведом, уже дышит в затылок. От этого слегка не по себе – двойник («нечисть»?): так и идешь прямо по воздуху, и памятники на тебя – снизу вверх…

Je voudrais – жё вудрэ – commander une – командэ юн – communication avec Paris – комюникасьон авек Пари[4]…C’est urgent! – Сэ тюржан![5]

«А ты? Ты видишь смысл, в своей Франции?».

Мне отвечают на загипсованном унисексе: «Девятого июля в Париже дождь. Ветер западный, пять метров в секунду. Температура днем плюс двенадцать-четырнадцать».

Да вот же, вот мой двойник, видишь? Бредет по кварталу Дефанс: запрокинув голову, разглядывает выпуклости небоскребов и впадины немыслимых, каких-то инопланетных, геометрий. Я же бреду по Маросейке, сворачивая то один, то в другой переулок: в них еще возможно закружиться, но раствориться – уже нет. Или это я бреду по кварталу Дефанс, а мой двойник – по Китай-городу?..

La ligne – ля линь – est occupee – э токюпэ[6]: звонок на тот свет!

Сент-Шапель, шедевр готического зодчества… (хрупкая, не очень красивая француженка в красных плетеных сандалиях, подрабатывающая экскурсиями и мечтающая о выходных) строился 33 месяца – с 1246-го по 48-й год… Сент-Шапель закрыт в праздники, «…а я? Я для чего закрыт/а? И праздничные ли это дни?» – шепотом горячим: ты – мне.

Молчишь, избегаешь, смешиваешь табак с чем надо, любишь на шелке, дышишь, и снова – ч у е ш ь! Сейчас ты там, в капелле, на витражном втором, где молились короли, начиная с Людовика IX, – подает голос хрупкая, не очень красивая, француженка в красных плетеных сандалиях: мне почему-то жаль ее.

Я вижу, как ты – ты, сейчас – идешь по кварталу Марэ, и вот уже – площадь Вогезов, и музей: тебе, впрочем, не до Пикассо, ты ведь покупаешь тюльпаны: капли воды смеются на солнце – слизнешь? оставишь?..

«Да откройте же!!!!!!!!!!!!!!!! Je voudrais – жё вудрэ – trios timbres – труа тэмбр – pour la France – пур ля Франс!!!!!![7]»

Я – там, где родилась Малютка-Воробышек, где цветочницы пахнут фиалками и любовью, где Сакре-Кёр, Шайо и остров с собором прямо посреди Сены! Я должна, по идее, испытывать «восторг туриста»: увы, мне отказано и в этой безделице. Уставшая, захожу в крошечное кафе (четыре столика, цветы, копия «Любительниц абсента» на стене): к мороженому я равнодушна, однако заказываю. Запретное лакомство детей и полнеющих барышень обжигает язык – я таю от этой наглости, такой юной и праздничной, ошалеваю, кружусь…

А потом плыть над Тюильри, и – дальше, дальше! – над Елисейскими, и – еще дальше, еще, еще! Главное – не застыть: тогда только вырвешься, тогда только кожу старую сбросишь, тогда… Только когда вот?..

В стране, где «загадочная русская душа» никак не разделается с «проклятыми вопросами», даже авеню звучит сказочно: но, собственно, «вся Франция» заверстана в шестьдесят четыре полосы, отпечатана на меловке и выкинута на продажу: путеводитель…

Ночь в гостинице – у тебя там, как и у меня тут, нет дома, зато: рот смеющийся есть, глаза смеющиеся есть, ладони… но вот ладоней не вижу, не представляю, а ты: «J’ai reserve – жэ рэзэрвэ – une chamber – юн шамбр[8]»!..

Не увидеться, только б никогда не увидеться…

Совсем необязательно видеться с тем, кто смотрит, как и ты, на небо через оконное стекло, а потом распахивает его и, вдыхая то носом, то ртом парижскую пыль, мечтает о бегстве: вверх, в воздух.

Как и я.

Потому-то ты читаешь меня без слов. Я же надеваю на глаза буквы, и только тогда, с их помощью, вижу. Как ты. «Tu vas bien? – Тю ва бьен?[9]» – кричу.

Вот они, фонтаны Трокадеро, Сена и Эйфелева с восемнадцатью тысячами железных деталей… И я должна бы – должна!? – испытывать восторг, но не могу. Так сбываются мечты; так хочется плакать от подступившей к горлу тошноты: да где же я? Кто? И кто – ты? «Она» или «он»? Ты – ты или ты – я?

«Да откройте же, наконец!!!!!!!!!!!!!!!! – Comment le traduire? – Коман лё традиюр?[10] – Me comprenez-vous? – Мё компрёне-ву?[11]».

Но будто чьи-то шаги…

По мере их приближения я все отчетливее понимаю, что мне ровным счетом нет никакого дела ни до тебя, ни до Парижа.

Шаги…

Зачем мне волшебный французский? Зачем знать, что и ты тоже, глядя в плоский экран, изобретаешь очередной велосипед с помощью «единиц языка»? Зачем твои рассказы об украденных у города улицах?

– А вот и я… – говоришь не ты, входя, и я радуюсь, что входишь не ты.

«Y-a-t-il du courier – йа-тиль дю курье – pour moi – пур муа?»[12]