Александр Староверов - Баблия. Книга о бабле и Боге Страница 71

Дальше вы представляете примерно. Сейчас прогрессивная молодежь по клубам шарится. А в мое время у гостиниц с иностранцами фарцевали. Потом движуха первая с валютой в общежитии МГУ. И понеслось. Казалось, еще чуть-чуть и получится. Всей страной в Америку эмигрируем, никуда не уезжая. Свобода, рок-н-ролл, Бродвей на Тверской. Дикий Запад ведь пришел уже, значит, и остальное придет. И Гарвард, и «Битлз», и Рокфеллеровский центр с елкой новогодней. Ага, разбежались наивные. После Дикого Запада Дикий Восток нагрянул. Фальш, ложь, совок двурушный. А вместо Бродвея на Тверской Night Flyght стоит, как символ покорности и гибкости России. Чему угодно покорности и гибкости. В начале двухтысячных смотрю, рожи знакомые замелькали вокруг. Родом из колумбийского детства. Серые, плоские, испитые слегка. И говорят, как говно жуют. Но правильные слова говорят, заученные. А дружки, с кем начинал движуху веселую в МГУ, наоборот, исчезать стали. Кто уехал, кто сторчался, кого шлепнули, а кто и переродился полностью. Был у меня один такой, в олигархи выбился. На каком-то съезде заявил, что стыдно ему перед народом и готов он все раздать людям русским обездоленным. Сказал и отчалил в Ниццу на яхте своей, шлюх малолетних пялить…

Вернулся совок, короче. А я им еще в детстве переболел. Аллергия у меня на него сильная. Вот как услышу гимн советский, блевать тянет. А я его теперь часто слышу. Первым делом гимн вернули. Сигнал послали людям понимающим. Валите, мол, пока целы. Вот тогда забухать мне и захотелось сильно. Но сдержался. Детишки маленькие, жена любимая. Ради них жить буду, решил. Пошли они в жопу со своим гимном. И когда бизнес мой прихлопнули, я тоже сдержался, не запил. Тем более устроился после бизнеса неплохо. Папе спасибо, воткнул меня в госбанк замечательный, с советских времен еще конторский до последней уборщицы. Зашел я туда, твою мать, думаю – это же посольство наше в Боготе. Один в один. Постукивают все, подворовывают да за местечко теплое свое трясутся. Порядки мне знакомые, всосанные с молоком матери, можно сказать. Сделал я там карьеру, конечно. Еще бы мне ее не сделать. Ого-го, какую карьеру сделал. Я там главный человек практически. Второй после бога. А с виду и не скажешь, правда? Слушайте меня, ребята, внимательно слушайте. Тайну я вам сейчас раскрою страшную, государственную, охренеть какую тайну. Посмотрите на меня, пожалуйста. Кого перед собой видите? Думаете, я банкир? Ошибаетесь. Обознатушки, перепрятушки. Я не банкир, я кассир. Но самый главный кассир в стране. Я на выдаче сижу. На узаконенной выдаче. Сколько мне пережить пришлось ради места этого! Сколько интриг наплести! Если бы сети плел, всю селедку в Атлантике выловить можно. Но прорвался, получил место заветное. На самом верху меня утверждали. Все учитывали. И происхождение, и воспитание, и отсутствие связей порочащих. И их присутствие в нужной пропорции. Русский до седьмого колена, из хорошей конторской семьи с традициями, английский на уровне, жулик в меру, если рыпнусь не в ту сторону, посадить легко. Идеальный кандидат. And Oscar goes to… Федя…

И потянулась ко мне вереница человекообразных. Тех, которые в законе. В буквальном смысле в законе. Одни пишут законы, другие следят за их исполнением, третьи утверждают. И все поголовно гнусавят правильные слова о народе бедном, о коррупции запредельной, о врагах зарубежных. Вы их каждый день в программе «Время» видите. Вся наша верхушка ко мне заходит. И тащат, тащат, мешками, «газелями», самосвалами тащат. А бабок сколько за кордон вывели? Представить трудно. Еще одну Россию купить можно, а Бельгию с Голландией на одну комиссию за конвертацию. Поймите меня правильно, я не ханжа. Ну, воруют и воруют. Когда здесь не воровали? Со времен царя Гороха так было. Но они, гады, не просто ко мне ходят. Всем же надо покрасоваться, душу свою раскрыть перед мальчиком обходительным, а там такая мелочность и цинизм, что оторопь берет. Вот Сема сегодня про фильтры говорил. Я самый большой фильтр на нашей помойке. Я не справляюсь уже. Я их видеть не могу, воздухом одним с ними дышать. А приходится, с такой должности добровольно не уходят. И думаю, все время думаю: кому я служу? Они же черти, бесы мелкие. Ничего из себя не представляют, просто тупое и нахрапистое хамье. В нормальной стране улицы бы подметали. А заполонили собой все вокруг. Гадят, а мы дышим продуктами их жизнедеятельности. И дети наши дышать будут, если не уедут. И внуки. А я прислуживаю этим бесам, и гореть мне за это в аду вечно.

Как вам история моя? Забавно, да? Обхохочешься. Может, мне тоже книжку написать, я и название придумал – «История одного алкоголизма». Ничего, а? Молчите? Правильно молчите. Что на это сказать можно? Алик вон с ума сошел от конфликта шестнадцати миллионов долларов профита с высокими моральными принципами. Сема кулаками размахивает из-за неудавшейся семейной жизни. А Федя… Федя просто пьет. Обыкновенный тихий алкаш Федя. Зато он всегда вежлив, корректен и уравновешен. В шоколаде всегда…

Федя замолчал, установилась звенящая тишина. Звенящая тишина – это не когда тишина звенит. Это когда звенит то, что до тишины сказано было. Звенит, разрывает уши и мозг, в голове не помещается. Федя – дэнди, супермен ироничный московский – и алкоголик?! Поверить невозможно. А еще труднее поверить, что люди все… Что не у одного Алика болит внутри, кусается и царапает нутро душа изрезанная. У других тоже болит.

…Пришли в ресторан пафосный двое уверенных в себе мужчин сорока примерно лет. Пришли дела обсудить, деньги попилить немыслимые. Третьего с собой притащили, менее уверенного, с проблемами, чтобы реанимировать его чуть-чуть, настроение поднять, жизненный тонус повысить. Пришли, заказали жратву самую дорогую, напитки затейливые. На деньги, за обед заплаченные, деревенька в Нечерноземье месяц бы жить смогла. А на попиленные ими за обедом деньги вечно жила бы деревенька. Разве может быть у таких людей совесть? Разве есть она у них? Небожители, полубоги, развращенные и циничные, устраивающие на Олимпе оргии беспредельные. Разве люди они? Люди оказались. Час всего прошел, и следов не осталось от возвышенности олимпийской. Просто три усталых, потрепанных жизнью мужика сидят за столом. Тоска у них в глазах одинаковая, снежная, боль внутри похожая. И как они оказались в столь пафосном месте, непонятно. Для других существ это место. Не для них…

– Федя, Алик… Алик, Федя. – Сема очень старался сказать, но не получалось у него. Не выговаривались слова, голос исчезал, он откашливался и снова пытался: – Федя, Алик… Алик, Федя… – Наконец он справился с собой и заговорил более-менее связно. – Друзья мои, я только сейчас понял, что могу вас так называть. Только сейчас. Из одной мы лодки и плывем по одному водоему загаженному. Федя, Алик… я не знаю, что говорить и как. Люди вы. Это радость такая. Огромная радость и редкая. Я, наверно, тоже человек. Напомнили вы мне, а то уж думал – все. Простите меня, друзья. Ты, Федя, прости, я тебя за мажора держал отмороженного. Обаятельного, но отмороженного. А ты человек, тебе трудно, труднее, чем нам всем. И ты, Алик, прости. Глумился я над твоей болью, не понимал… С жира, думал, бесишься. Сам себя расчесываешь до крови. В декадента играешься извращенного, для забавы. Прости, дурак я сельский. Будь снисходителен. Ты правильнее нас, ты делаешь что-то, к выходу тебя ведут, близок ты к выходу. И пусть даже психушка или тюрьма, все лучше, чем мы живем. А может, еще и не психушка…

– О, понял наконец, – сказал Федя. Он полностью овладел собой. Снова превратился в известного всей Москве красавчика Фреда-банкира. – Алику лучше всех. За него беспокоиться не стоит. Он же бог. В случае чего смотается в свою Либеркиберию и будет править там. Это нам с тобой здесь бюджеты пилить, прозой жизни заниматься. А он в астрале уже…

– Не надо, друг, – попросил Сема. – Не надо, пожалуйста. Видел я тебя настоящего и не забуду никогда. Ты не бойся, со мной можно, с нами можно. С кем, если не с нами? Ты же человек, тебе самому легче станет.

Лицо Феди опять покрылось бурыми пятнами. На этот раз пальцы в клинче он не сцепил. Погрустнел резко, но и расслабился. Протянул задумчиво:

– Н-да, это я палку перегнул. Простите и вы меня, ребята. С детства меня дрессировали удар держать и не раскрываться. Условные рефлексы в безусловные превратили почти. Прилипла маска проклятая к лицу. С мясом не отодрать. А может, и не маска это теперь, а я. В любом случае, спасибо. Правда легче стало. Надежда появилась. Хотя откуда ей взяться, казалось бы?.. Хорошо, что у нас разговор такой случился. Для всех хорошо, а для меня особенно. Не мог я уже, колбасило меня. Неделя, другая – и взорвался бы. Спасибо вам…

Федя еще что-то говорил, но Алик его не слушал. Решение в нем вызревало. Всё, мучившее его последние пару месяцев, сплеталось в один тугой пучок, в стрелы наконечник, и готовилось прорваться наружу. Какое будет решение, он еще и сам не знал. Но что будет оно единственно верным, понимал неотвратимо. Жалость его затопила. И не к себе, как обычно, а ко всем, вообще ко всем. И к Феде, и к Семе, и даже к старику, медленно идущему по Тверскому бульвару за окошком ресторана. Он чувствовал, как в труху осыпается наносное и внешнее в нем. Гордыня, самоуверенность, к себе любовь, все, что броню составляло непробиваемую, выручавшую столько раз в жизни, листиками оказалось пожухлыми. Тихо шурша, опадали листики на пол. В прах рассыпались, в пыль незаметную. И голеньким он оставался, как новорожденный. И свежим таким же, и легким. Что-то важное понял Алик. Что-то самое, самое важное…