Анна Кирьянова - Опыты жизни. Психологические эссе Страница 8

О перекрестках

Один автор собирает истории о перекрестках Екатеринбурга. Памятные истории и важные факты. Я тоже про перекресток написала. Который произвел на меня давным-давно большое впечатление… Можно, конечно, много о перекрестках написать. Например, что издревле перекресток считался особенным, мистическим местом. Там, где дороги пересекались, возникала и существовала особенная энергия. Там ставились магические столбы и жертвенные камни. Там закапывали вампиров, не забыв вбить осиновый кол в сердце. Там творили любовную магию и оставляли вещи больного человека, чтобы доверчивый путник взял одежду себе, а вместе с ней – и болезнь… Я другое расскажу. Когда я была маленькой девочкой с ключом от квартиры на шее (так тогда ходили маленькие девочки), я самостоятельно шла в садик. Тогда это было нормально и естественно. И сама переходила дорогу. А на перекрестке всегда стоял такой мужчина-мальчик с синдромом Дауна, с такими круглыми коричневыми глазками. Бог знает, сколько ему было лет. В клетчатом пальто и шапочке с помпоном. И с велосипедиком. Он не катался, конечно, на велосипедике – не умел. Но всегда его катил рядом с собой. Ему очень велосипедик нравился. И вот этот мужчина-мальчик всех переводил через дорогу. На зеленый сигнал светофора. Его, наверное, мама научила правильно переходить дорогу. И он очень ответственно к этому отнесся и всех стал переводить. Он каждое утро дежурил на перекрестке и всех переводил. Многие, конечно, пугались. И даже грубо отказывались. А я соглашалась. Он меня брал за руку такой короткопалой рукой и, катя свой велосипедик, переводил через дорогу. Исключительно на зеленый свет. И я всю жизнь его вспоминаю. Когда трудно и тяжело. И думаю, что, когда придет пора переходить на ту сторону, в другой мир, он снова появится. В пальто, в шапочке с помпоном, с велосипедиком. И меня ответственно и добродушно переведет, куда надо. Абсолютно молча. Потому что о чем, собственно, можно разговаривать с ангелом?

О женском идеале

У каждого мужчины есть идеал. Это красавицы. Брюнетки и блондинки. Очень изящные и элегантные. Иногда – известные актрисы, просто ослепительно прекрасные и ухоженные. Не обращайте внимания. Я училась в художественной школе в детстве. И там был один преподаватель-художник. Такой типичный художник: с длинными волосами. В мятом берете. С бородой, в которой что-то вкусное осталось с завтрака. В тяжелых разбитых ботинках. Но с оченьвозвышенной душой. Он писал восхитительные картины с женскими образами. Фантастически красивыми и утонченными. В реальной жизни таких не встретишь. Это просто ангелы какие-то были, а не женщины. И потому он жил один. Мне по секрету учительница сказала, что он ищет свой идеал. И, конечно, найти такого утонченного ангела непросто. Поэтому он выпивает. Проще говоря, пьет запоями и пропускает занятия. Но его можно понять. Тоска по идеалу мучает. И, как следствие, одиночество. И алкоголизм. И вот однажды я стояла и во все глаза глядела на романтического страдальца. Страшно сочувствуя. А он во все глаза глядел на довольно дикую сцену: два хулиганистых мальчика как-то обидели девочку Альбину. То ли палитру отобрали, то ли мольбертом стукнули. То ли кисточкой мазнули по лицу. Альбина тоже была похожа на знаменитость. На актера Жерара Депардье. Даже прическа такая же. И фигура. Крупная, коренастая девочка. И она себя защитила: схватила одного хулигана за волосы, а другого – за ухо. И планомерно стала колотить их о подставку с натюрмортом. Приговаривая хрипло и грубо: дескать, я вам покажу, как должны себя вести юные художники! Я вас отучу пакостить! Вы у меня станете примерными пионерами, гады! А мальчишки так визжали, помните: «Уй-я! Уй-я!»… Я просто похолодела от такой грубой сцены. На глазах у утонченного преподавателя-идеалиста. Но он посмотрел на меня растроганно и сказал: «Вот, Аня, кому-то повезет… Кому-то такая жена достанется! Но не мне, не мне»… И ушел в учительскую, шаркая разбитыми ботинками. Воплощать очередной творческий замысел в тоске по идеалу…

Добрые и светлые силы

постоянно предлагают нам помощь и посылают знаки. Их просто нужно увидеть и понять. А мы в рутине жизни, в раздражении и суете, просто не видим мосты и дороги, которые приведут нас к счастью. Или хотя бы к решению насущных проблем. Вот звонил и звонил мне старик. И властным дребезжащим голосом говорил: «Это Эдуард? Эдуард, ты смотрел новости? Ты надел шапку? На улице холодно!». Иногда старик звонил почти в полночь. Будил меня. И напрасно я отвечала, что я – не Эдуард. Хотя имя красивое. И объясняла, что он не туда попал. Старичок очень упорно звонил снова и снова. Это было как назойливый звон сигнализации. И можно было просто ее отключить. Чтобы не тревожиться и спать. Но я не стала отключать телефон или блокировать старичка. Я все же выспросила у него про таинственного Эдуарда. Старичок плохо слышал и предпочитал говорить сам, но я поняла, что Эдуард – его внук. Доктор. И живет в Ленинграде. И все стало понятно. Мой телефон 8 – 912 и так далее. А код Санкт-Петербурга 8—812. И старичок вместо восьмерки набирал девятку. Так что я запросто дозвонилась до Эдуарда из Санкт-Петербурга. И сообщила, что мне звонит его дедушка. И, может, дедушке нужна помощь или просто внимание. Эдуард познакомился со мной. Сообщил, что дедушка живет в Екатеринбурге. И да, часто звонит, но плохо видит и слышит, потому что ему уже за девяносто. Он полковник в отставке. Живет на Уралмаше. Один. Не хочет ни с кем жить или в приют отправляться. Его навещают родственники, а доктор Эдуард приезжает раза четыре в год. А сам Эдуард живет в Санкт-Петербурге. Точнее – в Пушкине, бывшем Царском Селе. На улице Школьной. И в Пушкине, на улице Школьной, живет мой дедушка. Которому тоже за девяносто. И он тоже не желает никуда уезжать. Он участник трех войн и полковник в отставке. И я за него все время переживаю и тревожусь… И мы с доктором договорились, что я буду навещать его дедушку. Если что. А он – моего. Если будет нужно. Тем более, телефоны друг друга знаем… И адреса. Так что дедушки теперь под присмотром. И спать я стала гораздо лучше. Только иногда меня будит дедушка из Екатеринбурга. Про политику говорит. Про Украину. Велит надеть шапку. И, хотя он называет меня Эдуардом, все равно на душе спокойнее. Потому что добрые силы присматривают за нами. Надо всего лишь быть внимательнее. И добрее.

Об индульгенции

Индульгенцией в средние века называлась такая специальная бумага, в которой черным по белому было написано: обладателю сего прощаются все грехи. Некоторые – даже вперед, авансом, так сказать. Католические церковники вполне бойко торговали индульгенциями, приумножая доход церкви. Заплатил деньги – получил индульгенцию. Лет на десять вперед, если хорошо заплатил. И мне сама идея очень нравится. Только не за деньги, а за добрые поступки можно давать индульгенцию. И прощать ошибки и неправильные поступки. Вот был поэт Брюсов. Довольно неприятный персонаж; изображал демоническую личность, писал довольно искусственные стихи, какая-то психопатическая поэтесса из-за любви к нему застрелилась. После революции примкнул к большевикам. Распределял пайки между поэтами и писателями. И многие его ненавидели. Считали предателем. И, наверное, обижались из-за маленьких пайков. А этот Брюсов в голодные годы взял к себе жить маленького сироту, мальчика четырех лет. Кормил его и воспитывал. И даже учил различать архитектурные стили и отличать ямб от амфибрахия. Главное – жить к себе взял и кормил… Ахматову вот обвиняют, что она имела много связей с мужчинами и небрежно относилась к воспитанию сына. Но, когда люди умирали с голоду, она отдавала молоко Чуковскому, для его ребенка. А в войну отдавала хлебные карточки сыну Цветаевой. Хотя у него свои были. И своему сыну отправляла посылки в лагерь, выстаивая дикие очереди в тюрьмах. И уже совершенно неважно для меня, насколько морально она себя вела в личной жизни. Маяковский как поэт мне не очень нравится. Но он тайно отправлял деньги одиноким старикам. А Мандельшам был слабовольным человеком, брал в долг, не отдавал, мог приврать. Но в страшные годы вырвал у чекиста из рук расстрельный список с фамилиями. И порвал. И вот один мрачный и угрюмый мужчина, бизнесмен, который уделял жене мало внимания, когда она заболела, продал свой дом. Два машины. Бизнес. Стал донором костного мозга. И вылечил ее, просидев в реанимации тридцать суток рядом с ней. И потом два года выхаживал, кормил с ложечки. Он стал бедным и еще более угрюмым. И совершенно седым. И, если бы в моей власти было выдавать индульгенции, я бы обязательно ему выдала отпущение грехов. И сегодня, проезжая по ямам, едва не прикусив язык, я не ругала мэра. Потому что помню, как лет двенадцать назад, когда он разбирался с наркоторговцами, я ему в передаче прямо сказала: «Считаю, что вам надо выдать индульгенцию. За прошлые грехи и за будущие. За то, что вы сегодня делаете». И, наверное, смысл жизни не в том, чтобы вообще не грешить. А в том, чтобы совершить хотя бы один поступок, за который нам многое простится…