Ольга Рожнёва - Лальские тайны и другие удивительные истории Страница 8

Шуршали мыши, и я несколько раз просыпалась от шороха: в незанавешенном окне тускло мерцали серые сумерки, странные тени копошились в углу, пронзительно кричала ночная птица. Мне хотелось спрятаться с головой под одеялом, но оно так неприятно пахло…

Я засыпала, снова просыпалась, сердце колотилось, перехватывало дыхание от непонятного страха, и мне казалось, что это тени старых хозяев комнаты, недовольных моим появлением здесь, скрипят старыми половицами, качаются на некрашеном табурете. А на самом деле это конечно, были просто мыши – ведь я уже взрослая и не верю в привидения, духов, ангелов и прочие сказки.

Мне срочно нужен кот! Такой толстый и серьезный кот, от одного вида которого мыши навсегда покинут мою квартирку. Этот кот будет сидеть рядом со мной и важно следить, как я проверяю тетради моих будущих учеников. И когда я улыбнусь какой-нибудь забавной ошибке – он будет смотреть на меня понимающе и тоже улыбаться по-своему, по-кошачьи. И нам будет уютно вдвоем. И никаких странных теней в углах этой чужой комнаты.

С утра мне стало лучше. При солнечном свете все выглядит гораздо привлекательней. Ничего, Дашка, прорвемся! Мама звала меня Дашуткой… Больше меня так никто не зовет и звать не будет.

И любить не будет, так как она… Стоп! Я не буду плакать! Вот ни за что не буду! Буду сильной и смелой – такой, как хотела видеть меня мама. Сейчас пойду и все разведаю.

Пишу вечером. Обнаружила колодец рядом с домом, вода вроде бы чистая, вкусная. Ледяная – зубы ломит! Нашла в дровянике старое корыто, постирала одеяло и скатерть. Толком не отстирались, но уже нет неприятного запаха. Повесила их на забор на солнышко – пусть пахнут солнцем и травами. Помыла окно и пол. Дверь в комнату не закрывала весь день – затхлый запах вроде бы ушел.

Еще нашла в старинном буфете посуду: кастрюля, сковорода, кружки, тарелки. Тарелки даже, можно сказать, красивые, с цветочками голубыми, ничего, что немного сколотые. Вот у меня и свое хозяйство образовалось. Прибегала вчерашняя рыженькая Ася, покраснев, молча вручила мне сетку с картошкой, бутылку растительного масла, пачку чая и булку хлеба. Живем!

Нужно будет сахару купить. Может, варенья раздобуду у местных…

В дровянике нашла еще старую, совсем темную икону. Непонятно, кто на ней изображен. Хотела оставить ее лежать, где лежала, – на дровах, но не смогла. Бабушка Людмила, маленькой я звала ее баба Мила, так верила в Бога, так молилась перед иконами – и я взяла эту старую икону и поставила ее на комод.

Милая моя, хорошая бабуся, если бы было правдой все, о чем ты мне в детстве рассказывала, разве бы осталась я совсем одна?! Разве бы ты бросила меня?! Ведь ты была еще и не старой! А мамочка?! Так. Всё, не буду больше, а то опять начну хныкать… А икона пускай стоит – на память о бабе Миле.

17 июля. Сегодня спала лучше: хоть и тревожно, и часто просыпалась, но смотрела на икону – и как-то быстро успокаивалась и засыпала снова. Утром мне показалось, что икона стала светлее. Но этого не может быть, видимо, просто вчера я плохо ее разглядела. Кто на ней – по-прежнему не разобрать.

С соседской половины доносится детский гам, но так, приглушенно. А на улице – полная тишина, народу совсем не видно. В соседнюю избу только кто-то постоянно заходит и выходит. Магазин там, что ли? Нет, вроде не магазин. Кто там живет? Отчего все туда идут? За самогоном? Нет вроде… С детьми идут, старушки в платочках, женщины молодые… Таинственное что-то… Обожаю тайны!

Сегодня я гуляла по Лальску. Ну что сказать о нем? Затерянный в тайге городок. Русский Север, самый глухой угол Вятской земли, образцовая глухомань… Речка Лала прохладной серебристо-голубой лентой огибает город. Произносишь: «Лальск» – словно круглые камушки перекатываются во рту, дудочка-жалейка выводит печальные трели, бело-молочный туман стелется над полем…

Безлюдные сонные улочки. На улице Пролетарской пролетариата не видно. В маленьком, в два окна, домике – столовая, на двери замок. На одном из домов плакат: нарисовано большое ведро и под ведром подпись: «На пожар являться с инвентарем!» Лопухи, бурьян, крапива, колодезный журавель. Устал, по всей видимости, старый город Лальск. Не нравятся ему, возможно, новые названия старинных улиц: Ленина, Демьяна Бедного, Социализма. Что-то у отцов города с фантазией не очень…

Шла по улице Социализма – спину словно огнем буравил чей-то тяжелый взгляд, чувствовала его лопатками, аж мурашки побежали. Оглянулась – никого. Дом с забитыми ставнями – нежилой, но аккуратный. Такое чувство, словно наблюдают оттуда. Стало не по себе в этом странном безлюдном городе. Пошла быстрее, почти побежала, потихоньку успокоилась. Ощущение того, что за мной наблюдают, пропало. «Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами никто не следит». Ха!

Фикусы и герань в открытых окнах, горячий ветерок чуть колышет тюлевые занавески, на подоконниках спят толстые, важные лальские коты. Вот такого мне и нужно! Только взять котенком – чтобы он привык и был совсем-совсем мой!

На улице высокая худая старушка, в длинной до пят юбке и старинного покроя серой блузке с высоким воротничком-стойкой под горлышко, множество маленьких перламутровых пуговичек на солнышке блестят, катает синюю коляску с большими железными колесами. Ворчит на хныкающего внука:

– Урас на тебя напал, что ли?! Аль попеть захотел? Еще гунь!

«Урас» – это «каприз», «еще гунь» – это что-то типа «еще попробуй, похнычь мне». Да за этой бабушкой можно записывать! Мы диалекты в кружке изучали. Люблю это дело. Нужно будет позаписывать местный фольклор, как на практике в университете записывали старинные песни и былины. Северорусское наречие – старинное, этот говор сохранил особенности русского языка времен Иоанна Грозного…

Вот, скажем, о худом теленке говорили: «Телушка-та морная!» Или: «Глико, че диется…» – «Погляди, что делается!» А то предлагали отведать окрошки: «Сопи ну-ко! Укусная ведь окрошка-то!» Вроде бы слова непонятные, а смысл – понятен!

Еще запомнила былинку-шутку. Гость Усольского уезда спрашивает у местного жителя: «Почему у вас говорят «буди» и что это означает?» Местный житель отвечает: «Не, у нас так не говорят, буди в Устюге!»

– Чево снуешь туды-сюды?

А это старушка, кажется, меня спросила.

– Это вы мне?

– Тебе-тебе! Ходит туды-сюды, как баровна… Платок повяжи на голову – напечет… Эво како ерило севодня – день-то выладився! Учительша новая, небось?

– Да, историю буду преподавать…

– Молочка надоть?

– Спасибо, я с удовольствием…

– Вон мой дом, вишь, с синими ставнями. Заходи опосля, вечерком. Баба Галя я.

Молочка налью аль простокишу. Простокишу любишь?

Киваю усердно головой, но пока не знаю, люблю ли я ее простокишу – то есть простоквашу. Улыбаюсь бабушке, а ей мне улыбаться особенно некогда. Ушла баба Галя, увезла скрипучую коляску и хнычущего внука, и опять все тихо, глухо, а у меня сердце замирает: одна, совсем одна в новой жизни. Когда-то в детстве я мечтала о путешествиях и приключениях, и вот теперь чем не приключение?! Все новое, таинственное, неизведанное!

Пишу вечером. В соседнюю избу без конца идет народ, какое-то столпотворение для этого тихого городка. Вот опять женщина пошла – голова низко опущена, платочек к глазам прижимает – плачет, что ли? К кому они все ходят? Кто там живет? Нужно будет разгадать эту тайну.

Ложусь спать, для записей уже темновато, хотя полной темноты нет – просто сумерки. Этого тусклого сумеречного света вполне достаточно, чтобы свободно ходить по избе и не включать ночные фонари на пустынных лальских улочках. Покой, полный штиль, и тугая осязаемая тишина, которую, кажется, можно потрогать. Белые ночи – как в Ленинграде…

И ясны спящие громадыПустынных улиц, и светлаАдмиралтейская игла.

И, не пуская тьму ночнуюНа золотые небеса,Одна заря сменить другуюСпешит, дав ночи полчаса.

18 июля. Снова осматривалась, гуляла. Попала в общественный музей. Он пока совсем небольшой, еще только рождается, но его работники – энтузиасты! Мечтают сделать музей краеведческим, мечтают о выставках. Эх и хорошо там было! Историк-краевед в музее – что овечка на пастбище.

Этот прохладный старинный двухэтажный особняк до революции находился во владении простого инженера бумажной фабрики Прянишникова. В наше время не то что инженер, а и директор фабрики такой особняк вряд ли себе построит. Мне были рады, завели для меня сверкающую сталью музыкальную машинку Прянишникова. Заскрежетала старая машинка, поднапряглась – и странная грустная мелодия разнеслась по гулким комнатам особняка, давно покинутого своими хозяевами.

Нужно записать то, что узнала об истории Лальска. В этих краях издавна жили русские вперемежку с чудью. В 1570 году новгородцы, числом около шестидесяти человек, бежали от немилости царя Иоанна Грозного. Долго они странствовали по полям, лесам и чужим весям, пока не приметили себе место, подходящее для жизни. Основали Никольский Лальский Погост в шестьдесят четыре двора и построили на берегу реки Лалы деревянную церковь во имя святителя Николая Чудотворца, заступника путешествующих.