Алексей Митрофанов - Тверская. Прогулки по старой Москве Страница 8

Впрочем, и в этом зале посетителей преследовала череда чернейших разочарований. Половой, оказывается, не половой, а этакий официант, притом не из Владимирской губернии (откуда по традиции в Москву съезжались представители этого промысла), а из Московской. Да и тот гостей не потчует – дескать, у нас теперь на это есть метрдотель. А метрдотель какой-то странный – смотрит в сторону, бубнит какие-то невероятные слова:

– Филе из куропатки… Шоффруа, соус провансаль… Беф бруи… Филе портюгез… Пудинг дипломат… Шашлык по-кавказски из английской баранины.

А вместо известного оркестриона был нанят румынский оркестр.

* * *

Ближе к Тверской, со стороны Воскресенских ворот, находился, можно сказать, предок нынешней гостиницы «Москва» – Большая Московская гостиница с одноименным трактиром. Она была построена в 1879 году на месте столь же знаменитого Гуринского трактира. Впрочем, слава этого, по словам П. Д. Боборыкина, «длинного замшаренного двухэтажного здания» была относительной. Один из современников, юрист Н. В. Давыдов, так описывал его: «Довольно грязная, отдававшая затхлым, лестница, с плохим, узким ковром и обтянутыми красным сукном перилами, вела во второй этаж, где была раздевальня и в первой же комнате прилавок с водкой и довольно невзрачной закуской, а за прилавком возвышался громадный шкаф с посудой; следующая комната – зала была сплошь уставлена в несколько линий диванчиками и столиками, за которыми можно было устроиться вчетвером; в глубине залы стоял громоздкий орган – оркестрион и имелась дверь в коридор с отдельными кабинетами, то есть просто большими комнатами со столом посредине и фортепиано… Все это было отделано очень просто, без ковров, занавесей и т. п., но содержалось достаточно чисто. Про тогдашние трактиры можно было сказать, что они „красны не углами, а пирогами“. У Гурина были интересные серебряные, иные позолоченные, жбаны и чаны, в которых подавался квас и бывшее когда-то в ходу „лампопо“ (то есть невероятная смесь всяческих алкогольных напитков, своего рода коктейль. – АМ.)».

«Поел у Гурина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню», – рассказывал один из героев Лескова. Но подобное и, в общем-то, вполне реальное развитие событий не останавливало гостей города, особенно предпринимателей. Один из современников писал: «Для иногороднего коммерсанта побывать в Москве и не зайти к Гурину было все равно что побывать в Риме и не видеть папы».

Затем на месте этого трактира купец Карзинкин выстроил новое предприятие – Большую Московскую гостиницу. И придумал потрясающий рекламный ход – установил в трактире при гостинице собственный стол, где на глазах у посетителей питался сам и угощал приятелей. Москвичи посмеивались:

– Лучший потребитель ресторана – сам хозяин.

Но при этом сами охотно ужинали и обедали в Большом Московском.

Публицист П. Вистенгоф писал: «Тут половые имеют какую-то особенную расторопность и услужливость; закуски к водке подают столько, что при безденежье можно, выпивши несколько рюмок, утолить голод одной закуской и быть, понимаете, так сказать, навеселе, не тратя много денег, притом с постоянных посетителей ничего не берется за табак».

Но, разумеется, не только это привлекало посетителей.

Здесь любили бывать Петр Ильич Чайковский и Антон Павлович Чехов. Здесь играл шумную свадьбу Алексей Бахрушин – купец и основатель театрального музея. Здесь постоянным посетителям вручали стихотворные открытки с праздничными поздравлениями. Например, с такими:

С неделей Сырной поздравляемМы дорогих своих гостейИ от души им всем желаемПопировать повеселей.Теперь, забыв тоску, гуляетВесь православный русский мир, —С почтеньем публику встречаетБольшой Московский наш трактир.

А как-то раз сюда вошел Шаляпин и, будучи в отличном настроении, с порога начал подпевать оркестру. Ясное дело, он своим невообразимым голосом сразу перекрыл тех, кто стоял на сцене, и, к удовольствию публики, повел сольную партию.

Пели и пили до утра. После чего Шаляпин обратился к Бунину, также участвовавшему в том безумном кутеже:

– Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и потому решил поднять тебя в твой номер на собственных плечах, ибо лифт не действует уже.

– Не забывай, – ответил Бунин, – что я живу на пятом этаже и не так мал.

– Ничего, милый, – ответствовал Шаляпин. – Как-нибудь донесу!

И, разумеется, донес, хотя смущенный Бунин всячески старался отбиваться от шаляпинских ручищ.

Сам же писатель просто обожал этот трактир. Один из его героев вожделел: «В Большом Московском блещут люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое пальто на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в суету лакеев и все покрывающие, то распутно-томные, то залихватски-бурные струнные волны».

А в другом рассказе тот же Бунин смаковал: «По случаю праздника в Большом Московском было пусто и прохладно. Мы прошли старый зал, бледно освещенный серым морозным днем, и приостановились в дверях нового, выбирая, где поуютней сесть, оглядывая столы, только что покрытые белоснежными тугими скатертями. Сияющий чистотой и любезностью распорядитель сделал скромный и изысканный жест в дальний угол, к круглому столу перед полукруглым диваном. Пошли туда…

И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским… Начали с перцовки».

Кстати, от такого «наследия прошлого», как «машина», или же оркестрион, новый владелец решил не отказываться.

* * *

А с противоположной стороны, ближе к Пушкинской площади, стоял еще один довольно колоритный, Егоровский трактир. Невысокое здание, у входа – огромный швейцар в треуголке.

Сам Егор Константинович Егоров был старообрядцем, и это обстоятельство, конечно, отразилось как в интерьерах, так и в правилах этого заведения. Всюду развешены иконы, множество сортов «трезвого напитка» – чаю, полный запрет на курение и какие-то особо вкусные блины. Их пек известный в Москве блинник по фамилии Воронин, а подавали этот замечательный деликатес с хорошо замороженным шампанским.

Трактир славился двумя сотрудниками – Петром Кирилловичем и Козлом. Первый самым виртуозным образом умел обсчитывать клиентов. Выпил посетитель, например, три рюмки водки и съел три пирожка. За все он должен 60 копеек. Однако же Петр Кириллович подходит и заводит странную скороговорку:

– С вас-с… вот, извольте видеть… По рюмочке три рюмочки, по гривенничку три гривенничка – тридцать, три пирожка по гривенничку – тридцать, три рюмочки тридцать. Папиросок не изволили спрашивать? Два рубля тридцать.

Посетитель недоумевает, а Петр Кириллович ему втолковывает дальше:

– Да как же-с? Водку кушали, пирожки кушали, папирос, сигар не спрашивали… По рюмочке три рюмочки, по гривеннику три гривенника – тридцать, три пирожка – тридцать. По гривеннику три гривенника, по рюмочке три рюмочки, да три пирожка – тридцать. Папиросочек-сигарочек не спрашивали – два рубля тридцать.

Многие и вправду не выдерживали и платили.

Второй, как и хозяин, из старообрядцев, носил кличку Козел за большую седую козлиную бороду. Над ним иной раз издевались подвыпившие посетители. Они ставили на середину стола бумажный пакетик, а когда Козел, принесший кушанья, пытался сдвинуть его в сторону, то обнаруживалось, что внутри лежит игрушка, козлик. Половой хватал этого козлика, скверно ругался и швырял его об пол. А впрочем, если козлик был поделкой дорогой, его ждала иная участь – тот же половой, все с той же руганью утаскивал игрушку.

Видимо, под старость у Козла скопилась яркая коллекция своих прообразов.

Это заведение было особо популярным у купечества. Один из них, предприниматель П. Медведев, вел в 1859 году дневник. Вот что мы можем в этом документе прочитать:

«28 января.

…Иван А. Свешников пригласил, и я обрадовался, как будто какому кладу. Пошли в Егоров. Слово за слово, судили-рядили про дела, про себя, да касалось и до людей. Рюмка за рюмкой, в голове зашумело, ну и ври что попало, а там шампанского. Напился я до положения риз, а он, кажется, равно пил, но все-таки довольно тверд. Кое-как я доехал до дома и лег на кровать, как говорится, лыком не вяжет, мертвецки пьян. Вот и поди смотри на себя. Стараюсь исправиться, и сколько даю себе обещания не быть пьяным, а ежели пить, то пить разумно, но никак не могу удержать себя; к тому же и страсти не имею к вину, а с людьми и за компанию налижусь – вот слабость характера. И не хочется, и не по комплекции, и нездоровится, и трата денег, а все пью.