Тамара Ломбина - Чистый четверг Страница 8

Попал Ерофеич прямо из тюрьмы, да за стол. Сын Витька после сверхсрочной женился на Наталье, Лушкиной дочке. А та и лицом, и статью в мать, но в отца верткая и хваткая – ну, чисто юла в юбке, глазом не ухватишь.

– Вот и породнились, Савельюшка, сватьюшка мой дорогой, – только-то и прошептала Лушка, но опять запело что-то в душе Ерофеича, которая, казалось, уже и чувствовать что-нибудь, кроме боли да тоски по Лушкиным глазам, ничего не умела.

На второй день гуляли у невесты. Лушка с мужем вышли с хлебом-солью встречать молодых, бабка Аксинья сняла икону из красного угла, и что-то поразило Савела в лике Божьем, да за суетой отвлекся он и забыл об иконе.

Не было лучше плотника на селе, чем Савел. Да что там в его деревне – ни в Пречистом, ни в Пантелееве не было лучшего. Но все стало валиться из рук у мужика. До такой глупости дошел, что решил к Агапихе сходить: тоска стала изводить, как в том сне, сохнуть начал. Самому стыдно: сын скоро дедом сделает, а он, вишь ли, любовью занедужил.

Несколько дней маялся. Чем больше думал, тем дичее ему казалось собраться к бабке Агапихе. А потом плюнул на все «удобно-неудобно», пошел. Так-таки из мастерской и пошел…

– Куда на ночь глядя? – привычно спросила жена, но он только махнул рукой.

Хороши Всполохи поздним вечером. В окнах свет, приятно с холма на холм идти сквозь высокую траву, не по большаку, а тут, за избами. Вон там, за последним холмом, ее дом.

– Может, последний-то ум в тюрьме отбили, кто узнает, засмеют…

В окнах Агапихи не было света, она сама сидела в палисаднике перед домом под большой березой, на завалинке.

– Ну, чего, милый, зачем тебе Агапиха понадобилась? – не поворачивая головы, спросила она глухим голосом, и Ерофеич растерялся. Что он ей мог ответить?..

– Занозу можно вытащить, нарыв тоже назреет и прорвется, а слыхал литы, чтобы сердце вырывали, али душу из живого человека вынимали. Ох, молодежь… Душа зацветет, как райский сад, а они готовы повырубить. А без муки и там человек не нужен, – она показала дрожащей рукой куда-то в небо ли, в вечность ли… – Награда это тебе великая, видать, за муки твои незаслуженные, а ты избавления ищешь. В небе и то сияет какая-нибудь звезда ярче прочих, вот так и люди, когда любовь в них поселяется.

– А на что мне она нужна, что мне с ней делать? – потерянно спросил, уже не ожидая ответа, Савел.

– Хранить, сокол мой, хранить, как Антип Кривой свой единственный глаз хранит.

И хранил… хранил. Антип-то меньше свой глаз хранил: больно был задирист, все в драку лез и под единственным глазом синяк не однажды нашивал. Так, может, никто бы и не узнал о его любви, да только случилось так, что…

…Суровая выдалась зима в том году. Такая была только в годы войны. Председатель отдал приказ разобрать церковь на дрова, а кому, какие Савелу, плотнику, сам Бог велел.

– Глянь там, может, что сгодится в работе, а коли ничего ценного не осталось, так Ванька Шалый подкатит на тракторе и разваляем ее в айн момент.

В первую секунду вроде что толкнуло в сердце: мать с отцом здесь крещены, самого тут поп Савелом нарек, потихоньку от всех бабка перекрестила и детей его. После смерти попа старухи как-то поддерживали церквушку на свои скудные гроши. Но ведь и скотину жалко: пооколеет, если не подтапливать, от мороза.

Утро солнышком улыбнулось, от мороза снег скрипит так, что, кажется, слышно на четыре версты окрест. Церковь на взгорочке с покосившимся крестом словно в кручине великой. Тихо кругом, и деревья в инее насупились.

«Чего это я, – ругнулся про себя Савел, – мерехлюндии развожу? Все одно, не сегодня-завтра завалится». Да что-то в голову полезли россказни бабские: мол, вон в Пречистом в церкве-то сделали баню, так там какие стали чудеса твориться. В клубах пара, как только потише, да поменьше народа, все одно и то же видится бабам: женщина с младенцем на руках сидит, покачиваясь из стороны в сторону, и слезы бесконечно с лица ладонями утирает. В баню народ не хочет ходить, хоть закрывай.

– Тьфу ты, – сплюнул в сердцах Савел, – как баба, едрена вошь!

Незнамо почему, бабка вспомнилась, такая же черная от времени, как эта церквушка Успения Богородицы. В ней и раньше угадывалось что-то женское, округлое, а теперь и вовсе древней старухой присела она на холме.

Савел хотел сбить амбарный замок, но оказалось, что не заперто. Он вошел в церквушку и удивился: не было в ней того запустения, каким веяло снаружи. Все было чисто и прибрано. Ерофеичу показалось, даже все иконы на месте, а он слыхал, что какие-то заезжие супостаты разорили иконостас Успения. Иконы мастеров семнадцатого века повыворачивали с мясом. На продажу, видать.

Опять, как и в детстве, Савел испытал все то же странное чувство собственной малости. Его всегда подавляла обстановка церкви. Может быть, даже самому трудно признаться было, что стыдно ему перед этой красотой. Неизвестно почему, но стыдно. Потому не заходил сюда с самого детства. Вспомнилось, что от церковного песнопения он всегда плакал, а бабка шептала:

– Вишь, как душа очищается, милочек…

Сколько прошло времени, Савел не мог сказать, ноги словно приросли к отскобленным добела половицам. Подошел он поближе к иконостасу:

– Никак Лушкина работа?

Во всех ликах святых он угадывал свое обличье, то в молодости, то в пору возмужания. Даже братья Борис и Глеб, великие мученики, – это он, опять-таки он, после тюрьмы. Но не это было самым странным ли, страшным ли, а скорее – именно чудным. Он увидел свою жизнь, ту, что прожил в своей душе тайно. Вгляделся в лицо Богородицы-Лушки и младенца на руках ее, Лушкой и им, Савелом, желанного, но так и не пущенного в свет младенца, и горячо стало щекам Савела. Он провел заскорузлой ладонью по бороде, уж не плачу ли я, огарок никчемный? И опять откуда-то сверху голос бабки Маланьи со своим:

Конец ознакомительного фрагмента.