Елена Колина - Воспитание чувств: бета версия Страница 8

Ларка до сих пор ненавидит старушек, я и сам не доверяю старушкам, особенно маленьким. Нет, пугать Скотину я не буду. Шлепать тоже не мой метод воспитания. Если только пару раз шлепну, несильно.

Роман перебежал Фонтанку между машинами, как мне мама не разрешает, с тротуара крикнул: «Петр Ильич! Завтра в три!» Ура, ура, я завтра опять буду на Аничковом мосту, увижу своего коня!

Если честно, не понимаю, как я смогу всегда пропускать последний урок. Чтобы доехать от проспекта Большевиков до Невского, нужен час с запасом. Но работа важнее, чем учеба. С первой зарплаты куплю маме прокладки и Ларке, ладно уж. Зашел в Аничкову аптеку на углу нашего дома, посмотрел – они там продаются.

По дороге домой зашел в библиотеку. Взял книгу «Как воспитывать ребенка». Библиотекарша не хотела давать, потому что я еще не сдал книгу «Как воспитывать подростка», спросила: «Ты что, из многодетной семьи?» Думала, что я из многодетной неблагополучной семьи.

Дома: рассказал, как Роман отложил меня в долгий ящик и пригласил работать старшим братом. Я буду получать пять долларов в день, зарплата в конце каждого месяца, как у водителя и домработницы.

Папе кажется, что я завожу неподходящие знакомства. Ему кажется, что Роман идиот – нанимать брата. Маме кажется, что за несовершеннолетнего должны договариваться его родители, потому что ребенок (я) не на улице живет, а в семье. Было бы приятно, если бы мама сказала «молодец, что у тебя есть работа» или «я всегда в тебя верила», но маме кажется, что людям нельзя говорить хорошее, это их портит.

Ларка завидует, что у меня есть зарплата.

Завтра мой первый рабочий день.

В шляпе

Мой первый рабочий день (вторник, 11 октября) вошел в историю как «черный вторник»: в этот день произошел обвал рубля. Дома у нас была паника. С 3000 рублей за доллар курс взлетел до 4000, и в то утро отец сказал: «Это конец всего».

Чего – всего? Казалось бы, черный вторник не имел к нам никакого отношения: отец не занимался бизнесом, не играл на бирже (из нашей семьи любым игроком можно представить лишь Ларку). Но это был его личный крах: у него были деньги на черный день, 150 долларов, – все, что «осталось от бизнеса»; когда не на что было купить еду, он брал оттуда и потом возвращал обратно. Эти 150 долларов накануне зачем-то были переведены в рубли, и теперь, с обвалом рубля, наш золотой запас уменьшился на четверть. «Сейчас все подорожает… как мы будем жить?..»

Отец, подумав, принял решение, побежал в обменник купить доллары на оставшиеся рубли, но, выстояв очередь, передумал и вернулся домой еще более взвинченным: очередь обсуждала, что нужно срочно покупать доллары, доллары скоро закончатся, но может быть, и нет, и он решил еще посмотреть-подумать, все равно все пропало, все равно простые люди всегда в проигрыше.

…Без пяти минут три (мама сказала «опаздывать нельзя и приходить раньше нельзя») в мой первый рабочий день я вместе со своими методами воспитания (написал на бумажке, бумажка в кармане) звонил в звонок бывшего моего подъезда.

С нашего переезда всего-то прошло полгода (весна и лето), но все изменилось: в подъезд нельзя было войти, как прежде открыв дверь ногой, дверь была новая, стальная, с домофоном.

«Кто?» – спросил голос, я ответил: «Я… к Роману… Алексеевичу…» – «По какому вопросу?», я ответил: «Я на работу. Я… кран течет…» Не мог же я сказать: «Я тут работаю старшим братом».

В подъезде тот же спёртый запах, облупленные грязно-голубые стены, знакомые мне до каждой выбоины лестничные ступеньки, но справа от лестницы теперь была будка, небрежно сколоченная, немногим больше будки бульдога, – а в будке сидела (сюрприз!) моя учительница физики из старой школы на Фонтанке по прозвищу Материя. Любимая фраза «Всё, что есть во Вселенной, это материя», седой парик, всегда немного набок, любимый писатель Чехов, дочка-психолог (тоже работала в нашей школе).

Материя узнала меня, сказала: «У меня у дочки у ребенка…», как будто я потребовал объяснений, почему она тут, вместо того чтобы рассказывать в школе про материю. Из смущенного нагромождения родительных падежей было понятно, что ей неловко, что сидит она тут вынужденно. «Вынужденная посадка», – говорила баба Сима о том, что не хотелось делать, но пришлось, в данном случае это была самая настоящая вынужденная посадка в будку.

Случай Материи был таким же, как у папы, случаем смятого жизнью человека: у внука открылась сильная аллергия, дочь сидела с ребенком, на учительскую зарплату втроем не прожить, и, как только встал выбор купить внуку фломастеры или молока, она ушла из школы, и теперь они с дочкой-психологом по очереди сидят в этой будке сутки через сутки. «Вот так-то: мы, люди с высшим образованием, теперь обслуга… Вот какая у нас теперь жизнь… Сейчас не наше время», – сказала Материя. Перед ней лежал томик Чехова, рот она скривила так беззащитно, что мне стало стыдно смотреть на нее, как будто она сняла передо мной свой парик.

Я сказал бы ей, что она не кажется мне другой, не стала хуже оттого, что сидит в будке (хотя мы оба понимали, что кажется и стала, как отец понимал, что, будучи безработным, кажется другим и стал хуже инженера), но это обидело бы ее, а не поддержало. Я сказал: «Мой папа и все его знакомые с завода тоже говорят «сейчас не наше время»» (на самом деле клуба страдальцев никакого не было, уволенные с завода инженеры разбежались кто куда и выживали поодиночке), чтобы Материя обрадовалась, что она хотя бы не одна.

Приободрившись, Материя вылила на меня поток сведений:

– У него целый штат прислуги: домработница, водитель, уборщица… Водитель – хам, уборщица – бывший кандидат наук, дети невоспитанные, особенно мальчишка, а девчонка еще хуже, вообще вне конкурса… А где у него матери-то детей? Он не говорит. Одна-то, понятно, может умереть, но тут – разные матери, и где они?..

А ведь Материя совсем недолго просидела в будке. Еще весной мама ходила к ней в школу, просила поставить Ларке пятерку по физике – у Ларки было между пятеркой и четверкой, пятерка требовалась для создания Ларкиного реноме в новой школе. Материя принципиально гоняла Ларку по всем темам, прежде чем оценила Ларкины знания на пятерку. Почему учитель физики так быстро превратилась в бабку-консьержку, упоенно сплетничающую о своих нанимателях? Чтобы чужое стало своим, нужно присвоить чужой рисунок поведения, случай Материи – чтобы быть обслугой, сохраняя самоуважение, нужно стать обслугой. Или проще – Материя обалдела от сидения в будке.

– Ты веди себя с достоинством, – посоветовала Материя, – ты вот тут постой и подумай, как войти в дом с достоинством… И, как починишь кран, – все, никаких «а у нас еще это не работает, то не работает…», если что – пожалуйста, но за отдельную плату. В общем, не позволяй… держи ухо востро.

Мы коллеги по службе у Романа, стальная дверь и будка отделяют нас с Романом от всего мира, но в любой момент наш работодатель может расстаться с нами, и тогда линия обороны будет от нас, – вот Материя и советовала от всей души противостоять нашему общему работодателю.

… – Я Скотина, – солидно представился Скотина, он был не такой пухлый, каким я его запомнил, скорее худенький. – Это ты мой бгат Петг Ильич? Я все знаю: ты не нянька, ты меня быстго научишь быть мужчиной, а если что, поддашь так, что я улечу.

Скотина верещал: «У меня бгат, бгат!», я приподнял его и немного потряс, чтобы он успокоился, он ко мне прижался. Я всегда был не прочь иметь брата, чтобы можно было его защитить от всего. Ларка – другое, она девочка, это мальчику нужна защита, а девочка сама себя защищает. Малыш Скотина прижимался ко мне, мне было тепло от его глупости и картавости, и я немного успокоился – я ведь очень волновался, как все будет. Хорошо, когда не нужно с ходу применять методы воспитания, а просто тебе рады. Но не тут-то было.

– Ты идиот? Какой же ты идиот. Он твой брат за деньги. Он – твоя гувернантка… гувернант, – раздался хриплый басок. У Алисы был низкий голос и детские для такого низкого голоса интонации.

Я так сильно нервничал, что не понял от Материи, что там мальчишка и девчонка, что это у них разные матери, о которых Роман «не говорит», как Синяя Борода, убивший своих жен. Не понял, что там еще кто-то есть, а там была Алиса.

– Ну, привет, Гувернант. Не думай, что он тебе радуется. Скотина всегда сначала радуется новой игрушке, а потом бросает, – сказала Алиса.

Алиса была (не буду подбирать эвфемизмы) – толстая. Не приятный пончик, весело пристукивающий чуть лишним весом, как мячик, а разнузданно толстая, бесформенная, «жирдяйка, жиртрест», – таких откровенно жирных я до нее не встречал. Лицо у нее было на удивление детское, с размытыми чертами, подчеркнуто незрелое по контрасту с женской рубенсовской полнотой, и волосы у нее были рубенсовские, золотисто-рыжая волна до талии, – она была похожа на огромного жирного ангела, если бы у ангелов были длинные волосы и талия. Ей было шестнадцать, как и мне.