Петр Краснов - Заполье Страница 8

И все бы оно ничего, живут же, кормятся люди и здесь, даром что демократия не вполне еще победила – когда б не жестокосердно не бортанули его, интеллигентски выражаясь, жена и вроде б родной, великовозрастный уже сынок, убыв на историческую родину, в обетованную, а его оставили на съеденье отечественным, раздраженным скверными предчувствиями пенатам… В неподдельном горе крестьянкин сын Суземкин не успел даже притвориться, что, дескать, сам не захотел уехать, – хотел, еще как хотел вырваться, наконец-то, из-под глыб… пусть даже порядком-таки полегчавших, да, но какая разница; и жестоко запил, бедолага, пропадал надолго, разве что появлялись иногда сумбурные, диковатые даже для единомышленников статейки его в демпрессе областной или сам он, как вот сейчас, обнаруживался вдруг средь какого-нибудь сборища, с а-ля фуршетом предпочтительно, надирался оперативно и опять исчезал. Но костюм как-то вот сберегал.

– Мой любимый местный персонаж, между прочим, – перехватил его взгляд на Суземкина Мизгирь. – Люб-бимейший!..

– Мастер местный? Булгаковский, в натуре?

– Как… как догадались вы?! – Тот остановился даже, с веселым изумлением на Ивана взирая; но это уже наигрыш был, не более того. В хорошем настроении пребывал Мизгирь – редком для него, почему-то зналось, не для таких она, легкая жизнь. Чему-то другому предназначил себя хозяин этого тщедушного тела и большой головы, подчинил тому иному все страсти свои, по-видимому немалые, никак не дюжинный, диалектически подвижный ум. Вот и в мелочах не поступался даже, одежды на какой-никакой выход не сменил, все в том же был курточном балахоне, брючках коротковатых с пузырями на коленках, шляпы не снял своей затасканной… шапки не ломал ни перед кем или чем, так это можно было понять. – Откуда?..

– Да все знают. Спит и видит себя им… мастером. Непонятым, само собой, гонимым. Чуть не Михалафанасичем самим. По части экипировки еще ничего, но тексты…

– Ну, тексты видел, листал… Подойдем?

– О нет, увольте.

– Вам будет смешно, да, но меня неразбериха в его мозгах интригует – чисто познавательно, знаете. Никогда не скажешь, что он в следующую минуту… э-э… сформулирует. Сморозит. Я пасую просто. Я тащусь!..

Их ждала Аля, на правах одной из устроительниц расчистив по-хозяйски для них угол стола, подносик пристроившая, потеснив толпящихся, гомонящих, жующих.

– Возвращаясь к смыслам, – сказала она Базанову упрямо, и Мизгирь, плотоядно управлявшийся уже с гамбургером, рассмеялся, любовно глядя на ее потемневшее, построжавшее личико. – У зеркала не спрашивают же, почему оно отражает…

– Я спрашивал, – сказал Иван. – Еще маленьким. Рукой за ним цапал… как обезьянка. И нельзя не спрашивать.

– Да?.. – И нашлась, усмехнулась: – И что оно вам ответило?

– Много всякого. Зеркало вообще мистично. Оно набито этими смыслами…

– Какими же, интересно?

– Женщинам лучше знать, – улыбнулся он ей; и подумал, они его не торопили. – Ну, не говорю уж о симметрии… не скажу – всего мира, но его основ кое-каких. О диалектике с тезисом – антитезисом, об антиномиях всяких… О метафизике мнимости, если хотите.

– С богами, выходит, так же? – Это уже Мизгирь, перестав жевать, спросил, глаза его были почти требовательны. – Симметрия? Бог – антибог, так?

– Не ловите, Владимир…

– Георгиевич, – последовал шутливый полупоклон. Шляпы не снял он и за столом.

– Не подначивайте, Владимир Георгиевич. Бог – это надмирное, сами должны знать. Вне мира этого, абсолют… в теории, по крайней мере. А мы о нашей бытовухе, грешной. Так что нет смысла о богах…

– Вот видите, Аля, как мыслят мужчины?! Без смысла – бессмысленно!.. Пожалте патент на афоризм. Не грех и обмыть, а? За редкое – по удовольствию – знакомство!..

Аля без энтузиазма подняла фужер, спокойная, но и не очень-то, было видно, довольная собой:

– Соглашусь, пожалуй; но ведь тут речь о свободе творчества – которая сама по себе. Которая может и опрокинуть заскорузлый смысл…

– Чтобы поставить на его место другой. Свой.

– Вот им-менно! И точка! – торжествующе вскрикнул Мизгирь. – Пьем!

На них зашикали, довольно пьяно уже. С другого конца застолья возвысил голос сутулый и оттого совсем уж невысоким казавшийся человек с малоподвижной по-волчьи шей, с вязким упорным взглядом, одинаково тяжелым, мерклым, на что бы он ни глядел, – Гоглачев, этой выставки творец и распорядитель главный, он же и автор тех бабьих – навалом, под Пикассо, – туловищ с вывернутыми членами и распятыми гляделками. Говорили, что он владел такой же тяжелой, умеющей навязать себя волей, и не расхристанному стаду этих крушителей смысла было ей, осмысленной, противостоять. До полного торжества, впрочем, Гоглачеву было далеко: в соседних по времени и месту штудиях работала, пила и страстям человеческим предавалась разбродная, скандалезная, но сильная братия-вольница реалистов всяческого колера, на дух не принимавшая гоглачевских «садистов», и конца распри не виделось.

Глуховатый монотонный голос Гоглачева, казалось, не одолеет шума, звяка, возгласов фамильярщины, выкриков пьяных и смеха, гулко отдающихся в заставленной стендами пустоте, даже некоей бездушности зала; но первыми-то, как ни странно, стали покорно замолкать, словно завораживаемые привычной уже им тусклой, скудной на интонации речью этой, сами бунтари кисти и резца, субъекты протеста…

– …собрались, повторяю, чтобы в очередной раз утвердить свободу личности и самовыраженья, полное и безусловное право на него. Свобода – это царица творчества и одновременно главная компонента его, без которой… Да, мы отрицаем – но отрицание так же созидательно в этом мире, как и утверждение, а черное не столько противопоставлено белому, сколько оттеняет и утверждает белое…

– Не вы у него спичрайтером, Аля? – стараясь, чтобы помягче вышло, пошутил Базанов.

– Нет. Он сам другим пишет, – сказала она серьезно, резковато даже, но впервые взглянула на него внимательней, с чем-то затаенным, темным в темных же глазах.

– Да уж, худописцы эти наши грамотешкой не слишком обременены, – Мизгирь вытер салфеткой сочные губы и бросил ее на стол, пренебреженье выказывая, – не избалованы. А идеологическое обеспечение, между прочим, всегда дорогого стоит… – Не понять было сразу, что он этим хотел сказать; и не то пояснил, не то добавил просто: – Неглуп сей человек, а это уже кое-что. Помимо даже целей, какие преследует. С дураками хуже.

– Как это – «помимо»? Средства оправдывать?

– Нет, конечно! – горячо согласился с ним, крутнул шляпой Мизгирь. – Кто спорит. Но тут другой момент, не менее важный, может: с умным столковаться можно. Умный сумеет понять – и согласится. Или не согласится, но – поймет; а это уже связь, диалог, преодоленье непонимания меж прямоходящими, отчужденья… чего-то стоит это?!

– Рискованно спорите… – усмехнулся было Базанов, чувствуя, что вино настроило его на излишне, может, благодушный лад… позволительный ли? Боком нам теперь вылезает это наше благодушие, расслабуха русская, и чем дальше, тем больше. – А не хотите вариант: умный поймет, даже согласится, а употребит свое понимание во зло? А все понимающий и злой – это ж сатана. Даже погибельность свою понимающий, по этому… по преданию.

– А не хотите ль: истинное понимание и зло – несовместны?..

Они рассмеялись, почти одновременно, снова благодушие верх взяло, и на них опять прикрикнули, полушепотом: «Тише!» – «Н-ну, елки зеленые!..» Мизгирь сдвинул шляпу на затылок, открыв бугристый лоб макроцефала, пусто посмотрел на усмирителя одного, и тот отвернулся, нервно передернул плечами.

– …мы расчищаем место созидательной интуиции – варварски, кто-то скажет? Порою так. Беспощадно? Да, старое не хочет уходить само. Старое все думает, что оно – нестареющее… бред, маразматический склероз – ничего не болит, а каждый день новости… Старое качает права, каких у него нету.

– Экс-проприир-ровать!.. – крикнул лохматый, выбросил сжатый кулак, шевелюрой тряхнул, хвостиком волос сзади, цветным каким-то бантиком перевязанным.

– Да. Дадим старости бой, прежде всего в себе!.. Интуиция богаче и мощнее разума, а форма – враг свободы. Чувства развели… а чувство – это женщина, ведомая свиньей!..

– Сам ты свинья, – пробурчал под нос Мизгирь – беззлобно, впрочем, без особой досады. – Ну, для них-то сойдет. Знает, что говорит.

– И что малюет, тоже знает. Пикассятину.

– Вы не любите Пикассо? – с некоторым будто бы удивлением сказала Аля.

– А почему я должен его любить? Да и как-то не так вы, Аля, ставите вопрос… Навыворот. Любит ли он меня, зрителя, – вот суть в чем. А то, что не любит он меня, даже презирает, дрянь всучивает всякую, под крики клакеров наглых всучивает – это ж я шкурой чувствую. И вижу, и знаю вполне точно. То под Энгра, то… «Гернику» он выдал… в людские слезы, в кровь он плюнул! А это нехорошо – плевать.