Инна Александрова - Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник) Страница 8

Тяжело было от бесконечных кроссов от десяти до тридцати и более километров. Их проводили каждую неделю, в воскресенье. Зимой – на лыжах. Бегали с полной выкладкой: винтовкой, противогазом, летом со скаткой. Никто не отлынивал, потому как если в этот день действительно болел и оставался в казарме, лишался увольнительной, которую давали только после кросса. Кажется, откуда брались силы? А вот брались… Были молоды. Но на безобразия в увольнении сил уже не хватало, да и за малейшее происшествие грозило отчисление.

Нам платили маленькие деньги – пятьдесят-семьдесят рублей в месяц в старом исчислении. Этого хватало на зубной порошок, туалетное мыло, дешевый одеколон и гуталин для сапог. Курить давали махорку, но, когда уходили в увольнение, хотелось смолить «Беломор». Это были недорогие папиросы. Сигарет в то время вообще не было.

Раз в неделю водили строем в баню смывать недельный пот, но каждый день летом и зимой по пояс умывались холодной водой Не болели. Один раз – очень уж хотелось отдохнуть – побегали с товарищем в одних нижних рубашках по морозцу. Вроде как запершило в горле. Однако только сутки продержали в санчасти – выперли как симулянтов. В бане надо было устроить еще и постирушку: выстирать сменную хэбэшную гимнастерку, всю просоленную на спине, портянки. После бани казарма была похожа на сушилку при прачечной. Повседневно ходили во всем хэбэшном и только в увольнение давали неношеную солдатскую одежду.

Учась в суворовском, мечтал стать пограничником, причем военно-морским. В Елабуге же понял, что отныне придется заниматься охранной деятельностью, причем охранять не здания, учреждения и офисы, как теперь говорят, а заключенных. Такая перспектива не радовала и не вдохновляла, но ничего в своей судьбе в тот момент изменить не мог.

Нашими преподавателями были, в основном, офицеры с большим практическим стажем, служившие не один год в системе МВД. Несмотря на то, что люди тогда держали язык за зубами, правда все-таки просачивалась: человек есть человек и ходить по струнке всю жизнь не может. И вот один из преподавателей рассказал как-то в качестве примера, как конвоировал в свое время эшелон зэков. Людей везли в теплушках долго, и в пути случались побеги. Ехали по Сибири. Время – сразу после войны. На Дальнем Востоке в то время жило много китайцев, совсем не говоривших по-русски. В одном из их селений «сгребли» пятьдесят человек и восстановили «поголовье», даже перевыполнили. Вот так обходились с человеческой жизнью… Сейчас, к сожалению, она тоже стоит немного.

Отношение курсовых офицеров, как уже говорил, было строгое, жесткое, требовательное, но справедливое. Наше человеческое достоинство не унижалось. Суворовцев выделяли, потому что мы, действительно, опережали остальных почти во всем: в выправке, физподготовке, учебе. Мозги у нас в ту пору были в общем-то светлыми. Отставали немного по лыжам: в Ташкенте ведь не было снега. Только в Елабуге научился по-настоящему плавать: купались в небольших, но глубоких озерах, образовавшихся как заводи после разлива Камы.

Что дало елабужское училище? Во-первых, способность переносить большие физические нагрузки. Кроме воинской подготовки, караульной службы, всю весну и лето была «борьба» с бревнами: по Каме сплавляли лес, и мы, стоя по колено, а то и по пояс в воде, вылавливали бревна и – огромные, мокрые, очень тяжелые – вытаскивали на берег, складывая в штабеля.

Училище, как и суворовское, научило находиться в коллективе, быть не мямлей, а в передовиках: ведь с нас, суворовцев, остальные брали пример. Обо мне тогда даже написали в газете Приволжского военного округа, и я шибко этим гордился.

Училище как-то развило и интеллект, хотя это была всего-навсего марксистско-ленинская наука. Кстати, кое-что полезное в ней было.

На втором году обучения училище из военно-политического превратилось в обычное пехотное. Были поставлены другие задачи, изменилась программа. Нас это вдохновило: решили, что сможем избежать зэковской охраны. Так потом и оказалось, хотя зимнюю практику проходили на строительстве Куйбышевской ГЭС, которую строили заключенные. Когда ночью стояли на вышке, огни сияли почище, чем в Москве: кончался один лагерь, начинался другой. Практика состояла в несении охраной службы. С заключенными общаться не разрешалось. Работали уже как будущие офицеры, хотя жили в казарме рядом с солдатами. Вместе питались. Уже тогда не мог не задуматься, почему же в стране так много врагов – причем, не столько воров, убийц, грабителей, сколько политических, то есть тех, кто сидел за инакомыслие. Часто думал о власти: что она такое, какой должна быть.

Чтобы в улье соблюдался покой и порядок, нужна власть, то есть те, кто все регулирует. Но эти «регулировщики» должны быть лучшими из лучших, умнейшими из умнейших, справедливейшими из справедливых. Они должны делать так, чтобы в обществе не было жадности и злобы, обмана и краж, невежества и бедности, не произрастали бы пороки, которые порождаются разделом имущества, себялюбием, враждой, кознями. Почему, почему, думал я, нельзя подражать природе, которая начальниками ставит наилучших, как это происходит у пчел. Почему мы не избираем главным того, кто возвышается благодаря лишь своим добродетелям? В настоящем обществе должности должны доставаться, исходя из практических навыков и образованности, а не из благосклонности и родственных отношений.

Никто, даже Бог, не может лишить человека его естественных прав, свобод, дарованных природой. Кто пытается это сделать, тот покушается на жизнь. Отнятие природных прав у человека вредит не только ему, но и тому, кто это делает. Если хоть одному разрешить стать «сверхчеловеком», все окружающие будут терпеть утрату своих прав, а свобода и справедливость в обществе станут сомнительными.

Приблизительно такие мысли рождались в моей головенке, но формулировались, конечно же, попроще.

Люди, стоящие у власти, почти всегда алчны и эгоистичны, считают, что их привилегии должны оставаться по гроб жизни. Насквозь циничны. Так что же делать? Где выход? Думаю, – где только возможно! – давать понять этой власти, элите, что мы всё про них знаем и понимаем, что мы – не безмозглые идиоты, которых можно бесконечно обманывать, околпачивать, подминать. Где только можно, нужно делать так, чтобы вертелись они как ужи на сковородке. Если же станем «покупаться», можно не надеяться на нормальную человеческую жизнь.

Окончание военного училища выпало на август пятьдесят третьего. Уже в марте умер Сталин. Не хочу в этих записках представить себя шибко умным вообще и в молодые годы в особенности. Но всегда – когда удавалось – читал, думал, а практика на Куйбышевской ГЭС заставила понять многое. Тогда считал, что главный в стране – Сталин, и всё, что творится в ней, зависит от вождя. В основном так оно и было, хотя на местах очень многим распоряжались не просто мелкие сошки, а даже совсем меленькие. И все-таки – не я один – всё хорошее приписывали Сталину. До войны ничего о Сталине не знал, не интересовался им. Надежда, если и говорила о «вождях», то о Ленине и Троцком. О Троцком – после объявления его «врагом народа» – очень тихо, с подругами, которые к нам приходили. Для меня же «вождями» были Ворошилов и Буденный – военные. Они своей внешностью, формой вызывали восхищение. О том, что Сталин – главный, понял во время войны и особенно в суворовском: преподаватели, воспитатели нажимали на это, как могли. Думаю, поступали так не потому, что уж шибко любили «вождя народов». Установка была такая.

Впервые понял, что в государстве что-то не так, на Куйбышевской ГЭС и при сообщении в начале пятьдесят третьего о «деле врачей». Врачи, до того лечившие и помогавшие людям, в один момент превратились во «врагов народа». Был потрясен этим, возбужден, озадачен. Раз Сталин – главный, думал я, значит, это его идея, его санкция. Сомнения, сомнения, сомнения одолевали. Тогда понял: все страшное идет от него, от главного. Вот потому, когда он умер, ничего, кроме пустоты не испытал. Никакого сожаления. Ну, а уж всё, до конца, осознал только после XX съезда партии. Осознал и возненавидел. Возненавидел на всю оставшуюся жизнь.

Писать о прегрешениях этого человека нет смысла: об этом написаны тома, а вот сказать о соучастниках этого человека надо. Соучастниками являемся все мы. С нашего молчаливого согласия все это творилось. А потому люди моего поколения не хотят, не желают вспоминать сталинское прошлое. Понимают: вольно или невольно были замешаны в репрессиях против самих же себя. Когда сидят миллионы, а другие миллионы молчат или кричат «за» – это и есть соучастие. За эту вину покаяния не произошло. Я имею в виду покаяния внутреннего, не пафосного. Покаяние же – единственное противоядие, чтобы старое не вернулось. Вот потому старое начинает потихоньку возвращаться.