Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках Страница 8

– Не, Михаил Федорович, брить его не надо. Он таким мне больше нравится…

На этих словах Ирка провела рукой по щетине Шломо Грамотного, от чего та покраснела! Это у Шломо! Которого еще не так давно в нашем городе хотели кастрировать, в Кордове таки кастрировали, что не помогло, и, возможно, из-за него у халифа Кордовы расформировали гарем. Из-за его шашней с королевой Арагона Изабеллой евреев изгнали из Испании. У генералиссимуса Франко был странный для испанца нос, а сама фашистская Испания в Холокосте гулять отказалась. При обучении в Москве Шломо из общаги в университет и обратно в общагу водили под конвоем из преображенцев, и то он как-то ухитрился втесаться между брательников Орловых к матушке-императрице и графского титула не получил из-за отсутствия в святоотческой традиции давать иудеям графские титулы. А когда Шломо по окончании университета покинул Россию, то матушка-императрица однажды по забывчивости назвала Григория Александровича Потемкина-Таврического Шлемой, на что тот сладко вздохнул и поправил:

– Его звали Шломо.

Так вот, после того как девица Ирка Бунжурна провела по щетине Шломо рукой, щетина этого кобеля милостью Божьей покраснела. И уже тогда у меня зародилось что-то!

Девица Ирка Бунжурна еще раз провела рукой по щетине Шломо и сказала:

– Нет, брить его не будем. Мне так больше нравится.

– Крошечка-Хаврошечка, – мягко сказал я, – это моя книга…

Она окинула меня злым глазом, потом – вторым злым глазом:

– Михаил Федорович, между прочим, Ваша! Книга! Написана! По! Моей! Картине! Так что придумайте что-нибудь. А то как глупости про меня писать, так вы…

– Какие глупости?! – изумился я.

– А кто меня сучкой назвал?

– Когда?! – по второму заезду изумился я.

– А в начале книги. И еще – мерзавкой. Где-то там же рядом. – И она затрясла губами и окинула меня чрезмерно жалостным глазом, потом – вторым чрезмерно жалостным глазом. И ведь я же знал, что эта сучка и мерзавка играет, но не выдержал:

– Реб Шмилович, идите домой. Сегодня бритья не будет. Вам будет заплачено.

– Нет, – сказал девица Ирка Бунжурна, – раз он уже тут, пусть подровняет волосы с боков, немного сверху, а сзади на нет, – и вышла из картины и из моей комнаты. Потом они о чем-то говорили на кухне с моей женой, а потом это горе ушло куда-то «по своим делам».

«Свои дела» у нее, видите ли!

Шломо Грамотный перехватил уздечку Осла другой рукой, провел свободной от осла рукой по волосам с боков, немного сверху, а сзади на нет, посмотрел в правый ослиный глаз на свою свежеподстриженную голову и остался доволен. А почему я решил, что он остался доволен, так это потому, что он довольно усмехнулся. А уж довольную улыбку я всегда отличу от недовольной. Довольная улыбка выглядит как «Ххех!», а недовольная – совсем наоборот, как «Ххех!». Чувствуете разницу?.. И еще Шломо посмотрел сквозь картину на меня. Но не так чтобы прямо на меня, а немного в сторону. В ту сторону, куда удалилась девица Ирка Бунжурна «по своим делам». «Свои дела» у нее, видите ли! Но этот взгляд мне не понравился. Вам уже знакома репутация Шломо Грамотного, поэтому на ночь картинку надо завешивать, чтобы этот образцовый либидоносец не шагнул в мой мир и ненароком не отвлек девицу Ирку Бунжурну от чистого искусства в сторону не очень чистой любви. Оставив Осла на площади Обрезания без человеческого присмотра, в одиночестве. А одинокие ослы тоже ненадежны. Им запросто может прийти в голову сойти в мой мир в поисках одинокой ослицы. Или какой-никакой захудалой кобылки. Ну и, на худой конец, разгульной верблюдицы. И лови их потом по всему Черкизову.

– Живите себе, Ослик, в картинке, в Городе, на площади Обрезания, под присмотром Шломо Грамотного. Нет в моем Городе одинокой ослицы, захудалой кобылки, и никакие разгульные верблюдицы вот так вот запросто в метро не ездят. Урбанизм такой развелся, что только дикие собаки, бомжи и ОМОН. Так что даже самый ослиный осел может на старости лет умереть девственником. А у тебя в картинке вполне может настать светлое будущее, и ты увидишь ее и положишь свою голову на ее шею, а потом взгромоздишься на нее – и произойдет слияние двух лун в ослином исполнении. И только очень черствый еврей может прогнать их из-под окон своего дома. А не черствый толкнет локтем спящую жену и шепнет в ее заспанное ухо:

– Циля, сделай мне хорошо, Циля.

И поцелует ее в другое заспанное ухо. И Циля, кокетливо улыбнувшись заспанными глазами, как бы во сне случайно Невзначай Во сне Не сознавая Раздвинет рыхлые в синих прожилках бедра Согнет в коленях траченные тромбофлебитом ноги И призывно зевнет И он войдет в нее и Циля сделает ему хорошо и Он сделает Циле хорошо И потом утром им обоим будет хорошо И за завтраком им будет хорошо И за обедом им будет хорошо Потому что фиш и фаршированные шейки будут чудо как хороши Потому что ты ей хорошо. И она тебе хорошо…

А все потому, что на площади Обрезания Осел и Ослица сделали друг другу хорошо…

И вот что я подумал, милые читатели мои: не запустить ли на улицы русских городов ослов? Чтобы русским женщинам было хорошо… И щи будут особенно хороши. Обратно – демография. Вот в Средней Азии, на Кавказе – ослы кругом. И демография, сами знаете. А тут… Как представлю себе «опель», взгромоздившийся на «мазду»… И никакой тебе Тинто Брасс… Он же, в конце концов, не подъемный кран.

Ну, я несколько отвлекся от плавного течения жизни в моем и Ирки Бунжурны Городе, когда субботнее солнце слиняло за башни замка, разрушенного Фридрихом Вторым на втором году Семилетней войны, когда загорелась первая воскресная звезда и православные Города потянулись к вечере в церковь Св. Емельяна Пугачева. (Не забыть сказать Ирке, чтобы нарисовала ее, а также мечеть в арабском квартале, а буддизма в нашем Городе еще не было, а уж о богине Аматерасу никто и слыхом не слыхивал. Хотя выражение «япона мама» в русской транскрипции в некоторых кругах Города хождение имело. Во времена престольных праздников и прочих гулеваний в русской части населения. И что характерно, имело успех и среди коренного населения Города. Его вкрапления в идиш придавали ему дополнительную эмоциональную окраску. Особенно в торговых беседах. В пылу спора евреи обращались к Нему не с традиционным «вейзмир!», а не хочу повторять.

А пан Кобечинский национальное речевое достояние Речи Посполитой «пся крев» и «Матка Воска Ченстоховска» вообще стыдился упоминать в светских беседах. На каковые его, правда, никто не звал. Очень был вспыльчивый пан. Чуть что – сразу хватался за саблю. Справедливости ради скажем, что сабли у него не было, но он все равно за нее хватался. Как кто при нем скажет «Тарас Бульба», так он сразу – за саблю. Ну и, разумеется, «япона мама» в русской транскрипции. И понять его можно. Потому что этот Тарас сынка своего Андрия поубивал со словами «Я тебя породил, я тебя и убью». И это что же получается? Если я, к примеру, родил своих сыновей, Митю и Алешу, так я их и убить право имею?! Это же «япона мама» в русской транскрипции! А поубивал сынка своего этот пресловутый Тарас за любовь к дочке этого самого пана Кобечинского. И дочка этого пана Кобечинского родила от Андрия человечка. Не польского, не русского, не запорожского, а просто человеческого человечка, которого вместе с маменькой сжег в костеле Города Тарас Бульба, когда мстил за другого сына своего, Остапа. И осталась у пана Кобечинского одна лишь дочка Ванда, чудом спасшаяся от казацкой сабли. Вот пан Кобечинский и хватался за несуществующую саблю со словами «япона мать» в русской транскрипции, когда слышал имя Тараса Бульбы.

Но в этот погожий субботний вечер никто этого ненавистного имени не упоминал. Евреям оно ни к чему. Не Тевье-молочник, прямо скажем. Русские вспомнили о нем три раза.

Первый раз – когда к столетию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя Николаевскую улицу, названную в честь императора Николая Александровича, переименовали в Николаевскую, но уже в честь писателя Николая Васильевича.

Второй раз – когда к 150-летию Гоголя улицу наградили Ленинской премией мира в области литературы.

И третий – когда из Москвы, где в это время была очередная заварушка, пришла бумага о возвращении Николаевской улице ее исторического названия Николаевская. Которую она и продолжала носить и в 17-м, и в 18-м, и в 19-м веках, и даже в 3760 году, когда наш Город с неофициальным визитом посетил Иисус. И зря, между прочим. Визит, по разным обстоятельствам, превратился в официальный. И кончился для него невесело.

Так что Тараса Бульбу у нас вспоминали, прямо говоря, не к каждому завтраку. И пили за него не каждую субботу. Точнее – никогда.

Так вот, православные потянулись к вечере в церковь Св. Емельяна Пугачева (не забыть сказать Ирке Бунжурна нарисовать ее), и вместе с ними в нее потянулся и пан Кобечинский, чтобы и помолиться (костел-то Тарас сжег, «япона мать» в русской транскрипции), и не мыкать сто, а то и более лет одиночества в одиночестве в этот теплый субботний вечер. Да и кто будет вспоминать о разнице западной и восточной ортодоксий, если Бог – вот тут вот. И его мало волнует, кто и как Его славит. Строго между нами, антр ну суади, положив руку на свое ишемическое сердце, я полагаю, что Он довольно равнодушен к способам богослужения. Думаю, что у Него других забот хватает. Да чего там «думаю»! Он сам мне говорил, когда мы с Ним лежали в 16-й палате 30-го отделения больницы имени Алексеева (в девичестве – Кащенко).