Анатолий Росич - Вой Страница 8

Иван с Наташей спрятались в ракитнике. Путь был один – перейти вброд реку, там, где можно уцепиться за каменные пороги, и скрыться в парке. А дальше видно будет… Хотя они уже понимали, что дальше – ничего не видно, дальше пути нет, свободной дороги – не будет…

Они перебрались через речку в том месте, где спустя два столетия образуется уютный, каменно-песчаный центральный дыбовский пляж. И долго сидели на гладком, остывающем после дневного тепла береговом камне. Пока не утихли людские и даже лягушачьи голоса. Уже не было активного движения окрест, не лаяли собаки, – лишь дымок от угасающих костров напоминал о чем-то дотла сгоревшем.

Дыбовские собаки умолкли. Но сквозь глухой, однообразный шум воды им послышался вдруг какой-то слабый вой. Он доносился не со стороны города, а из-за горы, из-за парка. Может, выла одичалая собака, может – одинокий волк, а может, просто почудилось. Он был тихим, этот вой, но такой пронзительный, что, казалось, вобрал в себя всю боль, всю невысказанную тоску и всю тщету мира – не только человеческого, а всего живого мира, не только мыслящих, но и всех мыслимых, трепыхающихся в вечных тисках смерти биологических соединений, которые умеют, способны что-то чувствовать.

И они решили не убежать, а… улететь. В другой мир, в другое пространство, в другую вселенную, которая их примет, и никогда, ни за что, ни в какие времена не разлучит.

По узенькой, круто взвившейся тропинке, стянутой, как арматурой, прочными сиреневыми корнями, влюбленные поднялись наверх. Приблизились к самому краю отвесной скалы. Дна не было видно – его закрывали густые кусты сирени, облепившие даже отвесную плоскость горы. Да зачем было мерить глубину, это было неважно. Слышно было, как где-то внизу шумела, стонала в тесных каменных берегах река. Они обнялись. Замерли. И долго так стояли – казалось, вся жизнь, как вода, с тихим плеском протекла под ними. Потому что они уже были НАД – над рекой, над камнями, над этой горой, над чуждым замком, над чуждой землей, над чуждым временем. И над чужой, не принявшей их любви, жизнью!

Не разжимая объятий, ступили еще полшага. Последние. Их глаза встретились и все сказали: самое важное, единственное – они вместе. Затем их взоры обратились к звездам. И туда, не вниз, а вперед-вверх потянулись их тела… На миг, на какое-то мгновенье река застыла. Все законы мирозданья, весь колоссальный космический часовой механизм, который управляет всеобщим, равнодушным к земле и людям, движением – остановился! Все звезды на миг перестали мерцать! Луна, закрывшись маленьким густым облаком (где она нашла его в чистом прозрачном небе?), отвернулась от Земли и…

Сергей пристально в темноте посмотрел на Танино лицо: она улыбалась, призакрыв глаза. Но в следующую секунду понял, что это не улыбка, а гримаса боли; глаза ее не улыбались, а сверкали искристыми капельками последней надежды, готовой сорваться в пропасть непоправимого, невозвратного, невосполнимого…

– И что?.. – спросила она в отчаянии.

«Потрясающе!», – подумал Грохов. Увидел, что ее глаза в слезах, что она сейчас вся там, в рассказе, и наклонил голову, чтобы не выдать невольной улыбки.

– И – ничто, – поднял уже серьезное лицо. – Дальше было одно сплошное «ничто», все кончилось. А им всего-то и нужно было: посмотреть друг другу в глаза и поверить в жизнь вечную, в вечную любовь – при Луне или при свечах. Тогда ведь не было электричества, не было телевидения, радио, компьютеров, да и не нужно им было всего этого. Один огарок свечи – и достаточно, чтобы увидеть глаза друг друга, только глаза, заглянуть в них и уже не сомневаться, что они вместе – навсегда, навеки, до скончания времен – вместе. Так могут говорить только глаза, а не уста. Уста – чтобы их целовать, а говорить нужно глазами. Слов не надо, слова мешают – есть понимание рук, губ, глаз, и не надо никаких членораздельных звуков, они разъединяют, а двоим, двум сердцам – нужно единение… Свечи и глаза… Глаза и свечи!..

Он умолк. Весь этот рассказ сочинил на ходу, не зная, что здесь происходило, не зная толком даже легенды (но гора, точно, называлась «Иван-Наталья»), а закончил свечами не случайно. Она смотрела в звездную даль. Именно в эту даль, сверкающую этими же звездами, столетия назад пытались улететь двое влюбленных. А он ждал, когда ее взгляд разрешит ему пригласить ее к себе домой. Ведь только затем и была придумана и рассказана душещипательная, будоражащая ранимое девичье сердце история. Только затем надо было оживить камни, воду, звезды (оживить для нее, для него они были всегда живыми).

«Тфу», – вдруг мысленно одернул себя, едва не назвав ее Наташей. Значит, следовал вывод, надо почаще произносить имя. И, улыбнувшись нетипичной в последние годы романтической забывчивости, сказал:

– Танюша!.. Танечка!.. Ау! Мы здесь, в двадцать первом веке. – И, снизив тон почти до шепота, промолвил: – Но тем не менее, в моем доме есть свечи. Пойдем и зажжем их?..

Она легко покачала головой в знак отказа.

– Пойдем… – полуутвердительно-полувопросительно прошептал на ухо.

– Нет, – тихо, отчетливо ответила Таня, опустив глаза.

– Танюша, посмотри на меня, я хочу видеть твои глаза. Пусть скажут «нет» – и больше не будет вопросов. И предложений тоже. Я обещаю.

Она, напротив, низко опустила голову. Затем двумя руками обняла его руку, прильнула к ней. Однако тихо и строго повторила:

– Нет.

Они сидели на скамейке в парке, перед глазами на полнеба вздымалась могучая, таинственная тень горы любви и смерти.

– Ладно, тогда пойдем соловьев слушать. Там, на горе, они такое вытворяют, просто душу рвут…

– Давай еще посидим, – попросила она задумчиво, сильнее прижимаясь к руке, будто он без нее решил идти к соловьям.

– Ну хорошо, – согласился Сергей, отдаваясь естественному течению событий.

И самое время, подумал он, вернуться к течению мыслей, главных мыслей, не додуманных днем здесь же, в парке. Да… Двадцать лет назад никогда бы такое не пришло в голову – думать о серьезных, глубинных вещах, когда к тебе прижимается девушка. В том-то и дело, в двух десятках лет. Именно сейчас, несмотря на всю кажущуюся неуместность таких мыслей, есть смысл их «завести» – это будет еще одним свидетельством умения жить, умения не зависеть от обстоятельств, владеть своими мыслями в любой ситуации, переключаться на нужный регистр, невзирая ни на что.

«Так что же за чувство такое, черт возьми, а?.. – снова шагнул он в отстаивающуюся с годами муть своей души. – Чувство прощания?..» И вынужден был ответить самому себе: да. Но это уже не слезно-тупиковое прощание, а осознанное, – прощание, вобравшее груз пережитого, груз жизни… Так дерево прощается с грузом плодов, которые долго накапливали вес, впитывали жизненные соки весной, летом, еще и осенью, и – спокойно отпускает их. Потому что знает – дерево знает! – уже не надо плоды удерживать, а надо, наоборот, освободится от груза. Вот так и ты хотел бы – тихо, без боли исчезнуть? Навсегда или на время? Ты хотел бы, чтобы, как дерево, на время, – и груз кому-то отдать, и потом возродиться? Не получится, дружище… Наверное. Впрочем, кто ты такой, чтобы оперировать такими понятиями как «на время» или «навсегда»? Не дано тебе понять этого… А ведь удивительно: если бы глядя, как замирает, чернеет дерево осенью, ты не знал, что придет весна, – разве поверил бы, что оно когда-нибудь вновь зазеленеет?

Неужели все то, что я создал, мой храм души, так же бесследно канет, как исчезает песочный домик, смываемый обыкновенной волной? Равнодушной волной смерти… О, да… Нет! Это жизнь – как волна: накатилась – и отхлынула, и ничего не осталось. Вместо нее – вторая, третья… А той, единственной волны, которая есть ты, уже не будет, никогда… Лишь прилив – это может быть великая жизнь, великого человека, – способен что-то изменить на берегу, да и то немного… Миг жизни – и безбрежный, бесконечный океан небытия…

Так небытие или вечность?.. Неужели дух человеческий, высшая форма живой материи, так же тленна, как и низшая, нижайшая?.. Как удивительно, невообразимо, просто фантастически: какой-то Томазо, какой-то Альбинони когда-то давным-давно одной своей музыкальной темой все сказал. Все!..

И, лишь на миг вспомнив, что рядом с ним девушка, стал, не раскрывая рта, напевать знаменитое «Адажио» вслух. Спел тихонько две музыкальные строчки, украдкой посмотрел на Таню. Она молчала, судя по всему, тоже была в соответствующем настроении, и продолжил. После шестой строчки остановился – в самой музыке была пауза – и последние такты спел громко, отбивая ритм ладонями по бедрам.

– Зачем же так грустно? Зачем так, Сережа?..

Она, впервые назвав его так нежно, как некогда ее мама, крепко обхватила его руку, прижалась щекой к плечу. Он нырнул в щекочущий, напоминающий запах акации, аромат ее волос, шумно вдохнул. Затем высвободил руку и обнял ее за плечо.

«Еще раз предложить пойти ко мне? Сейчас?.. Может, чуть позже? Посмотрим, будет видно, когда…» – решил он и вернулся к своим размышлениям.