Лев Усыскин - Русские истории. Рассказы Страница 8

В одиннадцатом часу провожаем был барышнями по дороге на Михайловское – оставшись один, думал о мимолетном, – и всего яснее проступала тоска некая, нездешняя, незнаемая – тоска европейских странствий, до сих пор не испытанная, – и тут уж грезилось испанских дворцов причудливой архитектурой и нравов дерзкой отточенностью, подобной клинку рапирьему… С эдакими вот мыслями и ступил было в свои владения – и тут же на тебе, гостинчик: прибыло из Пскова лицо официальное – весьма немалыми эполетами обремененный Адеркаса нарочный: письмо губернаторово хоть и учтивое, да все же сухое – ни щелочки, ни царапинки… Одно лишь ясно – в Москву затребован, пусть не в колеснице – так ведь и не в кандалах: «по прибытии же… имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного Штаба Его Величества.»

Тут началось: плачи, беги; Аринушка – в крик… Велел послать в Тригорское за пистолетами – какая же дорога нынче без пистолетов! Сам же тем временем иной порох жег – тетрадь черновую, автобиографическую. Да, колебнувшись на миг, черновики Годунова… Затем рассовал по карманам деньги, накинул шинель и около пяти, наконец, тронулись. Рассвело. Был туман.

Москва немотствовала; над городом, Петром отвергнутым, осеннее солнце, не торопясь, восходило, скользнув прощально по золоту куполов, будто возле самовара дородная купчиха, подобрав подол, – садилось вновь. Торжествами коронации затихли прошлогодние страхи – благородные, как это и прежде водилось, углубились в досужее изучение вакансий, прочие же смотрели на благородных, морщили лбы и чесали затылки: того ли еще…

И, как и прежде, – странноприимный дом; и как и прежде, – бредут слепцы Калужскою дорогой…

…По прибытии, восьмого, препровожден был в Кремль – мелькнуло на миг на крестах стаями галок да каменными у въезда в чью-то усадьбу львами – и тут же отрезало кирпичом стен, некогда итальянцем сложенных: внутри уже, передаваем друг другу вежливыми адъютантами, оказался вскоре пред дубовых дверей. И тут предложено было обождать.

…Медом тянулась минута: одна, другая… Лучик солнца, пробираясь сквозь окошко, слепя, убаюкивал… И лишь когда раскрылись вдруг двери, не настежь, но наполовину, и вкрадчивый голос негромкий произнес что-то и что-то еще, – лишь тут все вдруг улеглось, будто в лузу шар, будто некоей книги тисненый переплет тихо захлопнулся…

И, поправив сюртук, он шагнул вперед… И затворились за ним двери…

И будто вновь звук обрел: и как! Стократ! По улицам, по пыльным московским переулочкам – славы звон, молва… коронацией столица старая бесится… В театральной ложе лорнетов скольжение – архивных юношей восклицания да вечеринками дружеская теснота… фамилии новые: Веневитинов, Киреевский… молодости чужой чума гасит зрелых мыслей тоску…

Заботы незнакомые явились – журнальные; а с ними надежды, с ними беды – то озноб, то жар… а то вдруг сорваться – непредсказуемо – в провинцию: в Боровичи, в Пустошку; там проиграться в пух заезжему какому-нибудь пьянице-ротмистру, отведать гнусных трактирных щей с тараканами и, одолжив пару сотенных, метнуться обратно с тучею на душе – и снова дорога, снова туманы, снова шелесты в овсе…

…Помимо иных имен – Мицкевич; покоренного народа великий сын: в глубинах взгляда таится домашнее барокко далекой родины… очага лишенный – к алтарю цивилизации принужден склониться: раз Пушкина растрогал до слез импровизацией на тему классическую, вечную – это ли не счастье судьбы художника?

…И, как водится, будто сквозь летний зной повеяло осенью ранней: и вот уже возобладала презираемая до того степенность, прежнее лукавство оттеснилось в уголки глаз нажитой усталостью: взамен пришли мысли матримониальные – так, в мае 1827, поехав в Петербург и обедая у Олениных…

Библиография

1. Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина 1799—1826. Л., 1991.

2. С. Гессен, Л. Модзалевский. Разговоры Пушкина. М., 1991.

3. П. Губер. Дон-Жуанский список А.С.Пушкина. М,. 1990.

4. Ю.М.Лотман. Александр Сергеевич Пушкин. Л., 1982.

4.03.91—19.11.91

Игра

Метель, начавшаяся накануне вечером, за ночь улеглась и с рассвета напоминала о себе лишь легкой поземкой, едва различимой дымкой, вьющейся над подвенечно-белым бархатом свеженаметанных сугробов.

В узкое, давно не мытое гостиничное оконце с двумя засохшими еще по осени мухами в углах рамы и предательски набившейся меж стекол крупной снежной крошкой нарождающийся день вписал сперва молочную предутреннюю дымку, прорезавшуюся вскоре смазанными очертаниями речной набережной, позже показался мост черным исподом свай, и, наконец, открылся глазу противный берег белыми отвесами крепостных стен, видавших еще тевтонских рыцарей и Александра Невского.

Еще через час рассвело окончательно – глаз различал теперь отчетливо мост, чей-то ставший посреди его главного пролета экипаж, запряженный двойкой, шедшие с того берега сани с дровами, еще одни следом – порожние, рядом с которыми степенно и медленно вышагивал кто-то высокий в тулупе… Чуть ближе народ протоптал прямо по льду дорожку в обход моста – по ней гуськом, стараясь не рухнуть, оступившись, в сугроб и с трудом расходясь при встрече, тянулась в обе стороны бойкая вереница пешего простого люда: мастеровые со своим инструментом, бабы в платках, еще кто-то – все как один разогретые морозцем, веселые, довольные, что стихла метель и что настало утро…

За ночь прапорщик Щеглаков, приехавший сопровождать рекрутскую команду, просадил шулеру Покровскому двадцать шесть тысяч вчистую, в точности, как некогда, во дни былые, князь Голицын спустил графу Разумовскому собственную жену – не отводя взора. Сие само по себе прискорбное обстоятельство обернулось для молодого офицера еще более прискорбным по причине того, что лишь малая часть проигранного – что-нибудь около четырех с половиной тысяч – принадлежала самому Щеглакову, тогда как прочее относилось к казенной кассе и должно было быть передано в руки полкового адъютанта майора Кременца не позднее восемнадцатого числа сего месяца, то есть через семь дней. Разумеется, никакой возможности расплатиться в эти или даже много большие сроки не существовало, – как невозможно было перезанять где-либо требуемую сумму: ни жалование, ни скорбный доход от заложенной еще покойным батюшкой тверской деревеньки Поныряево не смогли бы оказать должного впечатления на заимодавца, случись и впрямь таковой. Одним словом, положение было – паршивей некуда, и лишь шампанское, в обилии выставленное игрокам хозяином гостиницы, скрадывало до поры предчувствие катастрофы искрящейся пеленой немногословных шуток…

Щеглаков вернулся в номер в половине девятого утра, в пылу недавнего азарта еще не в полной мере сознавая непоправимость своих нынешних обстоятельств. Толкнув резким движением дверь (та в ответ тягостно скрипнула раздавленной лягушкой), офицер сделал несколько шагов вглубь комнаты, затем остановился, сложил руки крестом на груди и, мгновение спустя, не разуваясь, снопом повалился на постель: первая по счету попытка избегнуть судьбы состояла в том, чтобы спрятаться от неё в сон. Щеглаков сомкнул веки, однако заснуть, несмотря на предшествующее всенощное бдение, так и не смог – почти сразу же перед глазами поплыли какие-то цветные круги, гладкое, ухоженное лицо Покровского, его аккуратные, с легкой серебристой проседью бакенбарды, затем почему-то привиделись его пальцы – такие же гладкие, тонкие, едва ли не женские пальцы, привычным щелчком распечатывающие колоду… Тут же, без какого-либо перерыва Щеглакову представились, напротив, толстые, узловатые, в увесистых перстнях пальцы собрата по несчастью – богатого местного помещика Черемисского, все время, однако, игравшего мирандолем и, верно, спустившего за ночь не так уж и много… Щеглаков вздрогнул, в мозгу возникли вдруг, одна за одной, подробности закончившейся игры – отчетливо, словно бы опять все это происходило наяву: «двойка… семерка пик… дама червей взяла… да… затем тройка легла налево… дама убита… так… тройка Черемисского убита тоже… туз, туз бубновый… валет пик убит… эх, если б не валет этот… да загнуть еще два угла потом… все можно было б поправить еще… еще можно было б… отыграться… вовсе отыграться… и даже более того… хотя, нет, что ж это я – мне бы отыграться только, и все!..» Он вновь широко открыл глаза: «…туз бубновый взял… верно ведь – тот туз бубновый всему виной… да, именно бубновый туз, арестантский… он и есть…» Щеглаков порывисто вскочил, метнулся к стоящему на столе железному ящичку для перевозки денег и, нащупав ключом замочную скважину, отпер дверцу. Рука нашарила внутри кипу ассигнаций, Щеглаков отдернул её, зажег свечу, после чего вернулся к ящичку и разом выгреб все его содержимое на кровать. Секунду спустя, он уже сидел рядом и, беззвучно шевеля губами, пересчитывал банкноты.