Валерий Казаков - Город в лесу. Роман-эссе Страница 8

После этого бунтовщики сразу стали сговорчивее и два дня безропотно возили зерно к дому священника, где обосновался местный комитет бедноты.

Вторым подвигом Гвоздовского была борьба с бандой поручика Сарафанова, который стал на защиту обездоленных крестьян земли вятской. Сарафанов обладал приличным отрядом, поэтому Гвоздовский со своими латышскими стрелками большую часть времени отсиживался на Савиновской даче в Бушковском лесу, где был однажды окружен бандитами Сарафанова со всех сторон и вынужден был спрятаться в старом полуразрушенном колодце, чтобы сохранить для истории свою бесценную жизнь.

Из этого злополучного колодца после короткого боя с врагами его и достали.

Сарафанов вскоре отступил с большими потерями, но конфискованный у крестьян хлеб все же успел увезти с собой. Потом этот хлеб бандиты Сарафанова несколько дней раздавали голодающим крестьянам, а Гвоздовский готовился к своему третьему подвигу – обороне Красновятска от войск Колчака.

Как раз в это время вдоль берега Вятки, рядом с Осиновкой, были вырыты глубокие окопы, а по окрестным деревням стали разъезжать красные командиры в кожаных тужурках, агитируя молодежь вступать в непобедимую Красную армию. И хотя Колчак у стен Красновятска так и не появился, а в Красную армию по своей воле никто вступать не хотел, заслуги отважного красного командира не остались незамеченными. В 1929 году он был назначен первым секретарем Красновятского райкома партии.

Немного позднее Михаэль Гвоздовский написал длинные и красочные воспоминания о своей революционной молодости. Стал выступать с чтением этой рукописи на различных юбилейных торжествах и через несколько лет сделал свое творение настолько объемным, что местные краеведы решили изучать по нему историю Вятского края…

Кажется, все в жизни Михаэля Гвоздовского складывалось удачно, всё было хорошо. Но вот однажды, в конце тридцать восьмого года, он тяжело заболел. Исхудал, ослаб и ощупью обнаружил в своем животе какое-то грубое корневище, которое долгое время произрастало в нём незаметно, коварно поглощая орган за органом.

После долгих раздумий он решил, что это южное дерево саксаул. Когда-то Михаэль Гвоздовский боролся с бандами басмачей в средней Азии. Он был юн, бесстрашен и беспощаден. Не жалел ни себя, ни других. И однажды, преодолевая на лошади бескрайнюю пустыню Кызылкум, в которой разыгралась песчаная буря, случайно проглотил крохотное семечко саксаула, которое принес откуда-то сильный порыв ветра. Потом это семечко долго таилось в глубинах его молодого организма, никак не проявляя себя, а вот сейчас – в мирной и спокойной жизни – неожиданно проросло.

Михаэль лежал на просторной кровати, худой и бледный, с потухшим взором и всем посещающим его официальным лицам говорил, что он очень грешен. Что скоро он превратится в настоящее дерево и пустит корни, но перед этим он хотел бы покаяться за свои грехи. Хотел бы исповедоваться и причаститься, как все нормальные люди. Но вот беда – во всей округе его бывшие сослуживцы, сколько ни старались, не могли сыскать ни одного священника. Все церкви давно были закрыты, алтари разрушены, а кресты с церковных маковок спилены и переплавлены на высоковольтные провода.

Больной революционер стал уверять товарищей по партии, что умирать без покаяния ему страшно. Порой он даже плакал от беспомощности, но все его просьбы воспринимались, как безумный бред обреченного на смерть человека, и сочувствия не вызывали. Вместо этого хозяйственные руководители района спешно закупали в маленьких местных магазинах яркий ситцевый кумач и траурные ленты…

Но каково же было изумление жителей Красновятска, когда случайно от высокого начальства они узнали, что никаких похорон, оказывается, не будет. Что тело героя революции чудесным образом превратилось в юное дерево, для которого уже строиться новая просторная оранжерея.

К родным берегам

Вместе вся семья Киреевых собралась только после войны, в сорок восьмом году. Приехал из Немды Илья с сыном подполковником, из Сурека – Николай, плешивый и бездетный, из Астрахани – Мария с двумя детьми. Александра в то время еще была жива, только передвигалась уже плохо и говорила шепотом. А когда ее стали фотографировать на память, она закрыла лицо сухими коричневатыми руками и сказала на удивление внятно, что снимать себя в таком виде не позволит, она всю жизнь красивой была, как верба, пусть такой ее дети и запомнят…

После обеда все вместе пошли на кладбище, долго стояли там у родных могил, под громадными кронами берез, которые вольно шелестели над их головами. Помянули добрым словом Павла, Ивана, Анфису и Марфу.

Мать Александра, которую в первый раз привезли сюда на машине, долго плакала возле родных могил, говорила, что скоро и она сюда переберется. Глядя на мать, заплакала Мария, за Марией – Илья, за Ильей – Николай. И было в этом плаче что-то трогательное и очистительное, освобождающее от гнета вины перед всеми ушедшими в мир иной…

На пути от кладбища к дому говорили мало, зато дома на веранде просидели до звезд. Илья рассказал о своем старшем сыне, который стал летчиком и сейчас испытывает новые реактивные самолеты. Мария представила всем своего нового мужа, с которым она встретилась незадолго до войны. Рассказа о том, что вместе они закончили один педагогический институт и два года преподавали в Магадане, чтобы накопить денег на автомашину марки «Победа».

Только Николай в этот вечер молчал. Ему не хотелось рассказывать о тяжелых годах за колючей проволокой. О том, как в сорок втором его неожиданно освободили и направили на фронт. Как он служил в артиллерии, лечил лошадей и дошел с боями до Кенигсберга, где встретил весть о капитуляции Германии…

Потом, уже за поминальным столом, он твердо решил переехать на жительство в Осиновку и выстроить дом на берегу реки, тем более что Вятка манила его всегда. Да и как же иначе – на её берегах он провел всё свое детство, и хотя со стороны это время могло показаться трудным, ничем не примечательным, для Николая в нем была своя прелесть, свой тайный смысл.

Здесь на стыке детства и юности он впервые попал на солнцепек любви. Здесь он выкурил первую сигарету, выпил первую рюмку водки, подрался первый раз из-за девушки, поймал первую крупную рыбу, обрел первый жизненный урок, из которого потом всю жизнь делал выводы.

Николай и Лукерья

До переезда в Осиновку у Николая и его жены Лукерьи не было детей. Николаю было уже далеко за сорок, его рыжеватые усы стали седеть, на голове блестела лысина, возле глаз появились глубокие морщинки веером. Он стал переживать о том, что не сможет оставить после себя наследников.

Но уже на следующий год после переезда в Осиновку жена у Николая неожиданно забеременела.

Появился на свет первый ребенок, за ним второй, третий, четвертый. Дети стали быстро расти, и с такой же неумолимой быстротой стал стариться он. Сначала его лицо сделалось как бы излишне широким и полным, похожим на грушу, потом появился приличных размеров живот, нависающий над опушкой брюк. Потом откуда-то пришли сонливость и апатия. Следом за апатией появилась одышка. Он стал редко смотреться в зеркало, и, когда по утрам брился, у него всегда было удручающе грустное выражение лица…

Не старилась с годами только Осиновка. Она все разрасталась и молодела, как будто питалась тайными соками революционной Отчизны, заражалась её взрывным энтузиазмом.

Когда Осиновка была большой деревней, она уже тогда представляла из себя довольно сложный организм, а когда постепенно стала превращаться в город – этот организм усложнился многократно. В этом организме появились те условности, которых раньше никто не замечал, те противоречия, о существовании которых никто не подозревал. То есть вдруг оказалось, что настоящая жизнь в маленьком городе вовсе не характеризуется тяжелым трудом на земле или изготовлением каких-либо полезных для жизни предметов своими руками. Она не связана с продолжением рода и сохранением среды обитания. Вовсе нет. Настоящая жизнь – это, оказывается, успешное продвижение человека от одной весьма условной цели к другой, от одного понимания к другому, от одной любовной интриги к другой, где система ценностей весьма условна и далека от христианских заповедей. То есть город бывшим крестьянам вдруг стал представляться страной чужой жизни, где больше всего ценится не тяжелый труд на благо семьи, а успех в обществе. Где разные чудачества принято считать издержками творческого взгляда. Где надо быть здоровым и сильным, жить на полную катушку какое-то время, а потом – будь что будет.

Николай и Лукерья много лет не могли, как следует, вписаться в этот новый для них мир. По инерции они ещё долго держали скотину, громоздили возле дома неуклюжие сараи и хлевы, копались в огороде. По весне строили теплицы и парники, а ближе к осени непременно ходили в лес за грибами, которые, по причине плохого здоровья есть уже не могли, но по инерции собирали, закатывали в банки и солили впрок. И при этом им казалось, что они живут, как все люди, делают свои дела так, как принято, и это придавало их жизни некий понятный смысл. Рационализм и бесчувствие города были им чужды.