Александр Кириллов - Облдрама Страница 8

Илья Иосифович узнал его.

– Ну, как я вас купил, – подмигнул он, улыбаясь. – Вот, Михал Михалыч, рекомендую, очень способный юноша. Брал для себя, но что поделаешь… пользуйтесь.

– Илья Иосифович, я бы хотел, – запинаясь, быстро заговорил Троицкий, – если вы уезжаете…

– Нет, нет, нет. Я дал слово никого с собой не брать.

– Тогда напишите в министерство. На меня там лежит заявка из театра, куда я… где мне… раз вы уезжаете…

Воронов развел руками.

– Всё, молодой человек, не я ваш хозяин. Вот просите Михал Михалыча. Отпустите, Михал Михалыч? – с подковыркой спросил Воронов.

– А мы его сначала испытаем, – натянуто улыбнулся тот, обдав Троицкого ледяным взглядом, – какой он артист.

– Уж не ревнуете ли вы? Ай-ай-ай, Михал Михалыч, вы неисправимы. Так что… вот так, Троицкий, работайте.

В репетиционном зале, Михаил Михайлович, одутловатый, с обвисшими щеками, устало погрузился в кресло и тихо заговорил. Он напомнил, что в конце сезона многие из них уже начинали репетировать в этом спектакле, и надеется, что за отпуск не успели забыть найденное на репетициях. Поэтому он предлагает сверить по ролям текст и сразу идти на площадку.

– С чем же выпускались? – благодушно спросил он Троицкого после того, как был прочитан первый акт пьесы.

– Глумов, – отвечая ему, встал с места Троицкий. – Холден «Над пропастью во ржи». Еще мы играли… к юбилею вечер одноактных пьес Чехова. Я играл в «Предложении»…

– Ну, поигрались и довольно, – вдруг нетерпеливо прервал его режиссер, – надо и за дело браться.

– А мы не «игрались», Михал Михалыч. На наши спектакли нельзя было попасть.

– Будем считать, что нашему зрителю повезло, – озорно оглядев актеров, заметил Михаил Михайлович. – Может быть, благодаря вам в этом сезоне в театре яблоку негде будет упасть.

Актеры заулыбались.

– Итак, внимание! Возьмем сцену, где герой… в нашем спектакле – это вы, Троицкий, неожиданно обнаружил, что жена ему изменяет. Пожалуйста, занятые в сцене на площадку.

– Ну, молодой человек, идите, удивляйте!

Троицкий пробежал глазами текст.

– Текст сейчас не важен. Важно понять, что и как…

Актриса, игравшая неверную жену, её любовник, полный, смешной флегматик, текст шпарили наизусть, и сцена, судя по тому, как уверенно они её начали, была у них отрепетированной. Троицкий, карауля реплику, еще сам не знал, что сделает в следующую минуту, готовый броситься, как в прорубь, в репетицию, сочиняя роль на ходу. Партнеры в первую минуту опешили от незнакомого текста, переглянулись, и тоже стали импровизировать. Дальше всё шло, как в счастливом сне: одна удачная реплика рождала в ответ другую, такую же удачную, сцена вдруг получилась и напряженной, и грустной, и смешной. Все, не занятые в ней актеры, прыскали, фыркали. Михаил Михайлович кряхтел, оттопырив нижнюю губу. Троицкий выглядел именинником. Самый страшный экзамен в чужом коллективе он, как артист, выдержал.

– Так-так-так, – ерзал в кресле Михаил Михайлович, пережидая, пока все успокоятся. – Всё? А теперь, с вашего позволения, приступим к делу. Троицкий, входите. Да не так! Ну, войдите небрежнее, насвистывайте что-нибудь… Дайте ему черный котелок… Ну, ну…

Побежали за котелком. Ждать пришлось долго. Наконец его принесли.

– Наденьте. Да не так! Ну что вы, в самом деле! Нахлобучьте на глаза.

– Он мне мал, Михал Михалыч

– Я сказал до бровей – вот так. (И он, подойдя, с силой натянул котелок.) А теперь свистите. Вы и по городу шли, насвистывая, понимаете? Зачем? В целях конспирации.

Троицкий хотел было спросить, что он имеет в виду, Но голова, стиснутая котелком начала болеть, и ему стало всё равно, лишь бы поскорее снять котелок.

– Что это такое?

– Я… это свист.

– Это?

– Я не умею свистеть, Михал Михалыч.

– Плохо. Тогда напевайте что-нибудь.

– А что?

– Какая разница, лишь бы из той эпохи. Что это вы поете?

– Вы же сказали, вам все равно.

– Да, но не это. И не это. И это не то! Я сказал, а вы делайте. Чему вас учат в институтах? Бодро-весело, бодро-весело, – подгонял его режиссер, натаскивая на роль, как щенка, которого то бьют палкой, то суют в рот сахар. – Да не так! Ай-яй-яй-яй-яй!

Котелок обручем сдавливал виски. И хотя Троицкий старался изо всех сил, но у него ничего не получалось: не успевал он еще разобраться, чего от него хотят, как зычный голос режиссера уже требовал «игры», выполнения мизансцен, полной отдачи.

– Ну, что вы стоите столбом?

Троицкий содрал с головы котелок, и с облегчением сказал:

– Я не понимаю…

– Ай-яй-яй-яй, – волновался режиссер. – Плохо, что вы не понимаете. Очень плохо.

– Михал Михалыч, может, ему делать так, как он нам показал, – заикнулся было актер с лошадиными зубами. – А что, мне понравилось…

– Как он делал, Рустам, мы уже видели. Делать он будет так, как нам надо. Не скрою, молодой человек, лично я встревожен… тем, что увидел – «тренинг и муштрá». Вы читали Станиславского? Надо приходить на репетицию уже готовым к работе. Надо каждое утро вам начинать с психофизического туалета. Точно так же, как вы умываетесь, едите. Тогда у вас не будет ненужных вопросов. Вы понимаете?

– Понимаю. Нет, не понимаю…

По одышке, которая заметно у режиссера усилилась, было ясно, он недоволен подготовкой Троицкого к репетиции.

– Живости он от тебя хочет, – процедил сквозь зубы Рустам, и уже громко сказал: – Да плюнь ты копаться в себе, жми на всю железку! Как раньше под суфлера играли, и пьес-то не читали, правильно, Михал Михалыч?

– Неправильно. Пьесу надо читать. Плохо, что вы её не читали. Это и видно.

– Я её читал, – стал оправдываться Рустам, – я ж не про то… ну, так всегда, всё переиначат… лучше не лезть и молчать…

– Я уже человек не молодой, – продолжал невозмутимо Михаил Михайлович, – ставлю свою, можно сказать, «лебединую песню», а вы первый год в театре и… Ай-яй-яй-яй… Перерыв, – объявил он и направился в кабинет к директору.

– Теперь для него каждый спектакль, как он ушел на пенсию, «лебединая песня», – обиженно проворчал Рустам, и подмигнул Троицкому, мол, не дрейфь, всё у тебя получится. Потом вдруг рассмеялся: – Ну, он тебе этот показ не простит. Ты понял? Пищи, но держись. Ничего, со временем отступится.

В перерыве Троицкий вышел в актерское фойе и закурил.

– Это… что у тебя? – подскочил к нему Фима. – Сигареты? А ну-ка дай… – потянулся он рукой к пачке, – я одну выкурю.

Кто-то из артистов хмыкнул. Фима благодарно обернулся на смешок. Он привык, что его шутки принимались.

– Хочешь, расскажу тебе, что такое система Станиславского?

Троицкий молчал, но смотрел на Фиму с интересом.

– Мне один старый артист объяснил. Говорит: тридцать лет проработал в театре и только под конец понял, что оно такое – система Станиславского. Вот, говорит, к примеру, я сижу, да? сижу! А в действительности? А-а-а!

И он захохотал, закашлялся дымом и легким шагом полетел по коридору, выпячивая живот и чуть переваливаясь с боку на бок.

– Дурак, – улыбаясь, сказала Артемьева. – Глупо, а смешно. Не обращайте на него внимания. Хотя анекдот не без соли. Действительно, не надо искать в том, что мы делаем, больше того, что там есть. Наша работа, как всякая другая, ничего нет в ней особенного. Одна встала, две сели. Две сели, одна встала. И вся игра. Виктюк сказал. – Она подсела к Троицкому. – Вы были на его спектаклях? Вас как зовут, забыла?

– Сергей.

– Хочу вас предостеречь. В театре надо жить по принципу: а Васька слушает, да ест. Что бы вам ни говорили, не берите в голову. И с Книгой тоже…

Троицкий с недоумением смотрел на нее.

– Это фамилия Михал Михалыча. Его здесь в шутку прозвали «Книгой за семью печатями». Я не первый год здесь, и вижу, как с ним работают те, кто хорошо его знает: под козырек и вперед… Думайте, что хотите, но делайте, что он вас просит. А стараться понять его – напрасный труд.

– Я так не умею. Это профанация.

Теперь уже она с недоумением смотрела на него.

– Вы это серьезно? Смешной вы. – Она улыбнулась.

– А что тут смешного? – обиделся Троицкий.

– Смешного тут действительно мало. Просидите сезон без ролей в массовке. Над чем же здесь смеяться.

– Хороший артист ролей не ищет, они сами его находят.

– А кто вас знает, какой вы?

– А я докажу.

– Где же, в управлении или в министерстве?

– На сцене.

– А кто вас на сцену пустит? Обидится Мих. Мих. и в отместку не займет вас ни в одном спектакле, да еще понесет по театру, что вы дрянь артист. А к нему здесь прислушиваются.

– Артемьева, тебя директор искал.

Мимо по коридору с озабоченным видом просеменила помощница режиссера.

– Уже бегу, – всполошилась она и, обернувшись к Троицкому, посоветовала: – Молчите, и не спорьте. Есть же у вас элементарный инстинкт самосохранения.