Александр Юдин - Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн Страница 8

Щеглов замолчал и стал перебирать бумаги на столе, выжидающе глядя на Дмитрия.

– Ну, а что в перспективе? – спросил он. – Какие планы и проблемы?

– В перспективе – работа, – пожал плечами Щеглов. И опять замолчал, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

– Но вы же, Сергей Леонтьевич, насколько мне известно, совладелец предприятия и потому…

– Вот именно, что только «со», но не полный владелец, и потому от меня тут ничего не зависит. Значит, и распространяться насчет перспектив для меня затруднительно.

Дмитрий пытался его разговорить, но тщетно: Щеглов захлопнулся.

– Странно, – сказал Дмитрий. – Можно подумать, что у вас тут какие-то секреты, как на режимном объекте особой важности.

– А вы думаете, их нет?

– Да вроде бы нечего таить.

– Ошибаетесь. На всяком мало-мальски значимом предприятии они есть.

– Откуда вдруг?

– А коммерческую тайну вы исключаете?

– Хм… – слегка опешил Дмитрий. – Нет, не исключаю. Но все-таки… Предприятие не огорожено забором с колючей проволокой, у него открытый счет в банке и, казалось бы, лишняя публикация в прессе о нем, о его перспективах развития ему никак не повредит. Это же реклама…

– Мы не нуждаемся в рекламе, – перебил Щеглов. – Люди у нас, слава богу, постоянно при деле и получают достойную зарплату. Строят свои дома, у многих есть машины, в том числе приличные иномарки… В общем, все ажур. Что еще надо? Как поется в одной песенке, важнее всего результат. Не слыхали?

– Нет, – сказал Дмитрий, хотя слышал такую песенку. Ему хотелось, чтобы Щеглов побольше раскрылся.

– Жаль. Хорошие слова… Ну, в экономике это называется немного по-другому: конечный результат. Так вот, конечный результат у нас вполне приемлемый. А как я его добиваюсь – это уж мое дело, хозяйское. Может быть, секрет фирмы, – ухмыльнулся Щеглов. – А можно ли мне не бояться раскрыть секреты производства? Твердо отвечаю: нельзя! И точка. О позавчерашнем дне рудника могу сказать – что хотите. О вчерашнем могу сказать – ну, кое-что. А о сегодняшнем, о завтрашнем… нет, не могу, увольте. Рискованно! Если бы речь шла только о модной нынче прозрачности, как о важном показателе добросовестности ведения дела… Но вы ведь хотите, чтобы я на весь белый свет трещал о том, чем я располагаю и что могу предпринять, то есть раздеть меня донага и просветить рентгеном, а мне это не надо, руднику – тоже. «У вас, Сергей Леонтьевич, – скажут мне, – вон какие возможности, а вы жметесь». Начальство гайки закрутит, чтоб служба медом не казалась. Конкуренты позавидуют, станут, чего доброго, палки в колеса ставить, так что пупок развяжется, в калошу сяду. Сегодня меня, неудачника, потерпят акционеры, завтра потерпят, а послезавтра – выгонят. Зачем мне это? Я не враг себе.

– Так уж прямо и выгонят… Сгущаете краски, Сергей Леонтьевич.

– Пусть даже не выгонят, выживу – все равно мне прощения не будет, перед самим собой не будет. Себя в первую очередь стану винить в провале, болтливость свою прокляну… Зачем надрываться над нереальными задачами и заваливать их? Когда работаешь на пределе, нет возможности думать о той самой перспективе, нет возможности подтягивать тылы – в общем, гармонично развивать свое хозяйство, и получается работа на износ, пока грыжу не наживешь. А сейчас я имею возможность думать о перспективе и планомерно, без скачков и спадов двигаться дальше. Это потому, что я молчу о резервах, не лезу на рожон ради звезды героя. Сиюминутный успех может обернуться катастрофой для предприятия – его задушат. Я не хочу полагаться на чью-то порядочность и дальновидность – предпочитаю полагаться на собственное здравомыслие… А то вон тузы наши государственные раскукарекались на весь белый свет, показали всему миру все, что есть и чего нет, распахнули души нараспашку – и пустили страну под откос… Так что уж не взыщите великодушно, а я кое о чем умолчу. Ради блага предприятия и ради рабочих, которые хотят и имеют право получать премии. Не хочу, чтобы меня задушили. И, думаю, это вполне адекватное поведение в тех условиях, которые нам предлагает рынок.

…Дмитрий был озадачен, обескуражен. Щеглов стоял у него перед глазами – крупный, лобастый, бровастый, чувствующий в себе силу, умный, нахрапистый – и Дмитрий не знал, как к нему относиться. Что это? Кто он? Лидер, символизирующий симптом какого-то нового крена в сознании руководителей или исключение из правил, белая ворона?..

Легкой прогулки за злободневным интервью не получилось. С грехом пополам удалось выжать из Щеглова признание о кое-каком новом оборудовании, после чего пришлось ему раскошелиться и на несколько цифр, показывающих, что дала предприятию эксплуатация этого оборудования. Вопрос о перспективах Щеглов сумел-таки замять… Малость поднатужиться – и можно, конечно, при желании из минимума фактов сварганить материал на злобу дня. Но выдавать на-гора дохленькое интервью желанья не было. Этот Щеглов уже отравил сознанье своими откровениями, нахальством, и жег душу стыд неясного, не вполне понимаемого происхождения. Стыдно было вроде бы от того, что пришлось, будто щенку с покорно опущенным хвостом, свесившимися ушами, кротко ретироваться из кабинета, но было и еще что-то – глубинное, более важное, только не оформившееся пока ни в мысль, ни в отчетливое чувство.

Оставалось надеяться, что больше повезет с кандидатом на очерк. Из официальных бумаг, хранящихся в отделе кадров, и рассказа кадровиков о Пермякове интересный вырисовывался человек. По крайней мере есть как будто, о чем писать. Думает человек, ищет, спотыкается, портит отношения с начальством, чтобы доказать что-то свое. Не какой-нибудь там пентюх тихий – забьется однажды в угол и сопит, подремывает, коротает свой век. Никого не трогает. Знай уминает подстилку в своей норе. И никогда ничего с ним не приключалось, и ничего-то у него нет за душой, кроме исполнительности. Слепой исполнительности.

…Вечером пришел к нему. Рука утонула в широченной лапе кривоногого богатыря с громадной плешью и косыми глазами.

Сразу вспомнился почему-то дуб в парке. Проходил как-то мимо него, направляясь к автовокзалу, и невольно остановился, загипнотизированный. Осиротела, раздвинулась полянка среди сбросивших листву тополей – только он, мощный, гордо вознесшийся над ней, сохранил еще приличную крону, хотя и густо помазанную уже желто-бурой краской… он был хмур, одинок и печален в окружавшей его осенней печали. Но выглянуло из-за тучи солнце, ударило теплым лучом в его вершину – и она, засверкав, словно увеличилась в объеме. Взгрустнувший было, задумавшийся в мрачноватый осенний день над бренностью жизни гигант вмиг воспрянул от ласки светила и, будто добрый молодец, тряхнул золотыми кудрями, расправил плечи… Вот что значит подходящие условия, хороший фон. Так и горбатый старец станет розовощеким богатырем.

Дмитрий отбросил всплывшую в сознании картину с дубом, как наважденье. Еще раз критически окинул взглядом своего героя. «Деликатная внешность, наверняка возбуждает фантазию остряков. Чуть перебор – и герой превратится в посмешище. Так что придется попотеть, аккуратно подретушировать… Или уж лучше выслушать упрек ответсека, что не дал портрет?..»

К счастью, он сам оказался не лишенным юмора.

– Как же, – смеется, – вы будете меня описывать? Вот вы, поди, думаете, что я сейчас мимо куда-то, на стенку гляжу, а я вас держу в фокусе. Когда парнем безусым был, так знаете, сколько стыда натерпелся! Прямо хоть топись. Особенно когда она вон, хозяйка-то моя, – кивнул на дородную жену, – чуть меня на другого не променяла… Раз как-то из кинохроники приезжали – это еще при прежней жизни, при социализме – вот потеха была! Расставили они свои прожекторы, или как их там, экскаватор к мастерским по-быстрому пригнали им поломанный, чтобы я, значит, как спец экстра-класса, в момент диагноз поставил. Выхожу из ворот, гладко выбритый по этому случаю, направляюсь к экскаватору и вдруг – стоп-машина! Главный их машет рукой: тушить свет! И на меня, как на изменника, зыркает. В хлопотах-то первый раз меня толком разглядел. Пошли совещаться, каким боком меня поставить, чтобы я смотрелся передовиком. Хотели другого взять, а начальство меня сует. Чуть не целый день мучились, несколько дублей сделали. Показывали потом у нас этот журнал – ничего получилось. Жена еле-еле признала меня.

– Кхе-кхе-кхе, – громко смеется он, как кашляет, вытирая слезы. – Да вы не смущайтесь. Я давно уже привык к тому, что киноартистом мне не бывать, разве что в роли злодея или недотепы попробовать… Между прочим, если хотите, моя окаянная физиономия и заставила меня работать, как дьявол. Ей, Анастасии Филипповне, а тогда еще Настенке, хотел доказать, что тоже кое-что из себя представляю, что такими женихами, как я, не разбрасываются. Эх, – неожиданно прервал он себя, – а чего это мы на сухую беседуем? Может, сообразим по чарочке? Для разговору? А? Как вы насчет этого?.. Чтобы разговор шел глаже. Да и отужинаем заодно.