Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков Страница 8

– Ты хто? Хто ты такой? Че лазиешь чужой дорогой? – заверещал он как недорезанный, заставив меня испугаться.

– Я… Я – Пашка, – сказал я, благоразумно уступая дорогу. – Мы – первй день, мы только приехали с пятой фермы.

– С какой пятой фермы?

– Не знаю… Мы жили там долго, пока похоронка не пришла на папку.

– Убили?

– Написано: без вести пропал.

– Разницы нет, значит, убили. Кто по фамилии?

– Я?

– Ну ты?

– Чувалов… Пашка.

– Ага, Чуваловский гусь! А Матвей Чувалов – твой дядя?

– Дядя! Он вчерась заезжал, хотел меня покатать, а баба не отпустила.

– Бабка твоя хуже старорежимницы. Два раза в тюрбме сидела и хоть бы что, только злее становится.

Новость была страшная, оглушила, я не мог гичего сказать и с трудом выдавил:

– За что… сидела? Кого-то убила?

– Никово не убила, убила тебе. Сословие ее казацкое, а значит вражеское Советской влати и подлежит полному искоренению. Да таких, рази, искоренишь, из-под земли вылезут!

– Её тоже… искореняли?

– Поменьше задавай вопросов. Все равно, как рассуждает мой дед, ответов никто не знает. А хто хочет узнать – оказываются далеко в тайге и на Севере.

– Где была моя бабушка? А как же она вернулась?

– Такая с того света вернется. Её все боятся, кроме моего деда… Ага! Давай руку, – сказал незнакомец серьезно, подражая взрослым, и предложил: – Давай знакомиться. Я – Толька Селезнев, мне утром ище бабка твоя наказала сдружиться. – Он схватил мою руку, крепко сдавил и, заглядывая в глаза, удостоверившись, что я умею терпеть, сказал, как наградил: – Молодец, не нюня, умеешь терпеть. Пошли морковку рвать. Хочешь синей морковки? Уу—у, какая здоровая, как поленья.

И поволок через коноплянник, лопухи, упал со всего маха в глубокую канаву, подернув следом меня, скомандовал шепотом:

– Замри и не шевелись!

Неловко падая, я ушибся, и снова терпел, украдкой сглатывая слезы, а Толька шипел азартно:

– Гля, гля, видишь? Дикие…

В лопухах копошилась гусыня и несколько поздних неокрпших гусят. Никакие они были не дикие, слепому же ясно. Я не согласился и привел Тольку в ярость.

– Сказал, дикие, значит, дикие. Учит он тут кого-то, кукла совхозная.

Он потребовал, чтобы я нашел ему палку. Но пока я ползал и пытался хоть что-то найти подходящее, Толька перескочил к другому кусту, перелез еще, по-кошачьи спружинив – даже спина хищно выгнулась, кинулся в мирно пасущуюся стаю, сцапал самого нерасторопного гусенка, азартно трахнул его о землю.

– Вот, могу без ружья!

Пищали, разбегаясь по лопухам и траве, гусята, гоготала, вытягивая длинную шею гусыня-мать, Я был ошеломлен и обескуражен, я готов был броситься на Тольку, но вместо зтого почему-то заплакал.

– Плакса, для него же… Как ты на войну пойдешь, если боишься… Тихо, я щас. – Точно бесшумное привидение, оставив меня в неизвестности, он скрылся в непролазном чертополохе.

Ожидал я его добросовестно и долго. Очень долго. Толька не возвращался. Зато вдруг пискнул и зашевелился гусенок. Я схватил его, сбежав к речке, налил в раззявленный клювик воды, и когда он затрепыхал возрожденно, пустил на воду. Он поплыл, отчаянно заработал красными лапками, а я шел наобум, раздвигая густые высокие заросли и скоро снова услышал веселые голоса женщин, девчат… И тут – как белое пламя вдруг средь буйной осени. Широкие белые банты, почти льняные волосы. Маленькие кулачки, растирающие заплаканные глаза, цепкая крапива, и жалобный девчоночий писк, свершивший со мной чудо. Минуту назад еще сам испытывая некоторую растерянность и страх перед буйной травяной вольницей, в которую увлек меня Толька, я вдруг почувствовал прилив небывалых сил, уверенность, желание творить добро, и на правах властелина этой крапивы, непролазной лебеды, чертополоха, строго, невольно подражая Тольке, спросил:

– Ты кто здесь такая?.. Лазиешь по чужим дорожкам.

– Ма-ри-иина! – попрежнему плаксиво произнесла девчонка.

– А зачем пришла? Это наше место. Толька щас прибежит, он тебе задаст.

– Я не зна-аала. – Личико Марины в бантах сморщилось еще больше, глазенки наполнились новым страхом. – Здесь колючки. Они хватаются,

– Это крапива, а не колючки, – высокомерился я, не зная как проявить скопившееся благородство, и потребовал: – Вылезай давай, а то нажалят, заболеешь и все.

Девчонка была босая, в спутакных волосах торчали репейники,

– Я – никак. Хочу, а они не пускают. Ко-оолются, – хныкала девочка, закрывая кулачками глаза.

– Только не хнычь, я хныкалкам не помогаю. Колются ей! Щас перестанут колоться навсегда.

Под ногами у меня оказалась та самая тонкая и длинная палка, которая недавно требовалась Тольке, но уже не просто палкой виделась она мне, а настоящей шпагой. И не крапива теснилась вокруг, а неисчислимые вражьи полчища,

Засвистела решительно мое мстящее оружие. Налево и направо падали головы злой нечестии, и бился я не ради этой босоногой заплаканной Марины, а ради самой лучшей принцессы на свете. Как бились сейчас на далекой войне мой отец, отец Витьки Свищева, кузнец Скорик, лейтенант Пилипенко. Враги теснили меня, я отступал, чтобы тут же шагнуть снова вперед, скорее приблизиться к моей принцессе, и снова отступал. Сражался, позабыв обо всем на свете, сражался насмерть. Вжик – и нет вражины! Это тебе за смерть мужа доярки Раисы Колосовой, погибшего на далекой Смоленщине. Вжик – нет еще пятерых. Это за батю, засыпанного фашистскими бомбами. Новый замах со всего плеча – и у ног моих повержена целая тьма.

Ага! Змея Горыныча выпустил? То-то! Всей своей вонючей армией не можешь справиться с одним Пашкой Чуваловым? Ладно, давай своего телохранителя. Давай, давай! Подходи, Змеище-вражище! Мало тебя рубили русские богатыри? Мало? Так получи еще. Еще! На! На тебе! На! Пересчитай уцелевшие головы? Схлопотал? Сразу трех как не бывало. А вот! А так! А так! Еще две! Еще!

Валились направо и налево несметные вражеские полчища, недобитые красным конником Пименом Авдеевичем Углыбовым, разлетались в зеленые клочья те, кто успел увернуться от гусениц танка, увиденного недавно на плакате в конторе у Гули Щеблыкиной, никли с переломанной хребтинсй, кого не успел догнать в Гражданскую, оставшийся без ноги пастух Захар-немтырь, и погибли все. Все до единого. Вы свободны, принцесса!

Качались вокруг обчухранные бодылья Я был мокрый, запыхавшийся, но счастливый. Ко мне тянулись благородные руки белоголовой принцессы.

– Они хоть и порубанные, но жалят. Под корни ступай. Ну, ниче? – Я не хотел награды, я исполнил долг.

– Не-е! Не колются, – наплывал из трепетного облака ликующий голос моей приацессы,

– Ты с кем здесь?

– С мамой. Она в конторе работает, а седне их тоже погнали на огород. Я попросилась хоть до обеда.

– Чья ты такая?

– Шапкина Марина.

– Шапкины, которые возле нас, они тебе родня?

– Где, возле вас?

– Ну там, у речки и озера. Где Савченковы и Селезневы.

– Савченковы – это моя бабушка.

– А моя мама скоро на ферму пойдет. Она доярка.

– И мой папка на ферме работает и бабушка, но меня на ферму не пускают.

– Почему?

– Мама говорит, что папка и бабушка у нас некультурные. Они там со своими коровами да скотниками только и знают, что ругаются по-плохому.

Слова насчет ругачки на ферме почему-то вызвали во мне раздражение, я сердито спросил:

– Как же ты слышала, если не была там ни разу?

– Не зна-а-аю, – скуксилась Марина.

– Вот и не говори, чего не знаешь. – Мне очень хотелось заступиться за доярок и я сказал как можно строже: – Никто там вовсе без нужды не ругается. А по нужде когда – это не в счет. Когда тебя корова секанет хвостом по лицу и ты заругаешься.

– Я не буду дояркой, пусть баба, я учительницей буду. – И она вдруг побежала от меня. – Мама, мама! А вот и мама моя! А я в крапиве была, Пашка меня вывел, я не плакала.

Молодая женщина с накрашенными губами и ленивыми белыми пальцами подозрительно посмотрела на меня.

– Ну-ка пошли отсюда. – Голос у нее не предвещал ничего хорошего; резко придернув Марину, женщина вытерла платочком её лицо, поправила платьице, волосы, пихнула вперед на тропинку. – То я не вижу, плакалы ты или нет. Босиком! Ни на шаг чтоб до самого обеда. А тебе, мальчик, спасибо.

– Он – Паша. Он к бабушке Настасье приехал жить.

– Иди не оглядывайся.

– Если вам некогда, со мной оставьте, – простодушно предложил я.

– Ты посмотри на него! – Женщина вздернула брови. – Присмотрит он, нашелся нам ухажёр.

Ухажёр! Я задохяулся обидой. да при чем тут… когда я спас ее только что от Змея Горыныча!

Они уходили не оглядываясь, и я снова ворвался в дикие заросли крапивы, крушил ее яростнее прежнего, крушил, пока не выдохся окончательно. И упал, раскянув руки, подставив себя, несчастного кругом, теплому солнышку. А здесь и принцесса снова! В коротеньком белом платьице и белых сандалиях, умытая и причесанная. Склонилась: