Григорий Канович - Улыбнись нам, Господи Страница 9

– Пошевеливайтесь! – покрикивала на дочек и на прислугу Ганку жена Ниссона Гольдшмидта Менуха.

Ганка, высокая, рослая девка, на большом листе белой бумаги рисовала крест, закрашивала его чернилами в отпугивающий черный цвет: мол, нас не троньте, мы православные.

– Фрейндл! Шейндл! Тащите кастрюлю! Сейчас попробуем! – командовала Менуха.

Дочки принесли кастрюлю с кипятком и, не глядя вниз, плеснули на мостовую.

– Ой! – послышалось внизу.

Данута не успела увернуться, крупные обжигающие брызги попали ей в лицо, она вдруг попятилась, оступилась.

– Эй, ты! – заорала на нее Менуха. – У тебя что, глаз нет?

Но Данута ее не слышала.

То ли от ожога, то ли от тяжести она покачнулась, выпустила из рук ведра и упала как подкошенная.

– Данута! – закричал Эзра и бросился к ней.

Она лежала в луже студеной колодезной воды, и первое, что Эзра увидел, был подол ее платья, намокший от крови.

– Мой погром кончился, – сказала Данута. – Они убили нашего ребеночка.

Эзра не понял, о ком она говорит – то ли о тех, кто бесчинствовал на другом берегу Березины, то ли о тех, кто готовился к защите.

– Разграбили мою мельницу, – сказала она, когда поправилась. – Теперь на ней только полова.

Сказала и после выкидыша зареклась беременеть.

Два года не забывала она про свой зарок, береглась, но, надо же, не убереглась. А теперь, когда Эзра так болен, – до ребенка ли?

Откуда-то из небытия под скабрезные шутки Юдла Крапивникова и убаюкивающий цокот копыт графской лошади в памяти у Дануты всплывали Борисов, крест на втором этаже гольдшмидтовского дома и медный котел с булькающим, льющимся на голову кипятком, от которого не увернуться ни ей, ни ее зачатому в каком-нибудь придорожном заезжем доме ребеночку.

Как Юдл Крапивников и обещал, он выбрал самую лучшую корчму, славившуюся на жемайтийском тракте своим гостеприимством и вкусной, рассчитанной на все вероисповедания, даже на мусульманское, едой. Во всем Северо-Западном крае и в соседней Курляндии эту корчму знали по ее звучному, меланхолическому названию – «Под липами».

Ее действительно обступала купа лип, посаженных, должно быть, еще в языческие времена.

Хозяин корчмы, видно, издавна был знаком с Крапивниковым, он сам распряг лошадь и под одобрительное бормотание эконома отвел ее в конюшню.

Задав ей овса и заперев на засов конюшню – не дай бог, пронюхает Иоселе-Цыган и умыкнет лошадь, век с графом не рассчитаешься, – он вернулся, попросил гостей пройти в дом и, когда те гурьбой вошли, принялся предлагать им комнаты или, как он их называл, номера. К его удивлению, Юдл Крапивников от номера с видом на озеро отказался и предпочел поселиться рядом со своими седоками.

– Но этот номер, Юрий Григорьевич, похуже… – признался корчмарь.

– Сойдет, – ответил Крапивников, польщенный тем, что его назвали по имени-отчеству. Крапивников обожал, когда к нему обращались по-русски. Что такое «реб Юдл»? Ни один акцизный чиновник, ни один становой пристав, ни одна христианская душа не знает и не ведает о такой приставке – «реб». Другое дело – Юрий Григорьевич! Юрием Григорьевичем величают самого ковенского градоначальника! Если покопаться, то и среди министров можно найти Юрия сына Григорьева. И не только среди министров – россиенского батюшку тоже зовут Юрий. Обратятся к тебе так, и ты на минуту – в мыслях, конечно, – градоначальник, министр, батюшка!

– Ваша воля, – сдался корчмарь, оглядывая Эзру и Дануту. – Рядом так рядом. Прикажете накрывать на стол?

Крапивников не отвечал. Пускай обратится как положено.

Смекнув, что он дал маху, корчмарь поправился:

– Прикажете, Юрий Григорьевич, накрывать на стол?

– Изволь, голубчик.

– На сколько человек? – на всякий случай осведомился хозяин. Может, эти голодранцы не имеют к Юрию Григорьевичу никакого отношения.

– На троих, – снизошел Юдл Крапивников. – Балычок у тебя имеется?

– Имеется, Юрий Григорьевич.

– А икорка?

– И икорку сыщем, Юрий Григорьевич.

– А устрицы?

– Устриц, Юрий Григорьевич, не держим.

Вся корчма была полна этим сладкозвучным, этим высокородным сочетанием – Юрий Григорьевич. Оно ласкало Крапивникову слух, оно было балычком, икоркой, устрицами, бальзамом на сердце, придавало ему, сыну мишкинского аптекаря, небывалый вес.

– Штоф водки, – сказал эконом Завадского.

– Слушаюсь, Юрий Григорьевич. – С каждым «Юрием Григорьевичем» корчмарь к обычной цене набавлял алтын. Пускай платит, гордец, коли ему так хочется, чтобы его величали по русскому обычаю.

– Давай сразу два, – приказал Крапивников. – С хорошими людьми и выпить не грех. Кочуют, бедняги, из местечка в местечко, поют, пляшут, играют. Ты бы их, Хесид, взял к себе.

– Зачем, Юрий Григорьевич?

– Они б тебе гостей заманивали. Народ валом бы валил… Почему бы тебе, голубчик, не порадеть за родное слово и родную песню?

– Рад бы порадеть за нашу родную песню, Юрий Григорьевич, но на нее никто не повалит. Каждый еврей сам умеет петь.

– Ты, Хесид, не патриот.

– Боюсь, Юрий Григорьевич, побьют.

– Побьют?

– Сами знаете: за чужие песни платят, за родные – бьют, – вздохнул Хесид.

– Ах, хитрец! Ах, пройдоха! Ах, патриот! – ласково ругнул корчмаря Юдл Крапивников.

Человек, названный Хесидом, принялся жаловаться на тяжкое житье всех корчмарей на тракте от Смалининок до Ковно, на житье, которое особенно ухудшилось после ареста Ешуа Манделя («Крепкий был мужик! Вместе на винокурню к Вайсфельду ездили»), обвиненного в убийстве христианского мальчика; жди, мол, когда к тебе нагрянут и в отместку разнесут корчму в щепы; скорей бы дело кончилось, второй год суд идет и – ни туда ни сюда, ни домой, ни на каторгу; защитника уже доконали… Горского или Борского…

– Дорского, – помог Хесиду Юдл Крапивников.

– Вот, вот… Дорский… Скажите, Юрий Григорьевич, – взвихрился Хесид. – Почему так устроено?..

– Как?

– Когда убивает Роман, говорят: убил Шмерл! Когда ворует Хасан, вопят: стащил Берл. Послушаешь, что болтают, почитаешь, что пишут, и за голову схватишься: шмерлы-берлы – убийцы, шмерлы-берлы – воры, шмерлы-берлы – мошенники. А где же наши раввины? Сапожники? Гончары? Нищие? Мы что, из одного теста слеплены?

– Слеплены мы, положим, не из одного теста, но зато в одну печь посажены, – сказал Юдл Крапивников. Хоть он и знал, где евреи-раввины и где евреи-гончары, говорить об этом ему больше не хотелось. Он предвкушал, как сядет за стол, как выпьет первую рюмку холодной, остуженной в погребе водки, как теплынь, разлившись по желудку, поднимется вверх, затуманит глаза, и в этом теплом и безопасном тумане лицо Дануты покажется ему еще привлекательней, чем прежде.

Вечерело. Господь Бог накинул на мир, как на лошадь, невесомую серую попону.

За окнами слышно было, как снулый ветерок шелестит в оголившихся ветвях липы. Где-то там, за этим шелестом, угадывалось озеро, дышавшее, как разморенное стадо.

Данута следила за тем, как Хесид проворно накрывает на стол, как расставляет тарелки, кладет вилки и ножи, и ощущение чего-то неотвратимого крепло в ней, переворачивая душу. Все ее внимание поглощала мысль о том, что перелом в их жизни произойдет не когда-нибудь, не завтра, не послезавтра, не через полгода, как она предполагала, а сегодня, сейчас, может быть, за этим вот столом, за этими ослепленными теменью окнами, в этих, как Хесид высокопарно, по-столичному называл их, номерах.

Она почти не смотрела на Эзру, как будто старалась от него отвыкнуть, и эта отрешенность только усугубляла ее смятение.

Было что-то унизительное (если не зловещее) в том, что чужой человек, удачливый слуга, счастливый приспешник привез их сюда, чтобы всю ночь (Данута в этом не сомневалась) кормить и поить на заработанные послушанием деньги. Она не обольщалась, не обманывалась насчет его щедрости, ее не вводила в заблуждение его расчетливая широта, которую изобличали недвусмысленные похотливые взгляды.

В разговоре Данута не участвовала – за три года, прожитые с Эзрой, она убедилась, что, о чем бы евреи ни судачили, они обязательно придут к одному и тому же: шести дней Господу явно не хватило, чтобы сделать их счастливыми, и неизвестно, сколько еще дней-лет-тысячелетий понадобится, чтобы они похвалили его работу.

Запахло копченой рыбой, пряностями. Юдл Крапивников, нахваливая Хесида, первым уселся за стол (слуги в отсутствие хозяина всегда усаживаются первыми), широким жестом пригласил Дануту и Эзру.

Но Эзра как стоял у окна, так и остался там стоять.

Уже раньше Данута заметила за ним странную, пугавшую ее привычку. В такой позе Эзра мог находиться часами. Казалось, чего проще – перешагни через порог, выйди во двор, распахни, в конце концов, окно, но Эзра почему-то предпочитал смотреть на окружающее сквозь плотное, засиженное мухами стекло, словно оно единственное отгораживало его от всех зол и несправедливостей на свете. Данута никак не могла понять, о чем он, стоя в такой позе, думает, и это ее злило.