Мария Воронова - Клиника жертвы Страница 9

Марина кривовато улыбнулась.

– Кроме шуток, спасибо тебе, Володя.

– Не за что. Так должно быть.

– Что ж, прощай. – Марина встала.

– Прощай, милая. Знаешь… все эти годы мне снилась только ты…

После первого удара я была ошеломлена, шокирована, как человек, столкнувшийся с чем-то в принципе невозможным. Муж, избивающий жену, – в моем мире это было так же реально, как добрые феи, гномики или говорящие башмачки. Нужно было срочно бежать, что-то делать, чтобы уничтожить этот кошмар…

Я инстинктивно замахнулась – и получила второй удар. Он толкнул меня, я упала. Он взял мою голову в ладони и ударил сзади коленом по затылку. О, я прекрасно чувствовала, как он точно соразмеряет силу удара! Так чувствовала, будто это было мое колено, а не его! Если бы он ударил в аффекте, ослепленный яростью, от всей души, он бы меня убил. И может быть, так было бы для меня лучше всего…

Но он рассчитал очень точно, чтобы получить удовольствие и не ответить за это. Убей он меня или тяжело травмируй, у него были бы проблемы, а он не хотел проблем.

Хлопнув дверью, он ушел в другую комнату. В голове шумело, сердце билось так, словно хотело выскочить из груди и убежать от меня. В те секунды я отчетливо понимала: чем так жить, лучше погибнуть.

Много позже я изучала в институте стрессовые реакции организма. Как они губительны для человека, сколько разных болячек вызывают. О нет, могла бы я ответить преподавателям. Эти реакции – благо, они ориентируют человека на защиту, все эти могучие выбросы в кровь гормонов и биологически активных веществ направлены на одно: прибавить человеку сил, чтобы он мог либо убежать, либо убить своего обидчика – словом, спастись. И только если человек тупо сидит и ничего не делает для своего спасения, стресс оказывается для него губительным. Потому что существо, не желающее бороться, оно биологически не нужно. Вот так. И мне плевать, что там доказано на молекулярном уровне, у меня есть лучший аргумент – собственный опыт.

В общем, все мои железы внутренней секреции и парасимпатическая нервная система (точка зрения официальной науки на текущий момент) требовали от меня решительных действий. А я не двигаясь лежала на полу и задыхалась от горя.

Мне некуда было бежать. Мысль вернуться к родителям казалась невозможной. Узнать, что дочь вышла замуж за психопата, который ее избивает, – они этого не перенесут. А вслед за бегством последует развод, но в нашей семье никогда никто не разводился. Неужели их дочь будет первой, нарушившей семейную традицию? Слишком тяжелый удар, я не могла им его нанести. И в глубине души, на самом дне, как червячок, копошилась мысль, которую я совсем не хотела думать. Я и не думала ее, но прекрасно знала, что она есть… Я боялась, родители скажут, что я сама виновата, и будут на меня сердиться. Они меня не прогонят, я была в этом уверена, но лучше уж жить с мужем, чем с родителями, которые потеряли уважение к тебе. Чьих надежд ты не оправдала.

Муж вернулся в комнату, посмотрел, как я валяюсь на ковре. И столько презрения было в его взгляде, что я сразу поднялась, несмотря на отчаянно гудящую голову. Он сказал, что погорячился, но я должна понять его вспышку, ибо «методически его доводила». Вот как! Мне бы расхохотаться ему в лицо, ведь, черт возьми, от этих слов мне стало смешно на самом деле… Но я вспомнила всю недолгую историю нашей семейной жизни. Наши скандалы, начавшиеся в первую брачную ночь. Мои неловкие движения и неосторожные слова. Я была действительно очень неопытна. Но всегда это была не его обида, а мой грех. Если я хоть на волосок нарушала его комфорт – физический ли, душевный ли, – я была виновата. Моя святая обязанность – обеспечивать ему постоянное удобство и счастье. Я же его жена. Почему такой подход к браку не казался мне абсурдным? Почему я с самого начала, еще до избиения, получив от него суровую отповедь, не посылала его подальше, а забивалась в уголок и грызла сама себя – неужели я действительно такая плохая? Как мало мне нужно было времени, чтобы убедиться: да, я виновата. И сразу поднимал голову страх, липкий ужас: раз я не соответствую образу идеальной жены, он скоро меня бросит. А за этим «бросит» кончалась вся жизнь. Дальше не было ничего.

Я поверила. Мне очень хотелось поверить, что я сама виновата и спровоцировала его. Что его удары – адекватная реакция на мое безобразное поведение. Потому что иначе это было бы слишком страшно. Это была бездна, в которую я не хотела заглядывать.

Все дело во мне. И если я исправлюсь, это больше не повторится. Мы будем счастливы.

Глава четвертая

Нейман несколько раз набирал номер Доры, но так и не решился нажать кнопку вызова. Обрадуются ли ему после стольких лет разлуки? А вдруг Дора подумает, что он объявился из-за того, что узнал о высоком положении, которое теперь занимает Глеб, и хочет с этого каким-то образом поживиться.

Они подружились в тяжелый для Неймана период: он только оформил развод с женой, она бомбардировала его письмами и звонками, требуя разрешить усыновление Саши. Тогда к нему и подселили молодую семейную пару со странно взрослыми детьми. Мать только окончила институт, а старший мальчик уже готовился идти в школу. Дора была сочная молодая еврейка с пышными формами. Нейману не особенно нравился такой тип, но он признавал, что жена его боевого товарища выглядит привлекательно. Копна черных как смоль вьющихся волос, огромные средиземноморские глаза и пухлые губки с той особой снисходительной складкой, какая бывает только у воспитанных семитских девушек. Глеб как-то терялся на ее фоне – невысокий, сухопарый блондин. Природа, словно спохватившись, что создала ему слишком незначительную физиономию, постаралась украсить его ранними глубокими морщинами. Действительно, резкие гусиные лапки в уголках глаз, точно нанесенные скальпелем времени, очень оживляли лицо Глеба и заставляли подолгу задерживать на нем взгляд, особенно когда Глеб улыбался.

От своих предков Дора унаследовала поистине библейскую энергию и физическую силу. Она была одной из немногих работающих жен в поселке и успевала абсолютно все. И работать на полторы ставки, и вылизывать квартиру так, что Нейману неловко было там находиться, и радовать семью, а заодно и соседа великолепными пирогами, поданными в специальной корзинке, выстланной хрустящей от крахмала салфеткой.

О, это была настоящая женщина, умевшая сочетать в себе несочетаемое: кокетство и верность, деспотизм и мягкость, силу и нежность.

Как-то Нейман встретил Дору, когда та шла с рынка, поигрывая тяжеленным мешком с картошкой, словно дамской сумочкой. Но стоило окликнуть ее и предложить помощь, она тут же изобразила умирающего лебедя. О, какая это была кокетка! Строить глазки было для нее так же естественно, как дышать, и Глеб страшно ревновал свою супругу.

Словом, это была очень дружная, трудолюбивая семья. Они не жалели Неймана, но сочувствовали ему, и очень быстро вовлекли в свою орбиту. Дора сразу заявила, что двум хозяйкам на одной кухне не ужиться, и Нейман стал просто отдавать ей паек и деньги на свое содержание. Если Глеб уходил в автономку, а Нейман оставался на берегу, то полностью принимал на себя заботы о семействе. Он считал себя больше братом, чем соседом, и тепло домашнего очага Комиссаровых не давало ему застыть в своем горе.

Он старался быть деликатным.

За тонкими переборками казенной квартиры ничего не утаишь. Зная это, Нейман старался вечерами пореже бывать дома, ходил в кино на последний сеанс или по крайней мере громко включал телевизор, хоть не любил смотреть его бесцельно. У них без всяких слов, автоматически, установилось джентльменское соглашение – если в комнате супругов работал телик, Нейман врубал свой, а если нет, мирно ложился спать. Сам он никогда не приводил женщин, хоть и знал, что Комиссаровы не выкажут ему даже тени недовольства. Просто у него не было таких отношений, которые достойно бы смотрелись в этом чистом дружном доме.

Так они прожили несколько лет, потом оба дослужились до командиров лодок и получили по отдельной служебной квартире. И, как часто бывает, стали видеться все реже и реже.

Глеб демобилизовался в тридцать восемь, Нейман считал его решение оставить флот ошибкой, но родители Доры состарились, стали нуждаться в постоянной заботе дочери, а Комиссаров не мог отпустить жену от себя.

Друзья уехали и как-то потерялись. Тогда Интернет не был еще доступен каждому, звонить по телефону было дорого, а писать письма – некогда, да и шли они слишком долго.

А потом… Как гласит поговорка, большая ошибка думать, что ты можешь обойтись без людей, но гораздо большая – считать, что люди не могут обойтись без тебя. Он, наверное, был не очень интересен Комиссаровым. Они дружили с ним, но привечали бы и любого другого соседа, для того чтобы дома у них было уютно и радостно.