Елена Богатырёва - Три жены. Большое кармическое путешествие Страница 9

Они помолчали.

– Понравилась. Знаешь, я как будто ее уже где-то видел. Может быть, не во сне даже, а в какой-то предыдущей жизни. И я знаю, что нас с ней связывает что-то. Только вот не могу понять – что. Это как наваждение.

Майка загрустила.

– Но это совсем не то и не так, как ты только что подумала, – сказал он, беря ее за руки, целуя каждый пальчик, ладошки, подтягивая нежно к себе…

5

Его маленькой сестренке Даше повезло больше. Она была совсем еще маленькая и ровным счетом ничего не понимала. Ей поэтому сказали, что мама уехала.

– А скоро она вернется?

– Не скоро.

– Через час?

– Нет.

– Вечером?

– Нет.

– Завтра?

Светлые бровки Дары запрыгали, мысль о мамином отъезде никак не хотела укладываться в ее русой головке с косичками. Без привычных бантов, которые ей сегодня забыли повязать, да и некому было, головка казалось маленькой, почти птичьей.

– Может быть, завтра, – пообещала ей бабушка, устав от допроса с пристрастием.

– Ну ладно. – И Дара медленно поплелась по комнате, волоча плюшевого мишку по полу.

Она сделала ровно семь шагов, он считал, ровно семь медленных, печальных шагов, а потом снова поскакала вприпрыжку.

А ему тогда уже было десять. Его не стали жалеть, не сказали, что мама надолго уехала, что она насовсем уехала. Ничего для него не придумали. Ему сказали правду: мама умерла. Посчитали взрослым. Смерть не умещалась в его голове, зато там умещалась другая мысль: почему же его не пожалели? Почему ни отец, ни бабушка, ни все эти люди, наводнившие их дом, не посчитали нужным как-то смягчить для него этот удар? Умерла. Нельзя говорить такое ребенку. Он ведь может сойти с ума от безысходности, от тоски, от чего-то такого, что взрослым с их черствостью, с их привычкой к смерти никогда не понять.

Или все это он придумал потом, когда вырос? Нет, нет, все это он чувствовал и тогда. Но все равно в голове не укладывалось. Как же это могло случиться? И почему это случилось с ним? Не с ними, им-то было все равно. Дарья скакала по комнатам, ничего не понимая, отец был где-то в городе, бабушка озабоченно хлопотала на кухне, готовясь кормить ораву людей, которые приходили выражать соболезнование. В ее глазах сквозило нечто такое, о чем ему было даже страшно подумать. Что-то похожее на радость.

Целый день они провели за городом: смеялись, катались на лодке, купались. Потом что-то такое случилось. Кажется, мама сказала, что немного устала. Но они не уехали тут же домой. Они с Дарьей еще бегали по мелководью, поднимая снопы брызг. Мама сидела на берегу и тихо улыбалась. Через силу. У нее уже тогда болела голова, но она улыбалась. Отец сидел рядом и смотрел то на них, то на нее. Потом неожиданно раздался его окрик. Они с сестрой встали как вкопанные и обернулись: отец никогда не повышал на них голоса. Но он на них не смотрел, он смотрел на мать. Он затолкал их в машину, как были, мокрыми, бросил полотенце, и они поехали домой. Дара смотрела в окно, он смотрел отцу в затылок. В салоне машины заметалось беспокойство. Ехали непривычно быстро. Дарья подпрыгивала на заднем сиденье и млела от удовольствия.

Дома мама сказала, что хочет прилечь, голова совсем разболелась, и ушла в спальню. Папа заглядывал к ней пару раз, а потом отправился на кухню готовить ужин. Он чистил картошку, одну, другую, третью, и вдруг как будто услышал что-то, как будто его позвали, – вскочил, бросил нож, покатилась по полу недочищенная картофелина. Он побежал в спальню и оттуда уже, да, точно, оттуда, закричал ему:

– Сашка! Беги за бабушкой, быстро!

И он не стал ничего спрашивать. Он не открыл дверь, не посмотрел, что там такое. Он бросился как есть, в тапочках, за дверь побежал к остановке. В автобусе, уже на половине дороги, он заметил, что на ногах – тапочки, что рубашка выбилась из брюк, заправил ее, пригладил волосы. А когда они вернулись с бабушкой, родителей уже не было. С Дарьей сидела соседка. Узнав бабушку, она ахнула, побежала к ней, заплакала.

Беспокойство навсегда поселилось в их доме. Оно теперь было повсюду, спрятаться от него было негде, и оно медленно закрадывалось в его беззащитное детское сердце, тихо переступая холодными своими лапками. Он пробовал включить телевизор, или нет, магнитофон. Но стало только хуже. Потом бабушка позвала его на кухню и сказала: мама умерла. Так вот в лоб и сказала, ничего не объясняя, ничего не добавив. Или нет, добавила: «Только Дарье – ни слова».

Потом она разговаривала с Дарьей, и та шла семь шагов со своим плюшевым мишкой. А он устал от беспокойства, угнездившегося в сердце, ему хотелось убежать. Он залез на чердак. Сел там на старую колченогую кушетку и стал смотреть в круглое окошко. Все вокруг замолчало, звуки погасли, растворились в страшной нависшей тишине. Окошко уходило в небо – бледноголубое, как выцветшая материя, – и он потерял счет времени. Вечером на чердак, пыхтя и отплевываясь, забралась бабушка.

– Вот бесчувственная душа, – проворчала она, – спит себе. Вставай!

Бабушка увезла их с Дашей к себе, постелила им на большом диване в зале, а сама ушла в свою комнату, где стояли старинные иконы в серебряных рамах, зажгла лампадку, поплыл из-под двери щемящий запах ладана, зашептала. Даша, которая никогда не раздевалась раньше сама, путалась в гольфах, в застежках платьица, и когда наконец забралась под одеяло, была такая растрепанная, жалкая. Она хлопала глазами и все чего-то ждала, не ложилась. «Да ты ведь теперь никому не нужна, – подумал он. – Никто не поцелует тебя на ночь, никто не будет рассказывать, какая ты ненаглядная…»

– Дашка, – сказал он, – ложись. Моя ненаглядная Дашка. Я тебе сказку расскажу.

С тех пор он принялся спасать Дашку: от мира, от одиночества. Он придумывал для нее сказки и даже придумал сказку о маме. «Мама стала ангелом, она была слишком красивой, и ее взяли поэтому на небо. Ты, Дашка, тоже будешь такой же красивой, когда вырастешь. Только жить будешь со мной, на земле. Потому что на небе уже все места заняты. Видишь, снег идет? Это мамины перышки летят. Да не хватай ты их руками, дуреха. Тают, правильно… Они ведь, пока летят, в снежинки превращаются. Ложись-ка ты лучше спать. Мама накроет тебя своим крылом белым, тут и сон придет. Не-на-гля-я-я-я-дна-я». Ну кто-то ведь должен был любить эту девочку.

Сначала он любил Дашку из жалости, ничего к ней не чувствуя, повторял мамины слова, мамины жесты. Кто-то ведь должен был теперь это делать. Однажды поцеловал ее в щеку и понял: от нее пахнет, как от мамы. Заглянул в глаза, проверил: точно такие же глаза, темные. И понял тогда: она вырастет и превратится в маму. И кончится этот кошмар! И тогда он снова будет часами смотреть на нее… Но Дашка росла очень медленно. У нее как-то смешно вытягивались руки и ноги. Потом выпали передние зубы, и она, улыбаясь, превращалась в настоящего уродца. Однажды он избил соседского мальчишку. Избил до крови, разбив губу, наставив синяков. Тот назвал Дашку «сирота казанская». Назвал в шутку, не подумав, что она действительно сирота. И он помнил только вспышку белого света перед глазами, только желание убить мальчишку немедленно, сейчас же. Такие вспышки довольно часто потом преследовали его.

Когда ему исполнилось двенадцать, все рухнуло. В дом пришла женщина. Первый раз после смерти матери он вернулся домой из школы и почувствовал запах духов. Резкий, неприятный запах, чужой, враждебный. Она сидела с отцом за столом и строчила что-то под его диктовку. Он называл какие-то цифры, шифры, даты. Она быстро и точно разбрасывала их по графам бланка. Но когда отец замолкал и что-то искал в бумагах, она вскидывала на него взгляд, словно винтовку с оптическим прицелом. Он бросил портфель на пол и посмотрел на нее непримиримым взглядом.

– Это Саша. Саша, это Регина Осиповна.

Женщина ответила взглядом еще более непримиримым. Он застыл в дверях. А потом побежал наверх, в свою комнату, закрылся на ключ, вытащил мамину фотографию. Смотрел на нее, сжимая в руках, потом зажмурился, и костяшки пальцев, сжатых в кулаки, побелели. Он хотел только одного – чтобы, когда он откроет глаза, даже запах противных этих духов выветрился с кухни. За плотно сомкнутыми веками стояло белое зарево. Но тогда ему было только двенадцать, и он не знал, что это означает.

Сейчас он хорошо понимал, что означают эти вспышки. Он понял это давно, в пятнадцать лет, в исправительно-трудовой колонии. Но тогда…

Через полчаса дверь распахнулась, и отец, как ни в чем не бывало, спросил, пойдет ли он обедать.

– Мне сейчас на совещание, очень важный контракт заключаем.

Разумеется, Регина эта тоже останется обедать, разумеется, если она его сотрудница, они вместе поедут на совещание. Нужно было отказаться, но он не мог выговорить ни единого слова. Если он раскроет рот, лицо его перекосится, отец поймет. Они спускались вниз как-то очень уж быстро. Очень быстро для того, чтобы подумать о том, как ему вести себя за столом.