Александр Ступников - Сдохни, но живи… Страница 9

Он шел и думал. Думал и шел. Только бы не домой.

Наутро, едва за девять, Мишу разбудил резкий и настойчивый звонок. Номер был незнакомый.

– Или неприятности, от какой-нибудь государственной службы. Или, может быть, где-то работу предложат, – подумал он и с опаской взял трубку.

– Я звоню вам от режисера фильма, – бодро рапортовала девушка по ту сторону жизни – Он просто в восторге. Даже не то слово. Он восхищен вами. Вашим талантом и чувственностью. Так и просил передать. Съемки массовки будут еще, но мы заплатим вам больше.

– Что случилось? – растерялся Миша.

– Как что? Когда режиисер стал просматривать сцену евреев, которых пригнали в гетто, то – у нас это называется «панорама» – камера шла по лицам. От одного к другому. И дальше. Медленно. Но ваше лицо… В нем было столько скорби, столько отчаяния и эмоций. Тоска и трагедия всего вашего народа. Режиссер остановился на вас, замер и оставил на тридцать или сорок секунд. Это очень много для одного крупного плана. Только большим актерам удается выразить столько трагедии и эмоций в молчании. Так прочувствовать время, и ужас, и гетто. Режиссер просил выразить вам благодарность и восхищение. Он сказал, что только евреи способны чувствовать преемственность эпох и пережитое их народом сегодня, как когда-то, много лет или веков назад. Это ваш великий национальный дар.

– Оно конечно, – польщенно сказал Миша. И подумал, – А сколько они накинут за это? За сорок секунд? Но спросить постеснялся. Когда разговор о смешной сумме, то даже деньги не главное.

Горько

– Ты меня не узнаешь? Совсем не узнаешь?

Отец жениха наклонился всем телом, почти нависнув над молодыми, к отцу невесты. Он говорил почему-то на украинском, но не это, а что-то иное, опасное, пузырилось за стеклом потного бокала в его руке.

И напряженная тишина поползла вдоль длинного заставленного гостями стола, а у его изголовья, с подсвечниками шампанского, застыли жених, весь в черном, и невеста – в белом кружевном.

Свадьбу справляли в столовой шахты, где работал молодожен и его отец. Оба проходчики. Это те, кто в глубине рубят породу и закрепляет подходы к пластам угля.

Здесь, в заполярной Воркуте, они были старожилами. Я знал их как коренных, но не расспрашивал. В этом городе, построенном из бараков сталинских лагерей, было не принято интересоваться родословной. Собственно, жених и пригласил меня на свою свадьбу. А его невеста, приехавшая сюда после института, работала с ним же, но не под землей, а в управлении. И ее родные, откуда-то с «материка», а именно так называли в Воркуте всю остальную территорию страны, прилетели буквально к свадьбе, день в день.

И все было как обычно. И роспись, и поздравления, и живые цветы, купленные у азербайджанцев на рынке. И когда гости настроились было выпить и поесть по поводу молодоженов, традиционное для разминки слово дали родителям жениха и невесты.

– Ты меня не узнаешь? Совсем не узнаешь? Тесть в упор, словно в прицел, разглядывал растерявшегося свекра. – А ведь это ты, сержант НКВД, брал меня в схроне, в пятьдесят втором под Драгобычем, на Украине. Ты вязал мне руки, бил автоматом и шипел ' бандеровская сволочь, не дойдешь до села…'. Но я дошел, и получил свои лагеря, и остался здесь в ссылке, потому как не к кому и незачем было возвращаться домой. И я так долго мечтал, что где-нибудь тебя встречу…

Он выдохнул и вдруг обмяк. И родители невесты, оба нарядные, сидели молча, словно замороженные и глядели прямо перед собой на гостей, как в полярную ночь, и ничего не видели.

И все молчали вместе с ними. И только какая-то активистка, из приезжих, нетронутая умом, хотя и потертая личной жизнью, моргала плешивыми своими глазами и крутила головой – мол что это такое происходит?

– Тату, – как на молитве, шепотом перешел на украинский  его сын – Отец, я знаю, но…

И положил руку под столом на колено своей молодой жены. И она там накрыла ее своей.

– Ну ладно, – сказал тесть – Главное, что наши дети нашли друг друга, и они счастливы, и выросли другими, и не пережили войну, ненависть и взаимную злобу. И эта горечь умрет с нами.

– Горько, – облегченно закричали гости. Время зашевелилось и зачокалось, согреваясь.

И только полярная ночь за окнами дышала, выплевывая бездонную тишину, и подвывая о своем, безымянном, с запахом вечной мерзлоты и окоченелых солярных костров, еще более коротких, чем жизнь, тлеющая на одном честном слове.

Немом, как лунные искры на вселенском снегу.

Как стать императором

– А почему вы не хотите сфотографироваться в одежде императора? Все хотят, – утверждающе спросил меня фотограф-китаец, который с двумя своими коллегами потоком «шлепал» снимки у Запретного города, что за площадью Тяньаньмынь в Пекине.

Спросил и прищурился.

В их гардеробе можно было увековечиться в трех видах: в желтом императорском облачении с шапкой, в виде генерала средних веков с мечом или солдата-маоиста времен перманентной борьбы с врагами.

Я с тоской посмотрел на провинциальных китайцев из глубинки, человек пятнадцать которых толпились в императорских одеждах, ожидая своей очереди на фотосессию. И еще на одного, забитого, с генеральским якобы мечом во весь его рост.

Все задрипанные сельские коммунары, слегка испуганные невиданным потертым гламуром и ценами, единогласно хотели хоть на минутку увековечиться именно в императорской хламиде. Я почему-то вспомнил рекламу химчистки под названием «Престиж» и обычные частные такси с помпезной, по цене, надписью «VIP». Короче, весь этот джентльменский набор для наполнения недостатка личности полноценным, но недорогим самореспектом.

И решительно взял солдатскую форму.

– Снимок хороший, – сказала уже дома жена. – Но неужели там не было генеральской формы? Мне кажется, тебе бы это лучше подошло.

И я почувствовал себя императором.

Дзенькую бардзо

Жизнь не такая длинная, как кажется вначале, по недоразумению от рождения. Но и не столь короткая, как оказывается потом.

Я никогда не думал, что именно белорусский язык может стать для меня шансом выживания в Америке. Представить себе не мог. Даже в кошмарных снах первых месяцев свободы. Свободы подохнуть или прорваться.

Один человек мне сказал, что языки надо знать.

– Надо – ответил я и подумал, что сначала учишься говорить, а потом всю жизнь – молчать. Но к заработку это не относится.

В декабре в Нью-Йорке промозгло, как в овощехранилище. Но все равно каждому найдется и место, чтобы спрятаться или высунуться, и морковка, чтобы съесть или приманить. Высокая влажность здесь даже несильный мороз превращает в холод, тягучий, как чувство голода, и переползающий изнутри – вовнутрь. Словно безысходность. Особенно, если у тебя легкая осенняя куртка, полушерстяной свитерок, а также текущие нос, ботинки и счета.

Я уже полтора месяца был в этом городе. И немного его знал: недостаточно для туриста, но приемлемо – для эмигранта. Мне не были чужим и южный Бронкс, похожий на полуразрушенный город, где даже днем опасно ходить по улицам, а «белые», залетевшие сюда по незнанию, сразу же панически проскакивали его на машинах, закрыв двери на все замки. И улыбчивые ребята из Шри Ланки, бывшие боевики из «Тигров Тамила Элама», с которыми мы вместе мыли посуду в небольшом итальянском ресторанчике в Квинсе. И еврейская забегаловка на несколько столиков в самом центре Манхеттена, где я подработал «басбоем» или, короче, уборщиком.

И даже магазин подержанной мебели в «черном» районе Бруклина, где жили в основном афроамериканцы. После работы, пятнадцать минут возвращаясь к метро, я уже не обращал внимания ни на холод, ни на темень, а просто стремился раствориться на полупустых промерзших улицах, сквозя мимо наркоманов и групп черных бездельников-переростков, в третьем поколении сидящих на государственном пособии и не знающих где и как себя занять. Это была их страна и мой выбор.

Я скользил мимо них, не оглядываясь и не поднимая глаз, с одной только мыслью – скорее в вагон подземки. До Брайтона. Который Бич. Что с английского на слух можно перевести и как «пляж», и как «сука», и еще, на уже русском сленге, как «бомж».

Я и был почти бомж.

Комнатка брайтоновского кирпичного курятника с маленьким окном, кроватью, зеркалом и табуреткой напоминала камеру или кладовку. Метров пять в длину и почти три – в ширину. Вдвоем – не разойтись. Но больше за полторы сотни долларов в месяц там ничего и не помещалось, хотя и помещать было нечего. Да и не на что.

В Америке мне сразу крупно повезло – и на жилье, и на людей. Но больше всего с еврейской организацией «Наяна», которая сделала меня по-настоящему свободным на все четыре стороны американской мечты. Без нее, «Наяны», я бы может и не понял, что храмы строят для мазохизма попрошаек, офисы – для обеспечения занятости мудаков, дома – для пожизненного рабства выплат, а свою жизнь – всему этому вопреки.