Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник) Страница 9

К тому же есть мечта установить на кухне ванну, как раз там, где топчан.

Доводы сильные. Я сейчас же согласилась, чтобы не нервироваться по пустякам. Только заметила, что скорей бы сменяться с мамой. Это будет полезно в первую очередь для Мишеньки. Пусть видит и учится понимать изнанку жизни. Горшки, запах, смертельный исход старости. А то дети вырастают в тепличных условиях и ничего не различают, где хорошо, где не очень.

Мирослав задумался и прервал обсуждение.

Мишенька остался на кухне.

Я не устраивалась на работу, чтобы все время и все силы отдавать мужу и сыну.

Мишеньку отдали в детский садик, и я всегда забирала его одним из первых, чтобы он ни на минуту не чувствовал себя заброшенным.

Как-то после очередного визита к Ольге Николаевне Мирослав пришел расстроенный и рассказал, что она стала значительно хуже, ухода за ней требуется больше, а нынешняя помощница и сама старая, не справляется. Он видит выход в том, чтобы я хотя бы несколько раз в неделю навещала Ольгу Николаевну, стирала и готовила на несколько дней.

Как раз в это время я пришла к выводу, что надо работать по специальности. И нашла хорошее место в вечерней школе. К тому же поджимали лишние расходы, в свете одежды и других Мишенькиных надобностей. Но претворение решения в жизнь задерживалось, так как лучше начинать с нового учебного года.

Мирослав отнесся с уважением к моему решению, и сам несколько раз в неделю после рабочего дня стал ходить к маме (а также обязательно в воскресенье) – стирал, готовил. Иногда и ночевал, что естественно.

Дела по съезду не двигались. Взамен наших площадей предлагали совсем развалюхи – то без воды, то слишком далеко и проигрышно по всем параметрам.

Да и Мирослав как-то остыл. Втянулся в ухаживание за больной и однажды заявил, что съезжаться не стоит. Для всех будет только труднее.

Я не перечила.

Зимой сообщение с Остром затрудненное. До Козельца так-сяк ходил холодный автобус, а потом еще на попутке.

Я не торопилась. Отложила на весну, чтобы добраться по воде. Тем не менее находилась в курсе событий. Мама писала длинные письма, из которых можно было составить положение вещей.

А оно такое.

Гиля оказывал на Фиму хорошее воздействие. И до такой степени, что Фима напился лишь единственный раз за два месяца. Устроился работать в местную сберкассу, на небольшую, даже, можно сказать, рядовую должность, но на хорошем счету. Активно помогал по дому, колол дрова, подправлял, что надо. Гиля проводил с ним длительные беседы, и в результате Фима возвращался к новой жизни. Хоть, конечно, не просто. Бывало, и терял надежду. Но всякий раз возникал Гиля со своим сильным характером и говорил однозначно: или-или. Фима успокаивался и даже старался больше и больше становиться человеком.

Мы с мамой договорились, что я буду писать не на домашний адрес, а на почту до востребования, чтобы Фима не прочел мои письма. Не все там содержалось для его глаз. Я описывала наше положение с Мирославом, про Мишеньку, про горячее желание Мирослава усыновить мальчика, чтобы семья стала полноценной. И чтобы мама и Гиля активизировали работу в этом непростом направлении. К весне во что бы то ни стало нужно оформить бумаги на отказ.

И вот ближе к концу марта пришло долгожданное письмо от мамы, в котором сообщалось, что Фима пришел к самостоятельному выводу: Мирослав должен усыновить Мишеньку. Но поведение его резко ухудшилось. Без меня, возможно, вопрос не сдвинется с места. Так что надо приехать и нажать как следует.

До открытия навигации оставалось немного, но я все-таки поехала на перекладных.

К моему удивлению, Фима действительно изменился. Помолодел. Рассказывал, как работает, как его ценят и как он и в будущем намерен добиваться уважения и новой должности с учетом опыта работы.

Гиля кивал, мама подхватывала каждое Фимино слово. Я подумала, что он для них стал ребенком, хотя по возрасту годился разве что в младшие братья.

Спрашивал про Мишеньку. Но будто в тумане. Будто не про родного сына, а про постороннего мальчика.

На следующий день мы оформили нужные бумаги – все кругом знакомые Гили встречали нас приветливо и относились с пониманием.

Мама приставала ко мне с расспросами. Но я всю правду излагала за общим столом, и лишнего мне добавить было нечего. Миша растет, Мирослав работает, Ольга Николаевна болеет.

Мама прослезилась:

– Ой, доченька, она не болеет, это она так живет. Это жизнь у нее такая до самого конца.

Спросила, конечно, по-матерински прямо, не собираемся ли мы завести с Мирославом общего ребеночка. Я заверила, что очень даже собираемся, но пока не время.

– А кто тебе назначает время? – не удержалась мама.

Я не стала входить в подробности.

Фима на попутке поехал провожать меня до Козельца.

В дороге говорил без перерыва:

– Я теперь другой человек. Меня Гиля переделал напрочь. Я как думал? Всех моих нет. И столько они сделали из себя хворобы вокруг меня! И со всех сторон меня теснит проклятая болячка. А Гиля научил: надо болячку эту завернуть в себя самого. И, главное, руками показал так представимо! Ты, говорит, ее в себя заверни, и она там растолкается по нужным местам. Тогда ничего. Тогда уже можно будет как-то жить с ней вместе. А то когда она кругом, только поворачивайся, чтоб не задеть. А когда внутри – ничего, перемешается, перемелется. Об кости, об жилы. Да. Гиля так говорит.

Фима водил руками, будто раскладывал, рассовывал что-то в сердце, в кишки, в печенку, в горло, в голову. В глаза. В уши.

– Ну, я сделал. Не сразу, ясно, совсем не сразу. Но получилось. Ты ж видишь.

Ничего я не видела.

– Несомненно, – говорю, – Фима. Ты стал на хороший путь. Не пьешь, лицо у тебя теперь приятное. Если так пойдет – и женишься!

Фима радостно подхватил:

– Конечно. И деток еще нарожаю. Есть здесь одна женщина. Приезжая. Блюмочка Цивкина. Вообще-то она из Чернигова, но сюда перебралась к родственникам. В Чернигове ей жить негде, а тут в тесноте да не в обиде. Нас Гиля познакомил. Он тебе не рассказывал?

– Нет. Жалко, мне пора ехать, а то бы обязательно познакомились.

Приехали. На автобусной станции на меня, конечно, все обращали внимание. На мне пальто песочного цвета, распахнуто – тепло. Юбка солнце-клеш из тонкой шерсти. Шилась абсолютно по косой и носилась обязательно с широким ремнем. Иначе не получался силуэт.

Про Яшковца Фима не спрашивал. А я не сказала. Рассудила, что Фиме Леню девать уже некуда. Все занято.

И уши, и мозги, и печенка. А Гиле с мамой потом расхлебывай. И мне тоже.

Фима по своей инициативе сообщил, что в ближайшее время лично приедет в Киев выписываться с жилплощади по новому месту жительства в Остре, к Гиле, а то на работу его приняли с нарушением, а надо, чтобы все по закону.

Я практически пропустила это мимо ушей, и напрасно.

Теперь про Мишеньку.

Надо сказать, его поведение не всегда было безоблачным. Он проявлял склонность к уединению, слушал меня невнимательно, хотя с Мирославом охотно играл и длительно прогуливался. Я как педагог сильно переживала отсутствие должного контакта. Старалась наладить нерасторжимую связь, присущую сыну и матери. Но добилась сначала только того, что Миша звал меня «мамочка» вместо «мама». Мирослава называл «папа». Все же немало.

Потом я потихоньку систематически стала указывать Мишеньке на правила поведения за столом, на личную гигиену и прочие повседневные мелочи, к которым в Остре его должным образом не приучили.

Первое время Миша плохо ел, обращал внимание на разницу в пище – у меня и в Остре. Там вкуснее. Я объяснила, что вкуснее, чем у родной мамочки, быть не может ни в каком случае. И чтобы он ел до последней крошки и не привередничал. Мальчик раза три-четыре отставлял тарелку и убегал в коридор, прижимался к входной двери и плакал. Я его утешала и обцеловывала всего, потому что кто же пожалеет ребенка, как не мать.

Постепенно мы сроднились, и он стал доверять мне свои детские тайны. Например, в садике ему очень нравилось, но он не мог понять, почему дети смеются, когда он вставляет в разговор естественные выражения на идише типа «чепенит» (отстань), «нахес» (счастье), «фишеле» (рыбка), «форгерт» (наоборот), «неббиш» (бедненькая моя), «гелик» (быстрее), «бикицер» (короче).

Я ему объяснила, что так в Киеве не говорят, а говорят только в Остре. А Остер – село. Отсталое по сравнению со столицей. И если он не хочет быть отсталым среди хороших детей, ему надо говорить по-русски. В крайнем случае по-украински.

Дома у Мишеньки иногда тоже вырывались еврейские словечки, которых он нахватался у Гили с мамой, но он всякий раз краснел и поправлялся, и всегда искал глазами у меня одобрения. Я хвалила его и заставляла несколько раз повторять слово по-русски.

Однажды такое случилось при Мирославе. Он не подал вида, что заметил. Но когда Мишенька вышел из комнаты к себе на кухню, сделал мне выговор.