Алла Иошпе - Бочка счастья (сборник) Страница 9

Чаще – в другую.

Иногда – в обратную.

Наше детство и ранняя юность выпали на эпоху товарища Сталина. И раннее детство – на войну.

Помню – плачет мама. Немцы уже под Москвой. И нас, детей, эвакуируют вглубь страны.

Сестру – со школой. Меня – с детским садом.

Уже потом мама с трудом находит каждую, собирает вместе. Эвакуируемся в Бузулук. На юг Урала.

…Война кончилась. Мы как бы победили. Да, мы победили. Но – вся улица в инвалидах.

– Мама, а почему все так радуются?

– Доченька, война кончилась! Победили мы, понимаешь? Победили!!!

Я маму засыпаю вопросами:

– Мам, а почему тогда люди плачут?

– А почему так много раненых? И безногих много почему-то?

– Мам, почему так мало дяденек здоровых? Они что, еще воюют?

Мама молчит.

А потом:

– Это – и великая, и горькая победа. Но если б не она, нас с тобой уже не было бы. Ведь мы – евреи.

– А что, все другие бы были, только евреев не было б?

– Нет, доченька. Тоже не все бы были. Но мы в особенности.

Долго помнила ее слова.

И помню до сих пор.

Все еще Сталин. А уже школа. На перемене староста класса разносит в белой наволочке теплые ароматные бублики. Пахнут.

Уже есть зачем в школу ходить.

О войне много говорят. По-разному рассказывают.

У одной девочки дедушка воевал. Хотели его в школу пригласить, рассказать о СВОЕЙ войне. Он отказался. А внучке говорит:

– Не могу рассказывать. Много боли и грязи было. Много беды.

А у одной бабушки спросили, какой был самый счастливый день в ее жизни. Она говорит, что тот день, когда ей разрешили пойти медсестрой на фронт. Так и сказала.

Имя Сталина везде. Мы поем о нем песни. Учим стихи.

И успеваем с его именем вырасти.

И мы уже – подростки.

По-прежнему мальчики и девочки учатся раздельно. В разных школах.

И вот уже – причащение к творчеству: школьный театральный кружок и спектакль. Моя первая сцена. На первом школьном вечере с мальчиками.

Чехов. Я – Маша в «Трех сестрах». И Татьяна Алексеевна в «Юбилее». И – стихи со сцены. Много Пушкина.

…И вот мы уже почти взрослые.

В это время умирает вождь.

Страх и растерянность. Как жить?! Что нас всех ждет?

Похороны. Людское месиво на Неглинке.

Гибнут люди. Много людей. Вождь в своем репертуаре. Берет с собой.

На похороны мы с Володькой не пошли. Нам некогда. У нас – любовь.

Потом – Хрущев. Оказывается, была оттепель.

Везде сажают кукурузу. Она у нас не растет. Все равно сажают. Насильно. Вождь хочет кукурузу. Любит.

Тогда же скандал с художниками. С писателями.

А Гагарин летит!

А я рожаю дочку. Танюшку.

Хрущев щедрый – Крым подарил Украине. На заседании Президиума. Между прочим. Без обсуждения. «Есть мнение…» – и все.

Когда он был уже на пенсии, пригласил к себе Владимира Высоцкого. Пообщаться хотел.

Володя спросил, почему он так художников гнобил.

Хрущев ответил, что он же крестьянин! Не разобрался. Так ему докладывали. Сказал, сожалеет.

Жаль, не раньше и не вовремя.

Во времена Брежнев а мы были уже вместе с моим другом, партнером, мужем. Со Стаханом. И мы уже – солисты Москонцерта.

И тогда же – наши первые настоящие зарубежные гастроли. Африка. Австралия. Новая Зеландия…

Тогда же стали отпускать в эмиграцию евреев. Повальная эмиграция. Уезжают друзья.

И мы – туда же! Пробуем. Здоровье требует. Появилась надежда.

С тех пор вся наша жизнь и разделится на ДО и на ПОСЛЕ.

В марте 1979-го подаем документы в ОВИР.

Нам – отказывают. Формулировка «убедительна»:

– Вы слишком много сделали для своей страны, чтоб вами рисковать!

Поэтому, наверно, нас объявляют врагами Родины.

Эмиграция продолжается. Это тогда дочь Брежнева Галина сказала:

– Евреи, торопитесь! Не будет отца, перестанут выпускать. Лавочка закроется!

Началась война в Афганистане.

Растет армия «отказников». «Кислород перекрывают» окончательно. «Лавочка» закрывается.

Андропов.

Говорили, что он к нам хорошо относится.

А может, господину, тьфу, товарищу Андропову просто было не до таких, как мы. Он все время болел…

Кто знает?!

Но власть уже нас не так давит. Но мы все еще не работаем. Не поем. Нам на сцену, на этот «идеологический фронт», все еще никак нельзя.

Тогда и происходит наша встреча с КГБ.

Мы все еще числились в Москонцерте. И директор не знал, бедный, что с нами делать. Вернее, как от нас отделаться. Уволить не имеет права. Вот и обратился с вопросом «как быть?» к представителю КГБ.

Представитель приходит, и встреча происходит в кабинете директора. Кажется, директор волнуется больше нас. Говорит:

– Вы можете начинать (?!) работать… Вам уже «разрешили»… Но надо написать заявление, «письмо такое, покаянное…». И обязательно укажите, что никуда больше не хотите ехать и вообще… жалеете…

Мы хотим покинуть эту компанию.

Но вмешивается «искусствовед в штатском», начальник районного отделения КГБ:

– Не надо никаких покаянных писем. Просто хочу вас предупредить: вас никуда, ни в какую эмиграцию, не выпустят. Поэтому начинайте понемногу выступать. Вам никто мешать не будет.

Как «понемногу выступать», мы не знаем. Не умеем мы петь понемногу.

Но начинаем снова набирать оркестр.

Конечно же «мешают». Москонцерт дает музыкантов, которых не взяли ни в один коллектив. Самых слабых. Пьющих. Никаких.

Мучаемся.

И отправляют нас по самому «не нашему» гастрольному маршруту. Туда, где нас никто не знает. Мы там никогда не были, а телевизоров там нет. А отказаться в сложившейся ситуации мы не имеем права. Могут и уволить.

Поэтому – едем.

В залах – дети и собаки. И «люди в штатском». За нами всюду ездят этакие «любители» нашей музыки, мать их так.

Но все же – мы снова «понемногу» выступаем.

Потом, уже при Черненко, начинаются наши более или менее нормальные гастроли.

Помню, мы – в каком-то городишке. В какой-то гостинице. Вечером должен быть концерт.

В тот день по телевидению одна классическая музыка. Значит, кто-то умер. И действительно – объявляют о смерти Черненко.

Раздается за несколько часов до концерта звонок директора филармонии:

– В стране траур. Все гастроли отменяются.

Начинаем собираться домой. В Москву.

Опять звонок:

– Вы не отменяетесь. Можете работать. У вас человеческий концерт.

Интересно: значит, надо, чтобы в стране кто-то серьезный умер, чтобы ОНИ поняли, что у нас – «человеческий концерт».

Распаковываем чемоданы.

На концерты наши народ пошел валом. Хотя рекламы о нас все еще почти не было. Нас все еще опасались.

…Зато при Горбачеве, в 90-е лихие, концертов ни у кого вообще нет. Все развалилось.

Зато – расцвет малого бизнеса.

Торгуют все. Торгуют всем. «Разрешено все, что не запрещено».

И мы – туда же. Открываем фирму «АС». Алла – Стахан. Торгуем колготками из Биробиджана.

В наш бизнес взяли наших ребят: скрипача и звукооператора. Музыканты тоже есть хотят. В России голодно.

Бизнес помогает. Уже купили кое-что из самого необходимого. Ведь то, что было у нас раньше – мебель, дорогая одежда… было продано.

НО – вдруг…

Звонок в дверь. Стахан открыл. На пороге – двое. Без масок. «Нацмены»… Оттолкнули, вошли. Выложили на стол оружие. Огромный пистолет с какой-то штукой. Оказалось – с глушителем. И нож.

Требуют деньги. Спокойно обыскали квартиру. Разворошили все. Забрали то, что у нас только что уже появилось. Самое необходимое: шубу, дубленку Стахана… и почему-то – шкуру меховую, кем-то подаренную… Колечко фамильное мамино и мое обручальное…

И блок сигарет.

Потом один «добрый» бросает на стол пачку. Говорит мужу:

– Покуришь потом.

Бандитов этих – не нашли.

А нашли тех, других. Кто вскоре после этого…

В Москве, в самом ее центре, орудовала банда, которая грабила квартиры известных людей. Сдуру пришли и к нам. А мы уже и так были ограблены. И властью, и бандитами. Грабить-то уже было нечего: совсем немного денег да последнее мамино кольцо. Я в тот день забыла его надеть.

Счастье, что на этот раз нас дома не было. Спасибо, что грабили в отсутствие хозяев.

Унесли, правда, самое ценное – все видео- и аудиокассеты с песнями нашими. То немногое, что осталось у нас после запрета, когда на радио и ТВ все наше было полностью размагничено.

Так эта потеря и не восстановлена до сих пор.

Но на этом воры и погорели. Нашли-то их по нашим песням! В доме одного из тех, кто грабил. Кассеты наши себе оставил. Песни наши, сволочь, любил, значит, и слушал.

Потом был суд. Среди подсудимых была молодая девчонка, сожительница и подельница одного из них. Она так плакала, так плакала… Кричала, что не знала ничего.

– Скотина! Что ты наделал?! – кричала.

В доме у них оказались чьи-то украденные безделушки.