Александр Проханов - Убить колибри Страница 9

– Чаю! С мороза! Я сейчас! – заторопился Челищев.

– Нет, нет. Покажите икону.

Он подвел ее к закрытой двери. Впустил в мастерскую. Зажег лампу. Ровный свет залил длинный стол, и на нем, занимая почти всю длину, на белой холстине лежала икона. Она была золотая, как слиток. Богородица возлежала на золотом ложе. Светились ее вишневые и голубые покровы. Лицо было медовым, с маленьким алым ртом и глазами, в которых мерцало звездное небо.

Ольга замерла перед иконой. Ей казалось, звучит едва различимая музыка. Так шелестит море, или шумит лес, или звенит дождь.

Столько людей изливали иконе свои страдания и мольбы. Стольким покаяниям и слезам она внимала. Стольких она утешала, спасала от безумия, целила от неизлечимых болезней.

Ольге хотелось поведать иконе свои горькие чувства о бессмысленно проживаемой жизни, о несбывшихся желаниях, необретенных знаниях, о страстях, которые переносили ее из одной стихии в другую, не давали счастья. Ей хотелось поведать все это иконе не словами, а дыханием, прикосновением губ.

– Можно ее поцеловать?

– Поцелуйте.

Она приблизила губы, чувствуя сквозь закрытые веки золотое сияние. Поцеловала Богородице ноги в алых сапожках. Икона была холодной. Не откликнулась на ее поцелуй.

Ольга испытала разочарование.

– Я пойду. – Она направилась в прихожую.

– А как же чай?

– Уже поздно. Второй час. Меня ждет муж.

Она сама надела шубу.

– Не провожайте.

Он слышал, как стукнула дверь лифта, заскрипели медлительные колеса, уносили от него чудесную женщину, которая исчезла, как негаданное чудо.

Он вдруг наткнулся на ее забытые перчатки. Вынесся раздетый на улицу. Ее не было. Тверская призрачно полыхала, летели ночные машины.

Челищев стоял на морозе, прижав к губам перчатки. Слышал тонкий аромат духов.

Глава 5

Давно перевалило за полночь. Два друга, два генерала засиделись в застолье перед овальной, похожей на прозрачную флягу, бутылкой Камю. Редко подливая душистый коньяк в толстые стаканы, осторожно, двумя пальцами, снимали с блюдца дольки лимона.

Армейский генерал Владимир Дмитриевич Окладников принимал у себя дома генерала ФСБ Игоря Степановича Макарцева, с которым подружился на первой Чеченской войне, в самые горькие ее дни. С тех пор обоих, получивших по несколько контузий и ранений, развела судьба. Окладников служил в войсках ОДКБ, в контингенте российских частей, которые вместе с армянами, казахами, киргизами, белорусами и таджиками создавали вооруженный костяк коллективной обороны. Макарцев ушел в спецслужбу, боролся с кавказским террором, искал его следы в Центральной России, постепенно расширяя круг своих поисков. Оба виделись редко и теперь наслаждались ночным неторопливым общением, когда их воспоминания витали среди одних и тех же ущелий, военных колонн и лазаретов.

У Окладникова было большое лицо, какое бывает у степняков, долгие поколения живших среди открытых пространств. Твердые внимательные глаза с легким азиатским разрезом, внезапно утрачивали свою волевую прямолинейность, в них селилась печаль. Сухие плотные губы, привыкшие к повелительным командирским окрикам, вдруг умягчались, в уголках рта появлялись неуверенность и смущение, губы начинали чуть заметно дрожать.

Макарцев был невысок, с гибкими неуставшими мышцами, узким лисьим лицом и пытливым заостренным носом. Глаза, прищуренные, казалось, постоянно смеются, словно окружающая жизнь выглядела смешной и забавной. Но вдруг эти рыжеватые бегающие глаза останавливались, наполнялись фиолетовой тьмой, словно прозревали далекую приближавшуюся опасность.

Окладников поднял плоскую бутыль, долил в стаканы коньяк:

– Давай, Игорь, третий. За тех, кто больше не с нами.

Они поднялись, два немолодых генерала. Их лица опечалились и посветлели. Не касаясь стаканами, выпили и еще некоторое время стояли, словно ожидали, когда кто-то невидимый покинет комнату.

– Капитан Кожемяков вдруг перестал улыбаться. То анекдоты травил, смех по всему гарнизону. А то вдруг перестал улыбаться. «Товарищ капитан, где ваша фирменная улыбка?» – «Чувствую, что скоро убьют». Вещи упаковал аккуратно, письмо жене написал, ее фотографию спрятал, и повел бронегруппу на Толстой Юрт. Там их всех и пожгли. Кожемяков, когда мы подошли, лежал у БМП обгорелый, рот полный крови, и улыбается. – Окладников тихонько тронул кромку стакана, словно отсылал «третий тост» отдельно капитану Кожемякову.

– На блокпосту стоял со мной прапорщик Зуйков. Ну ты помнишь, тощий, «р» не выговаривал. Его дразнили: «Сдвавствуй, дууг!» Мы машины вместе досматривали. Подкатывает «семерка», за рулем один бородатенький. Мне идти неохота. Я говорю: «Сдвавствуй дууг», пойди посмотри в багажнике. Открыл багажник, а оттуда рвануло, все кишки наружу. А ведь это он мой взрыв на себя принял. – Глаза Макарцева наполнились фиолетовой мглой, будто он видел ту мокрую, изгрызенную снарядами дорогу, бетонные плиты, среди которых медленно виляли машины, и автоматчики в вязаных шапочках заглядывали под капот и в багажник.

– А этот, как его, майор из роты связи? – Окладников потирал лоб, пытаясь вспомнить. – Ну этот, предатель, который чеченцам наши маршруты указывал. Как его звали?

– Липко.

– Точно, Липко. Это он Кожемякова под гранатометы подставил. Его судили, десятку впаяли. А я бы его расстрелял!

– Он недолго сидел. На зоне его удавили. – Глаза Макарцева, казалось, смеялись, но в них густела фиолетовая мгла. – А помнишь, ходили под Автуры? Ходжаева, полевого командира, гоняли? Позывной «Мансур». Из гаубиц долбили, штурмовиками молотили, вертолетами утюжили. Спецназ бросали. Нас на проческу кидали. Ничего. Только бинт нашли окровавленный. И представляешь, года через три присутствую на совещании в Грозном. Чеченские силовики с нами. И этот самый Ходжаев улыбается, руку тянет. Теперь генерал полиции.

Окладникова бесшумно окатило время, хлынувшее вспять, с тех дней, как солдатом был брошен в Чернобыль, в эту стенающую прорву, и, кашляя в респиратор, срезал лопатой отравленный слой земли, швырял в грузовик. С тех пор не снимал военную форму, кочуя по гарнизонам, зализывая раны на теле страны.

– А где жена? Где твоя Оля? Час-то не ранний. – Макарцев посмотрел на большие стенные часы, где стрелка приближалась к двум. – В такое время жены дома бывают.

– Должно быть, в гостях засиделась. У нее свой круг, свои друзья. Журналисты, актеры, художники. Я для них чужой. У них свой образ жизни. Я понимаю Ольгу.

– Жена должна быть дома. Муж, дети, хозяйство.

– Но у нас нет детей, Игорь. – Губы Окладникова едва заметно задрожали.

– Прости, Володя.

– И от первой жены, от Гали, Царство Небесное, не было детей. Это меня Чернобыль обжег, всех моих деток спалил.

– Прости, Володя, – Макарцев смущенно потупился, винясь за свою бестактность.

– Галя скончалась, думал, уже не женюсь. Память ее не хотел оскорблять. И вот вдруг встретил Ольгу. Я ее люблю. Она для меня отрада. Она добрая, светлая, беззащитная. Она мечется, как на невидимую стену бросается, словно хочет разбиться. Ей дети нужны, а я не могу. В этом наша беда.

– Не ты ее должен беречь, Володя, а она тебя. Ты военный, все время в поездках. Она твой дом должна охранять. Чтобы ты был спокоен. А она бог знает где носится, – не выдержал Макарцев и снова спохватился, не сумев скрыть свою неприязнь.

– Она образованная, книжек больше меня в тысячу раз прочитала. Я же простой оренбургский парень. Отец – сельский учитель, мать – бухгалтер. А она профессорская дочка. Ей нужны умные знакомые, с кем можно поговорить об искусстве. А со мной только о боевом применении войск на Среднеазиатском театре военных действий. Зачем ей это? – Окладников улыбнулся, и глаза его стали печальны, исполнены нежности.

– Куда в командировку? – Макарцев перебил друга, не желая видеть его большое сильное лицо беззащитным.

– В Таджикистан. Там тревожно. Участились прорывы из Афганистана. Таджики сами не справятся. Да и в Казахстане, в Киргизии не легче.

– Ты считаешь, на этом направлении грохнет?

– Не обойтись без войны. Как бы вновь не пришлось создавать Туркестанский военный округ.

– Отовсюду убежали, как зайцы. А теперь возвращаемся. Опять русская кровушка польется, – зло произнес Макарцев.

– А когда она литься переставала?

Оба замолчали. Будто каждый помещал себя в грядущие сражения, оставляющие кровавые мазки в азиатских горах и пустынях.

– Ну а твое направление? У тебя тоже все мутно? – Окладников посмотрел на друга, чье лицо заострилось в постоянных рысканьях, а глаза обманчиво смеялись, скрывая болезненную, как при бессоннице, усталость.

– Понимаешь, какое-то предчувствие. Что-то назревает, а трудно понять, что. Конечно, все эти азербайджанские рынки, таджикские стройки, чеченские и дагестанские сборища – они кишат исламистами. То одно подполье зачистишь, то другое. И они опять плодятся. Это как при лесном пожаре. Один очаг возгорания погасишь, а вместо него два других. Но не это тревожит.