Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск седьмой Страница 9

– Да, благовест, – говорит кто-то рядом. – По воде хорошо слышно.

– Да, – отвечает кто-то. – Сегодня ведь пасхальная ночь.

Пасхальная ночь!

Как мы все забыли время, не знаем, не понимаем своего положения ни во времени, ни в пространстве.

Пасхальная ночь!

Этот далекий благовест, по волнам морским дошедший до нас, такой торжественный, густой и тихий до таинственности, точно искал нас, затерянных в море и ночи, и нашел, и соединил с храмом, в огнях и пении, там, на земле, славящем Воскресение.

Этот с детства знакомый торжественный гул святой ночи охватил души и увел далеко, мимо криков и крови, в простые, милые дни детства…

Младшая моя сестра Лена… Она всегда была со мной рядом, мы вместе росли. Всегда у своего плеча видела я ее круглую розовую щеку и круглый серый глаз. <…>

…Гудит пасхальный звон, теперь уже совсем ясный.

Помню, в старом нашем доме, в полутемном зале, где хрустальные подвески люстр сами собой, тихо дрожа, звенели, стояли мы рядом, я и Лена, и смотрели в черное окно, слушали благовест. Нам немножко жутко оттого, что мы одни, и оттого еще, что сегодня так необычно и торжественно ночью гудят колокола и что воскреснет Христос».

Пасхальную ночь 1919 года Тэффи провела на корабле, битком набитом беженцами, – бежали от большевиков из Одессы в Новороссийск, до этого – из Киева в Одессу… Свой бег она начала в Москве. Думала, уезжает ненадолго – вернется через месяц. Не может же долго продержаться весь этот большевистский ужас: «разъяренные хари с направленным прямо в лицо фонарем», тупая идиотская злоба, ночной стук в дверь и стук прикладов о паркет, крик, плач, выстрелы, исчезновение людей и холод, голод… Она писала обо всем этом – с болью, злостью и смехом.

В ту ночь на корабле «Шилка», еще не зная, что осенью сядет на другой корабль и простится с Родиной навсегда («…Веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля»), Надежда Александровна вспоминала родной дом на Новинском бульваре.

Я долго искала этот дом – дом Александра Владимировича Лохвицкого, действительного статского советника, известного юриста, петербургского профессора, принятого в присяжные поверенные в Москве. (Он быстро вошел в когорту знаменитых адвокатов, на чьи выступления в суде ходили, как в театр, и вся Москва повторяла его остроты.)

Сначала у Лохвицких были съемные квартиры, что можно проследить по адресной книге: дом Семичева на Пречистенке, дом Перевощикова на Никитском бульваре, и наконец куплен большой дом – для большой семьи: пять дочерей и сын, будущий георгиевский кавалер, прославленный генерал Николай Александрович Лохвицкий, командовавший в первую мировую войну Русским экспедиционным корпусом во Франции. Появился новый адрес Лохвицкого: «Новинский б-р., с. д.», то есть собственный дом. Маловато для поиска. Но до нумерации домов Москва в ту пору еще не дошла. И все-таки по крепостным номерам домовладений, архивным документам, старым планам Арбатской части города удалось определить место дома. Он стоял (увы, время прошедшее) прямо около исчезнувших церковных ворот, не там где Бродский, а по другую их сторону. Последняя владелица У.М.Саруханова снесла его и построила в 1914 году трехэтажный доходный дом. Мы видим его сегодня: неоклассическая асимметричность, колонны, барельефы…

Значит, пасхальный гул, завораживающий маленьких девочек в темном зале со звенящими хрустальными подвесками люстр, это гул храма Рождества Христова, колокола которого навсегда замолкли в 1931 году – храм порушили. А на его месте по проекту братьев Весниных построили Дом каторги и ссылки, для Клуба и Музея Общества бывших политкаторжан. Надо заметить, хозяев конструктивистский вид дома, обращенного фасадом к Поварской, несколько обескуражил («Поди ж ты, строили дворец,/ А вышел колумбарий свайный», – откликнулась стенгазета «Три централа»). Но вскоре Общество ликвидировали, в «колумбарии», где сегодня дает спектакли Театр киноактера, разместили сначала кинотеатр, потом Дом кино…

В зале Дома кино на печально известном собрании исключали из Союза писателей Бориса Пастернака. Будто продолжали править бал уничтожившие храм силы.

…Маятник качнулся – Бог к нам вернулся. Действительно, вернулся?

Сергея Владимировича отпевали в Храме Христа Спасителя, тоже когда-то взорванном и заново отстроенном. Теперь здесь отпевают бывших главных атеистов – бывших партийных руководителей, государственных и общественных деятелей. Все же были коммунистами, обязанными исповедовать атеизм. Выходит, простили Бога, присвоив Его священное право прощать?

Уповаем на Бога в новом нашем гимне – гимне России. Авторов не меняем: музыка А. Александрова, слова С. Михалкова.

От южных морей до полярного краяРаскинулись наши леса и поля.Одна ты на свете! Одна ты такая —Хранимая Богом родная земля!

– Разве Бродский тут жил? – спрашивает сидящая на скамейке неподалеку от меня девушка у своего спутника. – Почему его здесь поставили?

Мне так и хочется ей сказать: «Он сам сюда пришел».

Конечно, конечно, – поклон «родителю» Георгию Франгуляну, скульптору с мировой известностью. В Москве, на Арбате, стоит его Булат Окуджава, в Брюсовом переулке – Арам Хачатурян, около Дома музыки – Дмитрий Шостакович… В Антверпене – памятник Петру I, в Брюсселе – Александру Сергеевичу Пушкину, в Иерусалиме – Альберту Эйнштейну… А в Венеции посреди залива – Ладья Данте…

Памятник Бродскому – дар скульптора Москве. Все, включая установку, он сделал на свои деньги. Семь лет работы плюс еще два года, ушедших на «прописку» Бродского на облюбованном месте. Только благодаря невероятному упорству можно было пройти через бесконечные согласования и получить 36 необходимых печатей.

Но, уверена, художника поддерживало еще и само его детище, будто сам Бродский вел его сюда и только сюда.

Каждое место обладает особой энергетикой, которая влияет на происходящие здесь события, самочувствие и поведение людей. Многое можно измерить, но не все. Наверное, Франгулян не знал, что это место задолго до него отметил Пегас. Может, проносясь над домом Лохвицких, он ударил копытом по крыше. А может, дело вовсе не в мифическом крылатом коне, а в облаках, которые «кружились барашками» над Новинским бульваром и источали поэтическую энергию – поток ритмов, рифм. Пусть это заумь (а может, и не заумь?), но хочется так думать. Ведь все дети Лохвицких, которых, по словам Тэффи, «воспитывали по старинному – всех вместе и на один лад» и «ничего особенного» от них не ждали, писали стихи.

Марию – Мирру Лохвицкую на заре Серебряного века называли первой русской поэтессой, русской Сафо. Она дважды удостоена Пушкинской премии, самой престижной литературной награды России, и дважды удостоена Почетного отзыва Императорской Петербургской академии наук.

Считается, что именно Лохвицкая «научила женщин говорить», проложила путь в поэзию Ахматовой и Цветаевой.

Причастны к литературе и другие сестры.

Варвара – литературное имя Мюргит, Елена – псевдоним Элио.

И Надежда – Тэффи, чудесная, оригинальная, единственная, несравненная, совершенно необыкновенная, по оценкам братьев-писателей.

Первая ее книга «Семь огней» – стихи. Их хвалил Николай Гумилёв в изысканном, снобистском журнале «Аполлон», отмечал их «литературность в лучшем смысле». Но в том же 1910 году она сама затмила свои «Огни», выпустив сборник «Юмористические рассказы».

Тэффи знала и читала вся Россия еще до выхода ее первых книг – она печаталась во многих влиятельных, популярных газетах и журналах с большими тиражами – в «Биржевых ведомостях», «Русском слове», в литературном приложении к «Ниве», в «Сатириконе»… Сегодня вступительные статьи к ее сборникам не обходятся без перечисления поклонников, почитателей. Негоже бесконечно повторяться, но соблазна не избежать – ряд получается интересный. Ее чтили и любили Николай II, Ленин, Распутин… дальше – весь русский мир, от действительных статских советников, генералов и генеральш до студентов, гимназистов, учеников аптекарей… Слава была оглушительная. И Тэффи старалась снизить ее пафос никогда не изменявшей ей самоиронией. Расторопные кондитеры выпустили конфеты «Тэффи», и она отшучивается: «Объелась своей славой». По поводу читательской любви острит: многие дают имя Тэффи своим фоксам и левреткам… Протестовала, когда ее называли писательницей-юмористкой. Многие ее рассказы лиричны, глубоко психологичны, драматичны, но все смешны.

Уникальный дар, глаз видеть во всем, даже страшном, трагичном – смешное, при этом без тени кощунства. Ее смех как самоспасение и спасение от пошлости, глупости, абсурда, боли.

Так что Иосиф Бродский обрел в Москве пространство, обжитое талантливыми литераторами, петербурженками к тому же. В его судьбе и судьбе Надежды Александровны немало общего. Оба – изгнанники. С той лишь разницей, что он выдворен предписанием властей, она без предписания бежала от ужаса революции и гражданской войны, но все одно: они выдавлены Родиной, не оставлявшей им возможности жить и дышать.