Сергей Кумыш - Как дети (сборник) Страница 9

К окну Маминой кухни тоже часто приходил черный кот. Точнее, приходил он ровно три раза в день – во время завтрака, обеда и ужина. Он не мяукал, не скребся и вообще никак не выдавал своего присутствия. Просто садился на подоконник, смотрел и ждал. «О, пришел. Сейчас, мой хороший». На этом их общение заканчивалось. Мама ставила на подоконник блюдце с чем-нибудь съедобным и больше не вспоминала про кота. Кот бесшумно ел и сразу после этого уходил, так и не издав ни единого звука.

На третий день, мой последний день в Одессе, к Маме прислали двух новых жильцов – пожилого поляка и его дочку. Он был в Одессе двадцать лет назад, а девочка приехала впервые. И вот отец хотел показать дочери Одессу. Но, как выяснилось, он вообще ничего не помнил, кроме того, что здесь есть порт и что двадцать лет назад он был молод и Одесса произвела на него сильное впечатление. Скорее всего, он даже не столько хотел показать дочери город, сколько посмотреть на него ее – семнадцатилетними – глазами. На ломаном русском он выспрашивал у Мамы, как куда пройти. Мама все объясняла на пальцах, что-то пыталась нарисовать (у меня до сих пор сохранился план центра Одессы, нарисованный Мамой; нарисовано здорово, но найти по нему что-либо невозможно). Как выйти на одну из улиц, она так и не смогла объяснить и решила показать на карте.

Мама разложила карту.

– Вот вам на эту улицу надо выйти. Улица Подбельского. Это она раньше так называлась, карта старая. Как же она сейчас…

– Коблевская, – накануне я тоже искал ее, и один старый одессит объяснил, что ищу я Коблевскую, а спрашивать надо улицу Подбельского, как она раньше называлась.

– Точно, – оживилась Мама, – Вот, может, Сережа вас проводит, если вы его хорошо попросите, это недалеко. Он уже Одессу лучше меня знает, – улыбнувшись, добавила она. Это была приятная неправда.

У нас не было какого-то особого прощания.

– Ну, приезжай. Давай, пока.

– До свидания.

Мама еще постояла в дверях, в желтом свете прихожей, пока я садился в такси. Когда за мной закрылась дверь машины, закрыла дверь и она. Меня повезли по вечерним улицам к вокзалу.

Странная история. Все три дня, куда бы я ни пошел, везде натыкался на какое-то несоответствие того, что я предполагал увидеть, почувствовать, понять до приезда в Одессу, с тем, что я действительно видел, чувствовал и понимал. Точнее, тогда я как раз не понимал. Понимать начинаю только сейчас. Так вот. Странность заключалась в том, что, гуляя по Одессе, я не чувствовал себя в Одессе. Того, за что я собирался этот город полюбить, в нем не было. Надо было найти что-то, за что я Одессу смогу любить. Но три дня – это мало. Особенно, когда глаза разбегаются и ты не знаешь, на чем остановить взгляд. Но стоило мне оказаться на кухне у Мамы, у открытого окна, выходившего в глухой внутренний двор, я успокаивался. Глупое волнение и непонятное чувство неудовлетворенности уходили. Я чувствовал себя спокойно. Я чувствовал себя хорошо. Я слушал рассказы Мамы, смотрел, как ветер теребит занавеску, внося в кухню запах двора и вынося во двор запах кухни. Тихо работал телевизор, постоянно передававший «местные сплетни». А свет Мама до наступления темноты не зажигала.

Это и была Одесса. Не целый город, который за три дня узнать и полюбить просто невозможно. Не улица, на которой меня, правда, уже знали в лицо охранник и продавщица в магазине. Не двор, где проживали свои дни старики и кошки, которым не было до меня никакого дела. И даже не квартира, в которой жила Мама. Вся моя Одесса уместилась в этой кухне, в этой довольно тесной маленькой кухне с евроремонтом, с легкой прозрачной занавеской и открытым окном. В которое входила Одесса. Из которого она выходила. Без которого бы ее – для меня – не было.

Из Неаполя[2]

Неладное Фатима почувствовала уже в аэропорту. Еще не успели объявить регистрацию. Тревожное подозрение закрадывалось и раньше, но она была уверена, что справится, знала, что справится. Теперь она сидела совершенно одна, со своими большими чемоданами, растерянная, запутавшаяся, встревоженная, и ждала.

Она приехала намного раньше – не стала брать такси, попросила отвезти соседа. Сосед мог только с утра. Те, кто ее провожал, уехали вместе с ним.

Накануне она созвонилась с мужем. В отличие от всех предыдущих разговоров, этот, последний, был коротким. Она просто напомнила, что с учетом всех пересадок будет во Владикавказе послезавтра вечером, повторила ему номер рейса, время прибытия. Он сказал, что они ее ждут, будут встречать.

Они – это муж и дочка. Сын учится в военном училище в Москве, дома бывает только летом.

Раньше телефонные разговоры с домом затягивались надолго. В основном, конечно, это были разговоры с мужем. Ему было скучно, вот он и не отпускал ее. Фатима сидела на балконе, иногда меняя затекшую руку, державшую мобильник. Она жаловалась, что выбалтывает по пять-десять евро за вечер. Связь дешевела, разговоры удлинялись.

Иногда во время разговора она ела яблоко или персик. Тогда муж говорил ей: «Опять ты жуешь. Смотри, приедешь, детям будет стыдно, что у них толстая мама». А она отвечала: «Я завтракаю и ужинаю фруктами, глупый. Чтобы тебе не было стыдно, что у тебя толстая жена. А дети выросли, и им все равно, они меня любую любят. Это тебе неймется. Прикрываешься детьми, эх ты».

Он рассказывал ей об успехах дочери и новостях сына. Девочка перешла в одиннадцатый класс, Фатима увидит ее последний звонок, поможет выбрать платье для выпускного. Она рассказывала ему про свою работу, про нового старого синьора, за которым она теперь ухаживает.

– Какой еще синьор? Насколько старый? – спрашивает муж.

– Совсем старый, дряхлый. Помыться сам не может.

Муж беспокоится, что кто-нибудь станет к ней приставать. На самом деле он беспокоится, потому что боится, что ей может быть приятно внимание другого мужчины. Тогда она всегда говорит одно и то же:

– Здесь нет красивых женщин, поэтому все мужики у них – педрилы, я их не интересую.

Давно, еще в первый ее приезд, он был здесь в отпуске. Приехал на две недели. В первый вечер Фатима сводила его погулять и вкусно накормила. В один из ее редких выходных они сходили на рынок, и она купила подарки родным. В основном же он слонялся по квартире, ожидая ее возвращения, выходил мало и, как правило, ненадолго, то ли боясь заблудиться, то ли просто из недоверия ко всему окружающему. Он бы не смог здесь жить, Фатима это сразу поняла.

Фатима прожила в Неаполе семь лет. Была домработницей, нянечкой, сиделкой.

В первый раз она вернулась домой два года спустя, понадобилось уладить проблемы с документами. Тогда Фатима была моложе, быстро со всем управилась, побыла с мужем, все таким же, с детьми, так сильно изменившимися. Она заставила себя не думать о том, что два года из жизни детей упущены, что они взрослеют без нее. Думать об этом – только без толку теребить сердце. Она знала, что ей предстоит вернуться в Неаполь.

Теперь прошло еще пять лет. За эти годы она ни разу не была дома, не видела никого из родных. Работала без отпусков и почти без выходных. «Зачем мне отпуск, – говорила она. – Люди берут отпуск, чтобы поехать на море. А я живу на море». За все семь лет она искупалась несколько раз.

Сначала Фатиме не понравился Неаполь. Она очень нервно прощалась с домашними, переживавшими из-за ее отъезда. Последние несколько дней перед вылетом они с мужем общались исключительно переругиваясь, она покрикивала на детей, которые, конечно, не огрызались, но чувствовалось, как они напряжены. Прилетев в Неаполь, ничего, кроме усталости, она не чувствовала. Ехала на такси между розовых дворцов и серых церквей, повсюду сновали крикливые подростки на мотороллерах. Запахи цветов, фруктов и морского бриза мешались с вонью разлагающегося мусора, грудами наваленного повсюду. Неаполитанская молодежь хищно заглядывала в окна ее такси, медленно продвигавшегося по все сужающимся улицам. Под окнами когда-то роскошных, а теперь обветшавших домов то и дело попадались лотки с развалами, на которых можно было купить все что угодно. Но больше всего ее напугал язык. В непрекращающемся галдеже за окном Фатима не могла разобрать почти ни слова. Несколько месяцев назад она начала учить итальянский. Неаполитанский диалект, казалось, не имел ничего общего с тем языком, на котором она собиралась заговорить.

Квартира оказалась довольно большой – с просторной кухней и двумя комнатами, в самом центре города, в тупике одной из тех пугающе узких улиц. Ее снимали русскоговорящие мужчины и женщины. Кто-то был из Украины, кто-то из Молдавии, был даже один румын, ему было лет тридцать, выглядел еще совсем мальчиком.

Через несколько дней после того, как она устроилась, наступило 1 сентября 2004 года. Беслан – это совсем недалеко от Владикавказа. Фатима увидела эти кадры в вечерних новостях – школа, люди с оружием, перепуганные лица у всех, включая военных и репортеров. Их девочка только что пошла в четвертый класс, а мальчик – в восьмой.