Алексей Сухих - Красная розочка. Рассказы и повести Страница 9

– Галя!

– Как хорошо, что ты здесь! – только и сказала она. Но как сказала. В её голосе отразилось всё, что может выразить человек, неожиданно получивший надежду в момент полнейшей безнадёжности: радость, невероятность, огромное облегчение… Я вздрогнул от её голоса. Неужели она успела полюбить меня. Какая жестокая несправедливость. А впрочем, почему бы меня и не любить.

– Я верил, что увижу тебя до твоей свадьбы.

– Ой, какая свадьба! Никакой свадьбы.

Она прямо искрилась радостью.

– Подожди, я сейчас всё расскажу по порядку. Никак ничего не могу сообразить от неожиданности.

Мы сели на диван, закрытый от всех зелёными ветками и Галочка, крепко держась за мою руку, выложила всё, сбиваясь и перескакивая с одного на другое. Приехал сегодня утром её жених Борис, сказал, что не мог без неё Новый год встречать. Но она сказала, что передумала и отказалась от его предложения. Полный мрак! Никакие уговоры и убеждения не помогли. У неё появилась неожиданная твёрдость. Скандал, ругань. Но потом он сказал, что она если пока не шлюха, то будет шлюхой и сказал ещё, чтобы убиралась. А сам уехал «фиг знает куда», наверное, обратно в центр. А она пошла на бал всё с той же соседкой, которая одобрила её решение, в неясной надежде на что-то. Её чемоданы стоят у дверей, и она будет удивлена, если они не окажутся за дверью. Больше ей нельзя туда возвращаться.

Я поцеловал её тоненькие пальчики и сказал тоже радостно и совершенно искренне:

– Галочка, милая, оставим всё это на утро. Мы вместе сейчас и я тебя люблю. У нас с тобой целая новогодняя ночь, а у меня в кармане целая стипендия. Неужели нам её не хватит на одну ночь. Пусть она будет самой прекрасной ночью на этой земле, а утром будет той границей, от которой мы пойдём дальше, забыв то, что прошло.

Я смотрел в счастливые глаза и забыл, что где-то есть Марина, которую я любил.

Ночь прошла как сказка. А впрочем, я и не замечал ничего. Играл оркестр, сводя с ума плачущими саксафонами. Все кругом целовались. И я обнимал девушку до хруста косточек и целовал. Мы пили шампанское с небольшими перерывами, что-то говорили друг другу, говорили с другими людьми, были ещё какие-то поступки, встречи, брудершафты, но всё это не затрагивало меня. Со мной была только она. Это была сказка. Я был готов поклясться, что люблю Галю и не хотел, чтобы сказка кончалась.

Но это была сказка, пусть и наяву.

Бал кончился. Начинался Новый год. Мы пошли с Галей за её вещами и отнесли всё в гостиницу. К счастью, были свободные номера.

– Люблю, – прошептала она, когда мы, наконец, расстались.

Мы были вместе ещё два дня. Мне к четвёртому января надо было быть в институте. Решили, что она пока уедет к тётке, а там видно будет

– Лёня! Мы ведь ещё встретимся?

– Нет сомнений, радость моя.

– Я поеду с тобой куда угодно, на самый край света. Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, милая.

– У меня тяжело на сердце. Что-то беспокоит меня. Я боюсь, что мы расстаёмся навсегда.

– Это напрасно, Галчонок. Я люблю тебя. Ещё полгода и я буду готов к самостоятельной жизни. Я верил всему, что говорил.

Поезд у неё уходил вечером. Последний звонок. Галя кинулась ко мне на шею. Слёзы, брызгавшие из её глаз, заливали моё лицо.

– Я чувствую, что вижу тебя в последний раз.

Она говорила правду.

Она махала мне рукой, пока проводник не отодвинул её вглубь вагона и не захлопнул дверь. Я говорил правду, что люблю её и, если бы мы не расстались так быстро, то не расстались бы никогда.

Наша любовь длилась несколько дней, а до этого я долго любил Марину. И когда вернулся в институт, меня раздвоило. Я рвался к Гале, но меня останавливала мысль, что это месть Марине. И что Марина рассмеётся, увидев нас с Галей, скажет, что быстро я утешился и никогда её не любил. А время шло. Галя писала через день. Я не отвечал. Потом письма перестали приходить. И я понял, что отомстил. Самому себе.

Джульба

«…Мне припомнилась нынче собака,

Что была моей юности друг…»

По другому и не скажешь. Припомнилась – и всё. Ни с того, ни с чего. Без всяких причин.

Был выходной день. Я стоял у окна и смотрел на заснеженную землю. Ночью мела метель, и земля превратилась в белую равнину. Одинокие прохожие с трудом пробивались по глубокому снегу, отворачиваясь и закрываясь от ещё не стихшего ветра, который рвал с ровного поля неокрепшие в массе снежинки и скручивал их в белые вихри. Что-то далёкое приятно грустное всколыхнулось в глубине затуманенного временем сознания и выплеснулось: мне ясно представилось заснеженное поле, позёмка, стог сена на опушке леса, лыжи и ружьё, прикорнувшие с подветренной стороны, и я со своей собакой Джульбой сижу в очищенном от снега сене и делю на двоих нехитрый обед однодневного странствия. Собака лежит рядом, спокойно, без нетерпения ждёт, когда я закончу вскрывать консервы, резать хлеб, колбасу… Разделив всё поровну, я на газете кладу еду перед Джульбой и говорю: «Начнём, пожалуй!» Не вставая, чуть пододвинувшись, собака, тщательно пережёвывая, съедает сначала колбасу, потом консервы и закусывает хлебом. Делает это всё значительно быстрее меня, отползает в сторону и отворачивается. Она не наелась, ей трудно смотреть на меня, а просить совестно. Она видела, что разделил я еду поровну. «Жулик», – тихонько зову я её. Она открывает один глаз. «Хочешь ещё? Да». Она моргает коричневым глазом и отворачивается. «Иди ко мне». Джульба встаёт, подходит. Я обнимаю её, она прижимается и мы, согреваясь вместе, доедаем остатки колбасы и дремлем в приятном расслаблении после длительного перехода.

Мне было лет десять, одиннадцать. Я жил с родителями в маленьком тихом городке, вокруг которого с двух сторон подступал лес, с двух других, среди оврагов поросших кустарником, сменяя друг друга, гнездились хутора и сёла. В лесах жили звери и птицы, в полях бегали зайцы, каждый второй мальчишка в душе был охотник. Любимыми развлечениями мальчишек и зимой и летом были лесные прогулки, где устраивались военные игры. Время было послевоенное. Немногочисленные книги про войну зачитывались до истирания букв. А ещё было кино. И среди фильмов – «Джульбарс». Пацаны с ума посходили от этой собаки. В то время было не до собак. Часто самим не хватало даже хлеба. И в наших мальчишеских головах мечты о собаках были несбыточными. На соседней улице у одного шофёра была немецкая овчарка. После очередного просмотра фильма о Джульбарсе, пацаны часами просиживали перед забором, за которым лениво прохаживаясь и гремя цепью, равнодушно смотрел на нас мощный свирепый зверь, от рычания которого сжимались наши маленькие сердечки. Мы до хрипоты спорили, кого из нас он сшибёт ударом лапы, сколько взрослых надо, чтобы его победить, и уходили только тогда, когда выходил хозяин и обещал задать нам трёпку.

Тот памятный для меня день остался ярчайшим воспоминанием полноты счастья. Была заснеженная осень, наверное, воскресенье. Я спал, когда почувствовал, что мне на шею опустилось что-то пушистое, а на лице своём ощутил частое горячее дыхание и ещё что-то мокрое, шершавое на щеке. Я открыл глаза. У постели стоял отец. А у меня на груди копошился какой-то тёмный тёплый комочек, который что-то искал, нюхал, и пытался найти себе местечко. Я схватил его в руки и прижал к лицу. Маленький щенок искал свою маму, щурился и пищал. Я кинулся к отцу на шею и ещё долго беспрекословно выполнял любое его поручение – указание…

Щенок оказался самкой. Я не знал и не хотел собачьего имени кроме Джульбарса. Мой старший брат, который был взрослым для меня в ту пору, посоветовал назвать щенка Джульбой. Это было что—то и противоречие, разрушающее всю мою радость, исчезло. Я гордо стоял рядом со щенком, который глотал подслащённую воду и хрустел чёрствыми корочками ещё не зная, что есть на свете пища более достойная его способностей.

Джульба спала рядом с моей постелью. Первые дни я был настолько взволнован, что просыпался от её малейшего писка и вскакивал, то меняя воду, то доставал припрятанный кусочек хлеба. Я почти позабыл своих друзей, а если они заходили ко мне, выносил щенка и тот, весёлый и довольный общим вниманием, выделывал такие фортели, что все мы покатывались от смеха и удовольствия.

Джульба не имела почтенных родителей. Мать была симпатичной дворнягой, отец остался неизвестным. Но росла она преотлично. К весне вытянулась, чёрная сверху, с бело-рыжим передником на груди и серыми лапами, Джульба неслась стрелой на мой зов, кидалась с разбега на грудь. Я часто падал от её напора, и мы возились с ней на земле довольные и весёлые. Большие уши у неё стояли топориком, когда она слушала меня, и опускались, когда ей что-то надоедало в моих разговорах.

Той весной я пережил три ужасных дня. До сих пор я не знаю с чем их сравнить. Но что-то похожее испытал, когда потерял любимого человека. А тогда я не знал, что может быть хуже случившегося. Джульба пропала.