Павел Катаев - Без собаки. Книга прозы Страница 9

А сейчас разве не наше время?»

Определенное место в повествовании о людях и собаках предполагалось уделить его самой первой собаке, белому королевскому пуделю с воинственным именем Марсик (уменьшительное от имени бога войны Марса), псу вздорному и недоброжелательному. По-настоящему Марсик испытывал привязанность лишь к одному человеку – отцу Владимира Семеновича. Его он любил беззаветно, а остальных только лишь терпел. В том числе и Владимира Семеновича, хотя тот заботился о нем не меньше отца, выгуливал, когда в этом была необходимость, а также вычесывал колтуны из загривка и кисточки хвоста и даже иногда самостоятельно стриг.

И купал в ванне. Как это происходило – не трудно представить. Шум водных струй и взвизгивания и рыки несчастного пса смешивались с истошными криками банщика. Остается лишь удивляться, что банщику удавалось выйти из этой передряги хотя и насквозь мокрому, но живому…

Не исключено, что все эти неприятные манипуляции как-то влияли на холодное отношение Марсика к своему человеческому брату.

Правда, со временем он сумел трезво оценить поведение королевского пуделя и пересмотреть свое отношение к нему. Так что к началу работы над сочинением безоглядная любовь к Марсику превратилось в спокойную приязнь, граничащую с равнодушием.

Марсику эти перемены были до лампочки, а вот Владимир Семенович глубоко страдал. Исчезала иллюзия того, что отчий дом и все его обитатели живут в прекрасном облаке общей взаимной любви и центром этой любви является именно Марсик.

Вообще следует рассмотреть роль и значение домашних животных (и не только собак) в сплочении семьи. Но об этом – потом. Сейчас же несколько соображений общего порядка, касающихся главного предмета повествования, а именно – задуманной книги.

Сохранилось две обтрепанные страницы с блеклым машинописным текстом – эссе о пишущей машинке, на которой этот текст и был напечатан. Он тоже, как и другие заметки, терпеливо дожидался своей очереди быть включенным в книгу.

Вот это эссе.

«А где же старинная машинка американской фирмы «Ремингтон» – та самая, что прекрасно сослужила свою службу – ведь именно на ней в свое время я печатал научные статьи, составившие мою первую и самую удачную книгу, которая – и так далее, и тому подобное…?

Пишущая машинка скромно доживала свой век на книжном шкафу, заботливо укутанная во фланелевую пеленку, и (забегая вперед, можно сказать) уже никто и никогда не пользовался ей по назначению.

Фу, какая глупость! Что значит по назначению? Как же еще можно пользоваться пишущей машинкой, кроме, как по назначению? Орехи колоть, что ли! Хотя…. Забегая же назад, можно сказать, что упомянутая пишущая машинка (предмет довольно-таки весомый, она бы легко и с кокосом справилась) жила двойной жизнью.

Первая ее жизнь была у всех на виду. Я печатал на ней свои научные статьи, а также делал первые попытки сочинения художественных произведений, которые впоследствии выродились в вожделенный роман. Стихи свои, правда, я писал только от руки, а уж потом перепечатывал на машинке. Справедливости ради стоит сказать, что и прозаический текст я писал от руки на разных клочках бумаги, а уж потом…

И даже когда в доме появился компьютер, пишущая машинка фирмы «Ремингтон» не только не уступила ему свои позиции, а напротив – даже укрепила их. Хотя пишущая машинка и переехала с письменного стола на подоконник, а ее законное место заняли компьютерный монитор и клавиатура с мышкой, каждый раз, принимаясь за очередное сочинение, я возвращал машинку на старое место. А компьютером пользовался только лишь для деловой переписки.

И так продолжалось некоторое время, и уже было готово чуть ли ни в традицию превратиться.

Я нежно шептал:

– Я тебе никогда не изменю с этой бездушной электроникой!

И после сеанса творчества в очередной раз отправлял пишущую машинку на подоконник, за тюлевую занавеску.

И вот однажды машинка осталась на теперь уже привычном месте на подоконнике, а продолжение текста будущего романа буква за буквой, строчка за строчкой и даже страница за страницей появились на экране монитора, а затем и вовсе спрятались где-то в бесконечных недрах компьютерного космоса. Туда же я перенес с машинописных страниц и весь предыдущий текст, и там он уже превратился в обычный файл…

Конечно же, прогресс, как всегда, взял свое.

И действительно, разве может сравниться пишущая машинка, причем не современная, а старинная, с таким прекрасным прибором, как компьютер. Любая опечатка исправляется в долю секунды.

А, что там говорить!

И все же я не лукавил, когда клялся в верности переселенному на подоконник «Ремингтону».

C его, «Ремингтона», явной – скучной – жизнью были знакомы все в доме – и домочадцы, и гости, если их скользящий взгляд случайно останавливался на мерцающих во мгле рычажках и кружочках, с тоской выглядывающих на свет Божий из-за неплотно замотанной фланели, точно из-за театральных кулис.

Но никто, кроме нас с Олей не задумывался о другой, невидимой, жизни закутанной фланелевой пеленкой пишущей машинки. А ведь эта другая жизнь, вовсе не была скучной и унылой. Напротив, исследовав ее, можно легко представить себе законченные судьбы многих и многих людей и в первую очередь судьбу моей незабвенной мамы, начиная чуть ли не с ее детства, или даже еще раньше.

Ах, мама! Она вся осталась в том, другом, пространстве, но одновременно каждое мгновение находится здесь же, поблизости, рядом со мной, ее сыном, рождение которого стоило ей жизни…».

Эпизод из будущего романа прокручивается в голове снова и снова. Текст кажется каким-то водянистым, разбавленным.

«Явно чего-то не хватает, но вот чего именно – может быть, подробностей? Но вот каких?»

Он бросил продумывать эту сцену. Не нужно обращать внимания на погоду, природу и тому подобное. Может быть, живая действительность сама по себе незримо проникнет в повествование.

Невнятная и водянистая? Пусть такой и остается. Как вышло, так и вышло. Вызывало сомнение упоминание об оружии. Стоит ли с самого начала открывать суть происходящего? Но, с другой стороны, как иначе дать понять читателю, что речь идет, возможно, об убийстве?

Принимаясь в очередной раз за обдумывание романа, он в какой-то момент незаметно для себя съезжал с сочинения конкретного эпизода на размышления о природе творчества, и когда, спохватившись, возвращался к брошенному эпизоду, оказывалось, что тот никуда не годится. Короче говоря, думать о будущем произведении, как уже существующем, было в тысячу раз приятнее, чем придумывать (выцарапывать из небытия) его конкретные составные части.

Подобные приятные ни к чему не обязывающие размышления выглядели приблизительно так.

«Поначалу я пыхтел, стараясь написать такой роман, какие пишут настоящие писатели. И страшно мучился от того, что у меня плохо выходит. Ну, хотя бы взять героев. В настоящих романах, а также в повестях и рассказах, ты каждого человека видишь – как он выглядит, какие у него повадки, и к каждому прислушиваешься. Некоторые много говорят, а некоторые только хмыкают. Но всё это интересно и важно. А я и внешность человека не могу описать, ни заставить его говорить, как следует, не получается. И вдруг в какой-то прекрасный момент со мной что-то случилось чудесное. Напряжение исчезло, я полностью расслабился и подумал: «Не получается, и не нужно!». Потому что я не настоящий писатель. И нечего мне пыжится. Буду писать, как хочу. В конце концов, не всем же быть настоящими писателями…

Это произошло как раз в то время, когда я раздумывал, как читателя заинтересовать, чтобы он все-таки прочел мое сочинение. Про оружие, про истоки замысла убийства. И вдруг понял, что все это примитивно, много раз делалось, и совсем-совсем не интересно. И не кому-нибудь, а именно мне самому не интересно. А если мне самому не интересно, как же это других может увлечь!

И я стал писать свободно и раскованно, как кто-то умный сказал».

В знакомстве с Сергеем не было ничего случайного. Оказывается, на самом-то деле они знакомы давным-давно и даже, в свое время, новорожденному Сереже досталась детская коляска, в которой годом раньше выгуливали новорожденного Владимира Семеновича…

Жены и мужья двух семейств дружили, часто встречались. Потом, после смерти Зины, его мамы, когда у его отца появилась новая жена, отношения изменились. Уже не было такого тесного общения. А потом началась война, и жизнь разломилась надвое (по крайней мере, для трех-четырех летнего мальчика): большая и прекрасная часть «до войны» и какая-то тусклая – сейчас.

Конечно, были в Москве коммуналки и покруче, прямо-таки мрачные ночлежки, не говоря уже о таких жилищах, как бараки, где люди жили не в комнатах, а в настоящих конурах. Двоюродный брат Владимира Семеновича со своей мамой-вдовой ютился в подобном бараке, где-то у черта на рогах, за Выставкой. Владимиру Семеновичу там доводилось побывать, и однажды он даже прожил там несколько дней. Лучше не вспоминать!