Анатол Вульф - Сторонние наблюдения (сборник) Страница 9

Сам Артем тоже считал себя в некоторой степени театралом, поскольку по молодости, еще в России, успел поработать в театре бутафором. Там он долго не задержался, но успел ознакомиться с кухней театрального производства и с тех пор все постановки смотрел уже другими глазами.

Венская группа настолько хорошо спелась, или вернее спилась друг с другом, что, вернувшись в Америку, они продолжали встречаться раз в год в Нью-Йорке на день Колумба. В программу всегда входил субботний просмотр дневного спектакля в Метрополитен-опера, а затем общий обед в ресторане с последующим культпоходом на вечерний спектакль.

Софочка с Артемом приехали, как всегда, в Нью-Йорк в пятницу вечером и устроились в Хеллс Китчен у одного парня в комнатушке, которую он сдавал через Эйр Би энд Би. Собственно, это была даже и не комната, а клозет, куда он воткнул высоченную двухматрасную кровать королевского размера. Вокруг кровати ходить было невозможно, поэтому приходилось на нее просто запрыгивать. Раньше они останавливались у друзей, но все друзья жили далеко от Манхеттена, к тому же тогда приходилось еще и уделять внимание друзьям, у которых они останавливались, и это мешало основной цели визита – общению с венской группой и посещению оперы. Поскольку даже занюханный мотель в Нью-Йорке стоил теперь невероятные деньги, Артем порыскал на интернете и нашел эту комнату за $90 в ночь, недалеко от Метрополитен-опера. На фотографиях в интернете все выглядело вполне прилично, но ему и в голову не могло прийти, что сдаваемая спальня обернется безоконным клозетом. Софочка была в ужасе от того, что единственный разделенный с ванной туалет оказался в гостиной, где на раскладном диване спал сам хозяин, и чтобы ночью попасть в уборную, надо было обходить диван, натыкаясь в темноте на торчащие с него длинные мужские ноги. Парень, правда, оказался очень любезным и старался как мог создать своим гостям удобоваримые условия, он даже завтраки им готовил. Это в некоторой степени скрасило значительные неудобства, но супруги твердо решили в следующий раз постараться найти что-то покомфортабельнее.

После дневного спектакля в субботу венская компания собралась в баре на пару дриньков. На закус взяли гуакамоле с тортилья чипс. Под веселый разговор с давними знакомыми Артем изрядно выпил. После бара все передислоцировались в ресторан на обед. Артем заглянул в меню и обомлел от увиденных там цен. Единственным, что они с Софочкой могли себе здесь позволить, были равиоли. Нельзя сказать, чтобы они были людьми бедными – оба имели постоянную работу и стабильный доход, но соблюдали бюджет и тратили деньги с оглядкой, регулярно откладывая значительную часть своих доходов на пенсию. Вино в ресторане оказалось еще дороже, чем еда, но тут уж было не до экономии, поскольку всем хотелось выпить больше чем поесть. Вино полилось по бокалам и, съев отнюдь не большую порцию равиолей, Артем почувствовал, что приятно захмелел, все еще испытывая, однако, некоторое чувство голода.

В Линкольн Центре в тот вечер показывали «Евгения Онегина». Артем с Софочкой поднялись на лифте на самый верх и заняли свои места на балконе. Приземлившись в удобное кресло, Артем совершенно расслабился и обмяк. Первый акт прошёл перед его глазами, как сон, он то погружался в приятную дремоту, то под сладкие звуки знакомых с детства арий выплывал в реальность происходящего на сцене. Иногда он незаметно для себя даже подпевал солистам, начиная при этом следующую арию раньше, чем они. Софочка сильно пихала его локтем в бок и змеиным шепотом требовала немедленно прекратить это безобразие. Артем успокаивался, недоумевая, почему на сцене периодически оказывалось две Татьяны и два Онегина одновременно.

Перед началом сцены дуэли занавес поднялся и открыл вид на задник с изображением заснеженной лесной поляны где-нибудь в Вирджинии или Мэриленде, но никак не в России. Такого Артем никак не мог снести и, громко рассмеявшись, саркастически заметил: «Ну, это не русский лес!» В полной тишине его высказывание прозвучало на весь зал. Софочка готова была провалиться сквозь землю. Артем получил очередной увесистый толчок локтем в бок и ухватил краем глаза молнию испепеляющего взгляда супруги.

Ленский пришел на дуэль в жилетке народовольца, и дуэлянтам почему-то выдали ружья, как будто они собирались на охоту. Действие спектакля по модной ныне тенденции и по совершенно непонятным Артему соображениям было перенесено куда-то на конец девятнадцатого века. Артем никак не мог взять в толк, зачем понадобилось делать Ленского революционером и вместо пистолетов вооружать дуэлянтов охотничьими ружьями. От охватившего его возмущения Артем вдруг выпалил на весь зал: «Но зачем же ружья!»

Софочка на сей раз так пихнула его в бок, что Артем, охнув от боли, тут же протрезвел и до конца спектакля сохранял полное молчание.

Когда опера закончилась и бурные овации с выкриками «браво» улеглись, зрители устремились к выходу. Позади Артема и мрачной, как туча, Софочки следовали две русские дамы. Одна из них громко сказала: «Какое безобразие!». Софочка взглянула на Артема и в ее взгляде он прочитал «Ну что, допрыгался? Вот, все вокруг возмущаются твоим поведением!»

И тут, как бы отвечая ее взгляду, женщина закончила свою фразу: «Не могли ребенка вынести из зала, он своим криком всю оперу испортил!»

Дурной глаз

Боря Стоцкий слыл человеком обстоятельным. Еще когда учился в Академии художеств в Ленинграде, он всегда вовремя выполнял все задания по искусству, исправно посещал лекции и в то время, когда его сокурсники безудержно пили водку из майонезных баночек, за неимением нормальных стаканов, а потом отрубались на ночь там же, в живописной мастерской на «палатях» (так они называли составленные друг на друга подиумы для натуры), Боря неустанно посещал анатомичку, где до поздней ночи оттачивал рисование задов, ляжек, локтей и прочих частей человеческого тела. Нельзя сказать, что Боря был очень талантлив, но он, что называется, брал задом.

Его усердие приносило хорошие отметки и уважение профессоров, но студенты недолюбливали Борю, считая его паинькой и профессорским прихвастнем. На последнем курсе Боря женился на сокурснице Верочке Дружининой, девушке чрезвычайно милой, талантливой и очень тихой. Верочка всегда просто присутствовала в аудитории и говорила, только когда к ней обращались на прямую. Они сблизились на одной из вечеринок под грохот рока и в парах табачного дыма. В мелькающем свете красных прожекторов Верочка казалась Боре необычайно красивой и желанной, он протанцевал с ней весь вечер, затем они уединились в пустом рисовальном классе, а на утро совершенно не выспавшиеся пошли на лекции. Затем все завертелось с невероятной быстротой, через пару месяцев они подали заявление в ЗАГС и вскоре сыграли свадьбу.

После окончания Академии, чтобы заработать на жизнь, им пришлось заниматься в основном оформиловкой, писали дурацкие социалистические обязательства, рисовали серпы и молоты, красные звезды и прочую советскую галиматью. Жили у родителей Веры, где по крайней мере у них была своя малюсенькая комнатка. Когда советская система начала разваливаться на глазах и жить стало совсем невмоготу, Боря стал подумывать об отъезде. Раньше у него такая мысль не возникала, но тут начался повальный исход, уехали многие родственники и знакомые, даже те, кто ранее презирал эмигрантов и считал их предателями Родины. В Израиль Боря с Верой ехать не хотели и договорились с родственниками в Нью-Йорке о спонсорстве.

В Америке при всех трудностях вновь прибывших иммигрантов дела у них в начале сложились неплохо. Хотя родственники, считая, что художники при капитализме вообще никому не нужны, ориентировали Борю с Верой на малоквалифицированную работу, они сумели провернуть пару вполне успешных выставок. Интерес к русскому искусству, только что вырвавшемуся из-за железного занавеса на Запад, был довольно высок, и под влиянием момента Боре с Верой удалось несколько подправить свое материальное положение и переехать от приютивших их поначалу родственников в свою собственную квартиру.

Успех продолжался некоторое время, пока Советский Союз совсем не развалился, русскими художниками наелись досыта и за редкими исключениями о них просто забыли.

Вера подрядилась на три дня в неделю делать paste-up[2] в дизайнерской конторе, что помогало им хоть как-то свести концы с концами.

Боря вспомнил, что в академии неплохо писал портреты, и повесил в местной синагоге объявление, предлагающее услуги русского портретиста. Заказчики долго не объявлялись, и Боря стал было подумывать о работе в ближайшем Макдональдсе, но тут ему позвонил один богатый еврей и заказал свой портрет. Боря работал быстро, и портрет был готов уже дня через три. Заказчик остался очень доволен и помимо гонорара заплатил Боре еще и щедрый бонус. А через неделю у заказчика случился обширный инфаркт, и он скоропостижно скончался. Боря не придал этому большого значения, поскольку заказчик был человеком далеко не молодым и вполне мог сыграть в ящик в любой момент. На похоронах портрет выставили на общее обозрение, и у Бори сразу же появилось несколько новых заказов. Он работал не покладая рук и, вскоре закончив все заказы, получил неплохой куш. Но не прошло и месяца, как все портретируемые Борей люди при тех или иных обстоятельствах неожиданно отошли в лучший мир. Сомнений быть не могло, Борина живопись явно приносила людям несчастья, и он твердо решил впредь больше не писать никаких портретов. Это было не трудно сделать, поскольку слава о Борином дурном живописном глазе быстро расползлась по всему Нью-Йорку и уже никто не рискнул бы заказать ему портрет.