Владимир Буров - Звезда Собаки. Семнадцатая Карта Страница 9

– Да, дахуя их там! – поддержал подругу Зю.

– А я хочу! – капризно сказал Петька и опять подергал пулеметную ленту.

– Да ты – слово на букву б – Пустое место, – сказал Зю.

– Одно слово: Пустота, – поддержала Чапаева Анка-пулеметчица, и опять хлопнула ладошкой по потной лысине второго номера.

Клуб. Музей восковых фигур. Из окна виден сад, беседка, где Мичуринец-Лысенко-Комби и Соленый нехотя – слово на букву е – Соньку Золотую Ручку. Виноградная лоза колосится сама по себе. А че ей будет?

Две Тети-Моти прогуливаются по залу, где выставлены Толстой Лев и Алексей, Достоевский, Чехов, Горький, Мандельштам, Блок, даже Акс и Сол. Хотя, между прочим, тоже кукуют на этой Зоне. Сейчас они ушли ловить раков. В зале тепло и уютно и страшновато как на кладбище.

– Когда я прихожу сюда, – говорит Тётя, – я как будто молодею. Меня очень утомляет загазованность Зоны.

– Я как будто приезжаю в свою родную деревню! – восклицает Мотя. – Воздух!

– Изумительный!

– Восхитительный! А какие люди! Среди них я чувствую себя комфортно.

– Я тоже, как будто среди своих близких товарищей, – Тетя проводит ладонью по щеке Льва.

Мотя гладит Алексея.

– Сейчас пишут романы за месяц, – говорит Мотя.

– А Лев Николаевич Толстой целый грузовик бумаги искромсал, прежде у него получилось что-то путное.

– А ты помнишь, что сказал Достоевский, когда проиграл все деньги в казино?

– Да, он сказал…

Тетя мягко прерывает ее. Она говорит, что знает, что сказал тогда Достоевский.

– А ты знаешь Ахматова говорила, что…

– Это интересно. Пастернак по этому поводу пишет…

– Великолепно. А Блок? Он ведь…

– Это все равно, что на самом деле увидеть…

– Совершенно верно. Абсолютно.

– Понимаешь, мне здесь очень комфортно, – говорит Тетя.

– А мне-то как! – говорит Мотя. – Я бы, кажется, и спала здесь.

– Кстати, некоторые говорят, что мы с тобой здесь трахаемся. Представляешь?

– Я, конечно, слышала об этом. Но ведь это же неправда. Они злословят.

– Злословят, ублюдки. Ты помнишь, как это сказано у Чехова в Вишневом Саду? Я, говорит…

– Да, великолепно. Это ответ всем гадам, которые пытаются…

Так они вдохновенно разговаривали друг с другом об известных им вещах. Совершенно не вдаваясь подробности. Ведь они были одни. Они всегда одни. А двоим родственным душам и так все ясно. Их же никто не подслушивает. Кроме меня.

Я постоял, постоял у двери, да и цапнул Тетю за пятку.

– Ах – слово на б – дурак такой! Зачем ты кусаешься?

Я говорю, ну чтобы обратить внимание.

– Да кто на тебя дурака такого будет смотреть! – опять воскликнула Тетя. Мотя молчала. У нее были такие вкусные ляжки. Я обнял одну из них… лапами и два раза лизнул сантиметров на двадцать выше колена. Она закричала.

– Ах ты, блудливый пес! Зачем ты меня всю излизал?!

Я говорю:

– Псы всегда блудливые. Они любят лизать…

– Жопу они любят лизать! – удачно вставила Тетя.

– А вы лижите памятники на кладбище.

– А что в этом плохого? – спрашивает Мотя. – Нам это нравится. Мы ведь общаемся с Толстым и Достоевским, как с живыми людьми. Чем это плохо?

– Это прекрасно, – говорит Тётя.

– Нет ничего прекрасного в том, чтобы принимать мертвых за живых, – говорю я и как бы нечаянно задеваю Тётю хвостом под коленкой. Она трясет ногой. Говорит:

– Щекотно – слово на букву б. – Не надо, прошу Вас. – Тетя погладила Льва по носу, гриве, усам и сказала: – И они не мертвые для нас, а совершенно живые.

– Они мертвые. Прекратите на – слово на х – бродить по кладбищу.

– А нам нравится, мы получаем от этого удовольствие, – говорит Тетя.

– Мы здесь дышим свободно, – говорит Мотя.

– Как вы не понимаете, – говорит Тетя, – это люди мертвые, а тексты их живые.

– А зачем тогда я кусаюсь?

– Да – слово на х – тебя знает, дурака такого, зачем ты кусаешься, – говорит Тетя.

– Не бывает так, – говорю я, – чтобы люди были мертвыми, а тексты их были бы живыми. Вы замечали, что даже на фотографии видно, если человек умер. Вокруг его головы появляется такая черная полоса. Тоже самое происходит и с его текстами. Они умирают, как умирает его фотография. Вы слышали, что в Античности не было даже голубого неба? Вы рассматриваете произведения Античных художников так, как будто они написаны или сделаны сегодня. А художники эти не видели даже голубого неба. Можно сказать, что это вообще… инопланетяне. А вы рассматриваете их, как себе подобных. Живых людей. Это Очевидная ошибка. Мертвый – не живой.

– А нам нравится, – упрямо сказала Тетя.

– Да, и очень, – добавила Мотя.

– Тогда я буду на вас лаять. – Они набросились на меня с кулаками, а я крикнул:

– Некрофилки! – и убежал.

Мичуринец-Лисенко-Комби потрогал Соленого за рукав.

– Слышь ты, Соленый. Эти гимназистки, наверное, подсматривают за нами из окна. Как ты думаешь?

– Вряд ли. Они в сексе ни бум-бум. – И добавил: – Недавно Мотя ходила в церкву.

– Зачем? – удивился Комби.

– Она спросила там сборник новелл Александра Меня, – засмеялась Сонька.

Ей говорят: – Империалистов мы здесь не держим.

Мотя бац и падет в обморок.

– Почему? – не понял Комби.

– Чего тут непонятного? – Сонька поворачивает голову к Комби. – Не ожидала Мотя, что в церкви нет Меня. Гимназистка. Не знает, что может быть в церкви, а чего быть там никак не может. Вызвали скорую, везут Мотю в травматологию. Капельница там, врач держит Мотю за руку. Она открывает глаза.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает врач скорой помощи.

Мотя поднимает голову, смотрит на врача в белом халате и опять роняет голову на подушку. Губы ее шевелятся.

– Что, что? – спрашивает врач и наклоняет голову к губам Моти.

Соленый думает, что вот, не хватало только секса в Скорой Помощи между больным без сознания и врачом Розенблюмом.

– Что, что?

– КПСС…

– Что?

– КПСС, – едва слышно повторяет Мотя, открывает и опять закрывает глаза, как будто увидела привидение.

Некоторое время все продолжают молча трахаться. Наконец Комби говорит:

– Не смешно.

– Так это не анекдот, милый, а жизненная правда, – ласково говорит Сонька. – Тут не до смеха.

– Экуминизм, – говорит Соленый. И повторяет: – Экуминизм, а не империализм.

– Вот я и говорю, – вздыхает Сонька, – не будут они за нами подсматривать через окошко из зала восковых фигур.

Главная сцена в летнем саду. Склифософский доваривает уху, на правом экране монитора только что прошел сеанс. Режиссер Молчаловский говорит:

Сокращена 1 строка

– Зачем вы заставляете актеров доводить дело до секса? – спрашивает Камилла Палья.

– Дело в том, что это актеры Голливуда, – отвечает Молчановский. – Они сами знают, что им делать. Они профессионалы. – И продолжает: – Между прочим, каждый по-своему с ума сходит.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Александр Ге.

– Ну, во-первых, никто еще не доказал, что социализм – это так уж плохо.

– А при чем здесь это? – спрашивает Кам Па.

– Ну, без этого, в общем-то, ничего не бывает. А во-вторых, насчет секса. Я лично считаю, что секса можно достичь намного проще.

– Что вы имеете в виду? – опять спрашивает Ками Паль.

Молчановский снимает свой желтый велюровый пиджак, и протягивает его со сцены Камилле.

– Наденьте. Наденьте, наденьте!

– Что это? Ковер самолет? – спрашивает она, но все же поднимается с места и берет пиджак Молчановского. Хотя и с опаской.

– Надевайте, – говорит Молчановский. – Секс – это ведь не обязательно садо-мазохим, свингерство, или просто хоровая – слово на е. – Ну, что же вы?

Ками Па надевает желтый велюровый пиджак. Александр Ге галантно помогает ей.

– Ну, что вы чувствуете? – спрашивает Молчановский. – Чувствуется?

– А что я могу чувствовать? – пожимает плечами Палья. Но тут же начинает слегка подергивать плечами.

– Что? Как? – спрашивает Александр Ге.

– А вам действительно интересно? – спрашивает Ге Кам Паль.

– Да. Очень. Я запишу Ваше осю… Ваше осю… Ваще осю… Да что это со мной? Я имею в виду Ваше ощущение. Я запишу его и предложу потом Нашей Радиостанции Радио Бэкхэнд.

– А при чем тут Бэкхэнд?

– Мы свяжем ее со Свободой… осю… осю… осю…

Я имею в виду ощущения. Мы их свяжем.

– С чем?

– С Бэкхэндом.

– А при чем тут Бэкэнд, я не понимаю?

– Бэкхэнд и Свобода… я имею в виду ощущения. Мы их свяжем. И это будет тема для Передачи.

Ками Па прекратила свой допрос. Оттолкнула Александра Ге и сильней задергала головой и плечами. Она пустилась в темпераментный танец. Покрутилась, покрутилась, упала на землю и забилась в сладострастной истерике.

– Ну, я же говорил, – Молчановский победоносно указал на трепещущую в его желтом пиджаке знаменитую критикессу, – мой пиджак действует не хуже голых жоп Голливуда.