Орден - Леонид Васильевич Соловьев

ОРДЕН

Любимому другу — черноморцу Петру Ильичу Яковлеву

Давненько не заходил я к Прохору Матвеевичу Васюкову — старому черноморскому боцману. Дошли до меня слухи, что старик, прочитав мои рассказы, в которых упоминается его имя, сильно рассердился.

Знакомством с Прохором Матвеевичем я дорежу, и слухи эти сильно меня огорчали. Наконец, набравшись храбрости, пошел я к нему в гости, чтобы поговорить начистоту, по душам, и все выяснить.

Он встретил меня хмуро:

— Ага, пришел, сочинитель… Ну, здравствуй!

Надо сказать, что «сочинитель» — это в устах Прохора Матвеевича слово обидное, бранное: то ли бездельник, то ли врун, а может быть, и того еще хуже.

Сели мы пить чай. Старик продолжал хмуриться. Тогда я решил итти напрямик, без хитростей.

— В чем дело, Прохор Матвеевич? — спросил я. — За что немилость?

— В чем дело? — фыркнул он. — Сам будто не понимаешь, в чем дело! На все Черное море меня осрамил, а теперь спрашиваешь!

— Да чем же я вас, Прохор Матвеевич, осрамил? Я всегда с полным уважением…

— Уважение твое у меня вот где! — Он похлопал себя по затылку. — Я тебе правду рассказывал, а ты в газете как написал? Ты к моей правде половину выдумал из своей головы! Что люди теперь скажут? Скажут — на старости лет «травить» начал Прохор Матвеевич. Меня здесь, на море, все знают, как я теперь должен людям в глаза смотреть?

И пошел, и пошел!..

— Писатели! — негодовал он. — Разве для того вы поставлены, чтобы выдумывать из своей головы? Вас для того поставили, чтобы вы из жизни писали!..

Высказав свои литературные взгляды, старик успокоился, а вскоре и совсем подобрел — не без помощи, правда, бутылочки, которую я, направляясь к нему, предусмотрительно захватил по дороге.

Разговор завязался, сначала о фронтовых делах — о Севастополе, об общих знакомых, потом перешел, не помню уже как, на ордена и награды. Покосившись на свою медаль, Прохор Матвеевич сказал:

— Каждый орден два смысла в себе имеет, вроде как бы две половины. Первая половина — это награда; ее за те заслуги дают, которые человек совершил. А вторая половина — это доверье. Понял? Вторую половину отрабатывать еще надо. Два ордена у человека — значит надо ему вдвойне отрабатывать. Три ордена — втройне! Орден, брат, носить — это тебе не легкое дело. И бывают с орденами очень даже интересные случаи. Вот какой получился однажды случай в батальоне морской пехоты. Служили там два бойца — отец и сын. Оба Карповы, оба Иваны Ивановичи. Имя у них в семье по наследству передавалось — дед был Иван, ну, значит, и отец Иван, и сын Иван. Сначала они в разных частях служили, а потом отец попросился к сыну поближе. Ну, его и перевели — дело простое.

Прохор Матвеевич вдруг остановился и строго поглядел на меня.

— Опять будешь в газету писать? Ну, ладно, пиши, я не препятствую. Только из головы ничего не выдумывай, — правду пиши, из жизни, как я тебе рассказываю.

Я обещал ему ничего не прибавлять от себя к этой истории. Я верен своему слову и теперь умолкаю. Пусть говорит сам Прохор Матвеевич.

* * *

Служили в одном батальоне морской пехоты два бойца — отец и сын, оба Карповы, оба. Иваны Ивановичи. Оно, конечно, теплее служить, когда свой родной человек рядом, но только сыну приходилось иной раз и туговато. Отец над ним вроде как бы второй командир, да еще и построже: командир-то где и просмотрит по недосугу внимания, а родный отец — тот уж, врешь, не просмотрит! Тот все заметит, каждую малость — и сейчас взбучку. Ты хоть и краснофлотец, и форму носишь, а родный отец может тебя где-нибудь в тихом месте оттаскать за вихры, и ничего ты ему не скажешь, и жаловаться не пойдешь.

Отец был севастополец природный и характер имел серьезный, морской. Не только сын, а и все другие матросы его боялись. Спаси бог, если где-нибудь упущение заметит — пулемет, там, плохо вычищен, или еще что. Разнесет — костей не соберешь! Оно и понятно: тридцать лет корабельной службы имел человек за кормой, понимал, что такое настоящий порядок. Служил он в пулеметном взводе — на передовой, значит.

А сыну другая выпала судьба. На корабле служил он коком и выказал большую способность варить борщ, а также все прочее. В батальоне попал на ту же самую должность. Шибко ему это дело не нравилось — на передовую хотелось. Сколько раз отцу он жаловался:

— Тятя, — говорит, — сгубила меня моя способность варить борщ. Ну, кто я в батальоне? Самый что ни на есть тыловой человек, и должность моя самая низшая. Ребята и в разведку, ребята и в атаку, а я знай себе в глубоком тылу за три километра картошку чищу. Я передовую только один час в сутки вижу: привез камбуз, роздал обед — и обратно. Тятя, вас командир уважает — поговорите, чтобы он меня перевел в разведчики или в минометчики.

А отец ему такие слова на это:

— Был бы ты, Иван, поумнее, тогда свою должность понимал бы иначе. Должность у тебя самая почетная, морская. Что есть кок? Кок есть на корабле первый человек. Боцман, комендор, кок, рулевой, сигнальщик — это всё корабельная служба, и ты, дурак, должен гордиться, что здесь, на суше, носишь корабельное звание.

Правильные слова, возражать не приходится. Замолчит сын и от’едет ни с чем. А про себя думает: «Так-то оно так, а все же скучно в тылу. Ребята, вон, медалей, орденов понабрали, а мне хоть уполовник вешай на грудь…» Вздохнет и опять принимается борщ варить.

Но дело свое хорошо выполнял, на совесть работал. В лепешку разобьется, а сварит обед на славу, хоть в салон подавай. Потому — совесть перед товарищами имел, да и отца, конечно, побаивался. Ну-ка, привез бы он плохой обед на позицию — что бы ему тогда отец сделал?

И никогда не опаздывал. Всегда вовремя доставлял. Иной раз — батальон в бою, дорога простреливается, ехать нельзя. Для таких случаев у кока термосы были наспинные. Укроет свой камбуз, а сам ползком в термосах обед разносит. А про себя мечтает: «Вот бы сейчас где-нибудь в лощинке немцев десяток на меня навернулся! Вот бы я с ними схватился». Но так ни разу немцев и не встретил. Мины,